Композитор Тихон Хренников умер в ночь с 13 на 14 августа на 95-м году жизни. С ним прощались в Малом зале Московской консерватории. Гроб стоял на сцене, к нему молча подходили люди самого разного возраста и статуса. У сцены в ряд стояли венки – выделялся огромный, из алых и белых роз, от Аллы Пугачевой и немногим меньший – от семьи Покрасс (потомки автора «По долинам и по взгорьям»). Дольше других с родственниками на сцене сидел Оскар Фельцман.

«Что так сердце растревожено»

Хренников – еще одно свидетельство праведности, о которой много было говорено не столько на сцене, сколько в кулуарах – и в смерти изменился очень мало, хотя сильно похудел в последние годы. До глубокой старости он отличался уютной русской полнотой, которую носил легко и весело.

Хренников – феномен не только музыкальный, но и нравственный, и, простите за неуместное слово, административный. Руководители российских творческих союзов спивались, стрелялись, как Фадеев, расплачивались творческим бесплодием и надломом, как Элем Климов, претерпевали травлю, как Лев Кулиджанов, и в лучшем случае удостаивались сдержанного презрения коллег. Хренников, утвержденный на роль руководителя Союза композиторов в 1948 году по личному распоряжению Сталина, вступивший в эту должность накануне погрома во всей советской культуре, в разгар борьбы с космополитизмом, являл собою абсолютный феномен: его подопечных (среди которых хватало и формалистов, и евреев) упомянутый разгром коснулся в наименьшей степени. Перестройка и последующая вакханалия разоблачений не выявили никаких его грехов, кроме обязательного для всех повторения ритуальных формул насчет социалистического искусства. Руководя союзом, он ни на день не переставал работать – и все режиссеры, заказывавшие ему киномузыку, вспоминали о его исключительной пунктуальности и полном отсутствии амбиций.

«Он мне дорог с ранних лет»

Его поздние балеты, включая законченную в 1999 году «Капитанскую дочку», 3-я симфония (1973), 4-й фортепианный концерт 1991 года (со струнным оркестром и ударными) свидетельствовали о полной сохранности его жизнерадостного мелодического дара. Я хорошо помню его на премьере «Доротеи» в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко – московские старшеклассники и студенты этот театр любили, билеты на галерку стоили 30 копеек, классику там ставили изобретательно и без унылых оперных штампов, – и вот Хренников представлял публике новую комическую оперу по мотивам шеридановской «Дуэньи». Это было чрезвычайно веселое и отвязное представление в духе традиционной комедии масок, но с массой придумок, с погонями через весь зал, с комментирующими титрами на транспарантах, которые поднимали на авансцене для непонятливых (вроде «Убили!», «Жив!», «Она согласна!!!»). Хренникова не хотели отпускать, он раз десять выходил на вызовы, и видно было, что он испытывает детский восторг от всего происходящего. Так я впервые увидел его живьем – и долго потом пытался совместить образ сочинителя всего этого хулиганства с ролью главного музыкального администратора страны.

«Ты воюй, солдат, с умом, ты громи врага толково»

Он никогда не претендовал на то, чтобы называться великим композитором, неоклассиком или авангардистом, хотя многие европейские исследователи, прослушав оперу «В бурю» и стараясь не обращать внимания на дикое либретто по мотивам романа Вирты «Одиночество», ставили сочинителя в ряд с такими оперными композиторами ХХ века, как Гершвин и Менотти (Гершвина он сам ценил высоко). Его не обижали насмешки над оперой «Мать» – тоже, впрочем, дружелюбные: «Хоть опера и новая, смотреть охоты нет: и музыка хреновая, и матерный сюжет». Но даже особо упорные его недоброжелатели признают его замечательный песенный дар: мало найдется в России людей, которые бы не знали «Московских окон», «Колыбельной Светланы» или «Песенки Лепелетье» (из «Давным-давно» Гладкова), «Песенки Бенедикта» («Много шума из ничего»), а «Что так сердце растревожено» – из калатозовских «Верных друзей» – вообще сделалась его визитной карточкой, хотя стихи там слащавые, да и более удачных мелодий у него хватало. Сам я больше всего любил «Поле Куликово», не особенно известную вещь из плохого фильма «Время выбрало нас» (что вы хотите, тогда по телевизору тоже показывали в основном ерунду, только не криминальную, а идейную). Но кусок с песней был хороший – там офицер ехал на фронт в поезде мимо бесконечно печальных осенних полей, и хренниковские трубы и скрипки сопровождали этот довольно-таки безнадежный маршрут – даром что слова были тоже так себе, что-то вроде «Ты воюй, солдат, с умом, ты громи врага толково – там, где ты стоишь сейчас, там и поле Куликово». Но Хренников как-то умел поверх и помимо всяких слов донести сердечную грусть – и сквозь советское у него всегда проступало русское, тайное, теплое и человечное.

«Давным-давно»

Почему Сталин в свое время выбрал именно его – понятно: вкус у неистового Виссарионовича был до странности легкомысленный, чтоб не сказать мещанский, он любил музыкальную комедию и оперетку, это вам не Ленин с его интеллигентскими пристрастиями вроде «Аппассионаты» или Вагнера, – а тут, безусловно, наш человек, коренной русак, хороший мелодист, сочинитель простых, сентиментальных и душевно здоровых песенок вроде «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве». К тому же человек с образованием, с музыкальной культурой, к тому же из Ельца, крестьянского незапятнанного происхождения… Но тут ведь какая штука: можно лукавить в литературе, сочинять насквозь советские романы и быть при этом глубоко ненашим человеком. А в музыке ничего не спрячешь: вот Шостакович, превосходно вел себя в блокадном Ленинграде, соглашается с критикой, ничего такого себе не позволяет, – но как чего-нибудь сочинит, так сразу же все и понятно. Он говорит, что у него в финале 5-й симфонии героический триумф, – а у него там похоронный марш, в каком темпе ни играй. Так вот Хренников оказался ровно таким же, какова была его музыка: мягким, добродушным и жизнерадостным, и любого, кто приходил к нему, немедленно окутывала эта атмосфера веселой доброжелательности. И как песенка «Давным-давно» одинаково восхищала рабочих, крестьян и трудовую интеллигенцию, так и Хренников немедленно находил общий язык с советским чиновником, зарубежным исследователем, депрессивным коллегой или робким студентом.

Такие универсальные люди были – правда, очень мало; на высшие должности они попадали и того реже, потому что обычно их успевали задавить, но Хренникову повезло – и он показал, что приличный человек способен совмещать административную деятельность с творческой, а массовое искусство – с хорошим вкусом. Журналисты его любили – он был доступен и прост в общении, и в последний раз я ему звонил примерно год назад, консультируясь насчет песни «Я спросил у ясеня»: эти стихи из киршоновской пьесы «Большой день», в которой предсказывается наша победа малой кровью в грядущей войне, первым положил на музыку именно Хренников, но признал полную творческую победу Таривердиева. Он четко, несмотря на свои 93 года, помнил мельчайшие подробности той постановки – и то, как пьесу через полгода сняли, ибо она была о войне с немцами, а тут как раз заключили пакт. О ком бы я его в разное время ни спрашивал – категорически не помню худого отзыва о коллегах, современниках, режиссерах, с которыми он работал, или певцах, для которых писал. И они о нем говорили с нежностью – Рязанов много раз повторял, что работа над «Гусарской балладой» была сплошным праздником.

Он написал не так много; ни для кого не тайна, что оперы свои и балеты он делал из киномузыки, что в одном ряду с Прокофьевым ему никогда не стоять и что борцом с диктатурой он тоже не был. Но борцов хватало, и даже гениев в ХХ веке было достаточно, – а он был хороший человек, рядом с которым легко было жить.