| |||
Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Любовь и весна • Все авторы -> Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Любовь и весна (Рассказ Гули Бучинской)
Она показывала мне свои альбомы и целые пачки любительских снимков. Считается почему-то, что гостям очень весело рассматривать группу незнакомых теток на дачном балконе. -- А кто этот мальчик? -- Это не мальчик. Это я. -- А эта старуха кто? -- Это тоже я. -- А это что за собачка? -- Где? Это? Гм... Да ведь это тоже я. -- А почему же хвост? -- Подожди... Это не мой хвост. Хвост это вот от этой дамы. Это одна известная певица. -- Так почему же, если певица, так ей полагается быть с хвостом? -- Гм... Не совсем удачная фотография. Такое освещение. А вот старые снимки. Довоенные, Эту особу знаешь? Особа была лет десяти, с веселыми ямочками, с белокурыми косичками, в форменном платьице с широким белым воротником. -- Да это как будто ты? -- Ну, конечно, я. Она долго смотрела на свой портретик, потом засмеялась и сказала: -- Этот портрет относится к периоду моего самого интересного романа. Моей первой любви. -- Да ведь тебе тут лет десять-одиннадцать, -- Ну да. -- Как же это я не знала. Расскажи, пожалуйста. Ведь ты тогда была в лицее. -- Вот, вот. Ужасный роман. У нас, видишь ли, образовался особый клуб. Не в нашем классе, а у больших, там, где были девочки уже лет четырнадцати, пятнадцати. Не помню сейчас, в чем там было дело, но главное, что все члены клуба должны были быть непременно влюблены. Невлюбленных не принимали. А у меня, в этом классе у старших, была приятельница, Зося Яницкая. Она меня очень уважала, несмотря на то, что я была маленькая. А уважала она меня за то, что я очень много читала и, главное, за то, что писала стихи. У них в классе никто не умел сочинять стихи. Вот она переговорила со своими подругами и рекомендовала меня. Те, узнав про стихи, сразу согласились, но, конечно, спросили -- "влюблена ли эта Зу и в кого? " Тут мне пришлось признаться, что я не влюблена. Как быть? Я бы, конечно, могла наскоро в кого-нибудь влюбиться, но я была в лицее живущей и ни одного мальчика не знала. Зося очень огорчилась. Это было серьезное препятствие. А она меня любила и гордилась мной. И вот придумала она прямо гениальную штуку. Она предложила мне влюбиться в ее брата. Брат ее гимназист, молодчина, совсем взрослый -- ему скоро будет тринадцать. -- Да ведь я же его никогда не видала! -- Ничего. Я его тебе покажу в окно. Пансион у нас был очень строгий, вроде монастыря. В окошко смотреть было запрещено и считалось даже грехом. Но старшие девочки ухитрялись в четыре часа, когда из соседней гимназии мальчики шли домой, подбегать к окошку, конечно, поставив у дверей сигнальщика. Сигнальщик, одна из девочек по очереди, в случае опасности должна была петь "Аве Марию" Гуно. И вот на следующий же день прибежала за мной Зося и потащила к окну. -- Смотри скорей! Вот они идут. Вот и он, Юрек. У меня сердце колотилось, так что даже в ушах звенело. -- Который? Который? -- Да вон этот, круглый! Смотрю -- действительно один из мальчиков ужасно какой круглый -- ну совсем яблоко. Мне как-то в первую минуту больно стало, что нужно любить такого круглого. А Зося говорит -- "Ты согласна?" Ну что делать? Я говорю: -- Да. А Зося обрадовалась. -- Я, -- говорит, -- сегодня же вечером спрошу, согласен ли он в тебя влюбиться, потому что в нашем клубе требуется, чтобы любовь была взаимна. На другой день отзывает меня Зося в угол и рассказывает, как она предложила Юреку в меня влюбиться. Он сначала спросил Зосю: "А что я от тебя за это получу?" Но Зося ему объяснила, что это надо сделать совершенно даром, и рассказала ему про клуб. Тогда он спросил: "Это какая же Зу? Это та, что с абажуром на шее?" Поломался немножко, но, впрочем, в конце концов, согласился влюбиться. Мне было очень неприятно, что мой чудесный воротник, которому многие девочки завидовали, он назвал абажуром, но из-за такого пустяка разбивать и свое, и его сердце было бы глупо. Итак -- начался роман. Каждый день в четыре часа я вместе с другими героинями бежала к окну и махала платком. На мое приветствие оборачивалось круглое лицо, и видно было, как оно вздыхает. Потом Зося принесла мне открытку, которую Юрек сам для меня нарисовал и раскрасил. Открытка очень взволновала меня, хотя на ней и были изображены просто-напросто гуси. Я даже спросила Зосю -- почему именно гуси? Зося ответила, что это оттого, что они ему очень хорошо удаются. В ответ на гусей я послала ему стихи. Не совсем свежие -- я их уже несколько месяцев писала в альбом подругам. Но они ведь от этого хуже не стали.
Когда весною ландыши цветут, Мне мысли грустные идут, И вспоминаю я всегда О днях, когда была я молода.
И вот дня через два передала мне Зося стихи от Юрека. Стихи были длинные. Тогда была мода на декадентов, и он, конечно, просто перекатал их из какого-нибудь журнала. Стихи были непонятные, и слова в них были совсем ужасные. Читала я, спрятавшись в умывалку, Зося стояла на часах. Я, как только прочла, так сейчас же разорвала бумагу на мелкие кусочки, кусочки закрутила катышем и выбросила в форточку. От стихов в голове стало совсем худо и даже страшно. Ухватила я только одну фразу, но и того было довольно, чтобы прийти в ужас. Фраза была:
Я как больной сатана Влекусь к тебе!
Больной сатана! Такой круглый и вдруг оказывается больной сатана! Это сочетание было такое страшное, что я схватила Зосю за шею и заревела. В четыре часа не пошла к окошку. Боялась взглянуть на больного сатану. Был у меня маленький медальончик, золотой с голубыми камешками. Вот я пробралась потихоньку в нашу часовенку и повесила этот медальончик Мадонне на руку. За больного сатану. Так и помолилась. "Спаси и помилуй больного сатану". Настроение у меня было ужасное. Чувствовала и понимала, что погрязла в грехе. Во-первых, смотрела в окно, что само по себе уже грех, во-вторых, влюбилась, что грех уже серьезный и необычайный и, наконец, этот ужас с больным сатаной. Такой страшный объект для любви! А тут как раз наступил пост и моя первая исповедь. У нас девочки всегда записывали на бумажке свои грехи, чтоб чего-нибудь не забыть. Грехи записывались свои, чужие -- то есть те, которые знала да не донесла, а покрыла и, так сказать, сделалась как бы соучастнишей. Затем грехи обычные и, наконец, тяжкие. Я все записала, как другие, а в последний момент записочку-то и потеряла. Можете себе представить мое состояние? И без того-то в душе ужас, хаос, отчаяние, а тут еще грехи потеряла. А храм у нас был старый, черный, с колоннами. Черные огромные ангелы нагнулись и трубят в трубы. А в узкое узорное окно стучат дождевые капли и текут по стеклу слезами. И надо будет сказать старому строгому кюре о моем страшном грехе. И он не простит меня, ни за что не простит, и закачаются колонны, и затрубят черные ангелы, и рухнут своды. -- Будь проклята, черная грешница! И вот я у окошечка. Рассказываю дрожащим голосом о том, как лгала, как украла у Галюси чудную новую резинку, маленькую, круглую. Потом вернула. Как люблю сладкое, как ленюсь. Ах, все это пустяки. Я не ребенок, я отлично понимаю, что сам кюре позавидовал бы такой резинке. Все это вздор и мелочи. Главное впереди. -- У меня есть страшный грех. -- Какой, деточка? Лечу в пропасть. Закрываю глаза. -- Я влюблена. Он ничего, спокоен. -- В кого же? Шепчу: -- В Юрека. -- Что же это за Юрек? -- Он Зосин брат. Он очень взрослый. Ему скоро тринадцать. -- Вот как! А где же ты с ним видишься? -- А я совсем не вижусь. Я в окно. Он ничего, только брови поднял. -- Вот, -- говорит, -- деточка, как нехорошо. Вам ведь запрещено в окошко смотреть. Надо слушаться. Я все жду, когда же он рассердится. А он говорит: -- Ну вот, больше в окошко не смотри, а помолись Богу, чтобы Юрек был здоров и хорошо учился. Только и всего! И вдруг весь мой страшный грех показался мне таким пустяком, и вся история с Юреком такой ерундой, а сам Юрек смешным, круглым мальчиком. И вспомнились разные унизительные для героя штуки, которые рассказывала Зося и которые я инстинктивно пропускала мимо ушей. Как Юрек боится темной комнаты, и как ревел, когда был у дантиста, и как съедает по три тарелки макарон со сметаной. "Ну, думаю, дура я дура! И чего я так мучилась". На другой день побежала в четыре часа к окошку. Вижу -- ждет. Я скорчила самую безобразную рожу, высунула язык, повернулась спиной и ушла. -- Зося, -- говорю. -- Я твоему брату дала отставку. Пусть так и знает. На другой день приходит Зося в школу страшно расстроенная. -- Ты, -- говорит, -- сама не знаешь, что ты наделала! Юрек говорит, что ты его оскорбила и что он, как дворянин, не перенесет позора. Я безумно испугалась. -- Что же он сделает? -- Не знаю. Но он в ужасном состоянии. Как быть? Неужели застрелится? Я надену длинное черное платье и всю жизнь буду бледна. А самое лучшее сейчас же пойти в монастырь и сделаться святой. Напишу ему прощальное письмо. В стихах. Он тогда стреляться не будет. Со святой взятки гладки. Стала сочинять.
Средь ангелов на небе голубом Я помнить буду о тебе одном.
Не успела я записать эти строки, как вдруг -- цоп меня за плечо. Мадемуазель! Наша строгая классная дама. -- Что ты там пишешь, дитя мое? Я крепко зажала бумажку в кулак. -- Я тебя спрашиваю, что ты такое пишешь? Покажи мне. -- Ни за что! Она поджала губы, раздула ноздри. -- Почему? -- Потому что это моя личная корреспонденция. Очевидно, я где-то слышала такое великолепное официальное выражение, оно у меня и выскочило -- к моему собственному удивлению. -- Ах, вот как! Она схватила меня за руку, я руку вырвала. Она поняла, что ей со мной не справиться. -- Петр! Петр был сторож, звонил часы уроков, подметал классные комнаты. -- Петр! Сюда! Возьмите у барышни записку, которая у нее в кулаке. Петр шмыгнул носом и решительно направился ко мне. Тут я гордо вскинула голову и швырнула смятую бумажку на пол: -- С мужиком я драться не стану! Повернулась и вышла.
Девочки разъехались. Меня на праздники не отпустили. Я наказана. И то еще хорошо. Собирались вообще выгнать из лицея за дерзкое поведение и безнравственное стихотворение. Я сидела у окна и писала сочинение, которое в наказание задала мне классная дама. Сочинение о весне. Праздничный благовест лился в окно. Пух цветущих деревьев летел и кружился в воздухе. Щебетали веселые птицы, и пахло водой, и медом, и молодой весенней землей. "Весна" -- написала я. И крупная слеза капнула, и расплылось чернило моей "Весны". Я обвела кляксу кружочком и стала разрисовывать сиянием. И, не правда ли, она, эта моя весна, заслужила сияние? Ведь она у меня так и осталась в нимбе моей памяти, как видите -- на всю жизнь. "Весна". Не пропустите: • Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). О нежности (рассказ) • Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Чучело (рассказ) • Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Псевдоним (рассказ) • Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Весна (рассказ) • Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Донжуан (рассказ) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |