Интересно умирал один мой знакомый, человек лет под шестьдесят, благовоспитанный и симпатичный, один из тех людей, которые всю жизнь ищут применения своим недюжинным силам и умирают, не успев израсходовать себя.

Он любил естественные науки и хорошие сигары, записывал стенографическими знаками в чёрную книжку какие-то наблюдения и мысли и охотно философствовал, поучая меня:

-- Всего бесполезнее человеку -- философия!

Умирал он в тесной, грязненькой кухне; его койка была выдвинута на средину пола, и прямо пред глазами у него -- закопчённое жирным дымом чело печи, на шестке -- грязная посуда и, конечно, тараканы. За его изголовьем пара маленьких окон, сквозь радужные стёкла виден грязный двор, полуразрушенный сарай и помойная яма рядом с ним. На подоконниках стояли два цветочных горшка, в них торчат луковицы, выпустив острые, зелёные перья.

И прежде не однажды я видел, как смерть играет свою тёмную игру, но никогда ещё не чувствовал столь острой обиды, наблюдая её подлую игру.

Умирать нужно так же красиво и чисто, как следует жить, -- а тут всюду грязь, копоть, тараканы на стенах и эти жалкие луковицы.

Я сидел в ногах старика, прикладывая к сухим, холодным подошвам его бутылки с горячей водою; он задыхался, хрипел и почти непрерывно говорил, спокойный, как будто наблюдающий за собою откуда-то со стороны.

-- Горячая вода, очень? -- спрашивал он с клокотаньем в горле.

-- Очень.

-- А ноги уже не чувствуют. Не чувствуют -- баста!

За окном по двору ходит золотистый петух, самодовольно взмахивая ярко-красным гребнем, в жирных лужах блестят лучи солнца, встречу солнцу нагло разинула зловонную пасть помойная яма.

Я спрашиваю умирающего:

-- А вообще как вы себя чувствуете?

-- Вероятно, так же, как огарок свечи, догорая. Это, конечно, ничего не говорит вам. И мне тоже. Никто не знает ощущений догорающей свечи...

Его лицо, обсосанное болезнью, спокойно, несмотря на лихорадочный блеск красивых и умных глаз. Сухие волосы седой бороды торчат, как иглы ежа, и кажутся ломкими, на голове они тоже сухи, но спутаны. Вздымается острый кадык, натягивая тёмно-пепельную кожу, на висках, на лбу выступил липкий, пахучий пот, мелкими, точно просо, зёрнами. Дышит старик отрывисто и шумно, жадными глотками хватая скверный воздух кухни.

-- Отчего у вас такое унылое лицо? -- спрашивает он, пощипывая тонкими пальцами одеяло.

-- Не вижу причин веселиться.

-- Я вас расстраиваю?

-- Но, боже мой...

-- Полноте, батенька. Старики должны умирать, -- это законно.

С той поры, как я встретил его, я не помню, чтоб он волновался по тому или иному поводу. О себе он говорил немного и всегда как о человеке хорошо знакомом, но -- мало интересном ему, обо всех явлениях жизни -- как о деле, чужом для него.

Невидимая, таинственная сила медленно уничтожает жизнь в тесной клетке, наполненной грязью.

-- Понимаете, -- говорит он, с трудом выталкивая слова из пересмякших губ и касаясь моей руки горячим пальцем. -- Я всё-таки думал, что меня несколько испугает это умирание. Но -- не чувствую страха. Пока. И вообще -- не чувствую ничего мистического. Даже -- не обидно. Хотя -- устал. А сверх всего, это любопытно -- умирать. Я думал -- будет хуже, тяжелее. Но тяжело -- физически... Внутренно, духовно...

Он прикрыл глаза, как бы вслушиваясь в своё духовное, и потом сказал:

-- Ничего... не страшно...

Я верил ему и думал:

"Вспомнит он о боге, скажет о нём что-нибудь?"

Разъедая сердце -- росло чувство горечи; человек умирал так хорошо, без жалоб и стонов, так просто и мужественно, а вокруг эта унизительная грязь нищеты, дурацки важный петух за окном и до губ набитая грязью помойная яма. Если б я мог положить его в светлую комнату, одеть в чистое бельё, украсить цветами! И нужно, чтоб тихо играла виолончель. Я думаю об этом и знаю, что это глупо, смешно. Я вижу, что, может быть, через несколько минут этот человек замолчит, погаснет, но -- так трудно поверить в это! Потом я думаю, что когда-нибудь люди победят смерть. У меня нет иных оснований верить в победу над смертью, у меня только одно основание -- вот умирает человек, и это так просто, так ненужно.

А он, как будто уловив мои думы о боге и смерти, говорит, закатив глаза, бредовым голосом:

-- Чудес -- нет... Сказки -- по эту сторону. По ту -- ничего нет... очевидно. Я ожидал чего-то. Я спрашивал сам себя... До рождения -- не было и по смерти -- нет. Я -- жалею?

И, задыхаясь, он отвечает:

-- Жалеть можно только то, что было. Н-не нужно выдумывать лишнего. Нет... Я не виню себя... но -- ох, поднимите меня повыше... задыхаюсь!

Обняв иссохшее, лёгкое тело, я поднимаю его, а старик шепчет:

-- Мне хочется что-то сказать вам... но я теряю память. Досадно!

А мне снова хочется ругать гадость нищеты. И хочется о многом спросить отходящего с земли, но я не умею или не решаюсь построить ни одного вопроса. В груди и голове у меня горит, я точно печь, полная раскалёнными углями мыслей; быстро прогорая, они обращаются в холодный пепел невыносимой тоски.

-- Окончательно, -- слышу я всхрапывающий голос, -- задыхаюсь...

Сидя на койке, я держу в своих руках его маленькую руку; он только вчера аккуратно обрезал ногти, я помню, как тщательно он делал это, слушая чтение книги Карлейля "Sartor Resartus".

-- Превосходный ум, -- говорил он, полируя ногти косточкой. -- Англичанин -- это, прежде всего, умный человек. И вследствие этого он то, что называется -- джентльмен. Быть джентльменом -- это равносильно понятию быть разумным человеком.

И, покашляв, добавил с усмешкой:

-- Но -- есть условия, при наличии которых честнее быть бездельником... есть такие мудрые условия!

Я не понял этих слов, я тогда был молод.

Вот этот человек уже не в силах произнести связную фразу, да и голоса у него нет, он шипит, точно головня, облитая водой.

-- Юноша... юношей я думал, я дал... клятву себе... понимаете ли... у большинства женщин нет половой совести... впрочем, я тоже... мы все... ох, подождите...

Смерть душила его лениво, не торопясь. Я чувствую, как холодеет, умирая в моих руках, его рука и застывают пальцы, теряя живую гибкость, вытягиваясь. Отваливается подбородок, открывая тёмную впадину рта, и в ней свалившийся направо серый язык. Дрожат ресницы, мерцая на солнце, точно металлические.

-- Да-да, -- невнятно шепчет он, дёргая костями плеч и захлёбываясь, -- вы помните?..

В горле у него влажно хлюпает, глаза расширяются, как у человека, которого душат, но он, быстро и упрямо глотая воздух, всё ещё силится договорить что-то и бормочет:

-- Не много... нужно ума...

Это были последние его слова, он вздрогнул тихонько и замолчал, выпрямляясь.

Я знаю, что он хотел ещё раз напомнить мне свою любимую поговорку:

"Не много нужно ума для того, чтобы тебя считали умным, большинство признанных умников -- только осторожные люди; но необходимо быть мудрецом, чтоб хорошо притвориться глупеньким..."

1917