| |||
Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Кишмиш • Все авторы -> Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Кишмиш Великий пост. Москва. Гудит далеким глухим гулом церковный колокол. Ровные удары сливаются в сплошной тяжкий сон. Через дверь, открытую в мутную предутренней мглой комнату, видно, как, под тихие, осторожные шорохи, движется неясная фигура. Она то зыбко выделяется густым серым пятном, то снова расплывается и совсем сливается с мутной мглой. Шорохи стихают, скрипнула половица, и еще одна -- подальше. Все стихло. Это няня ушла в церковь, к утрене. Она говеет. Вот тут делается страшно. Девочка свертывается комочком в своей постели, чуть дышит. И все слушает и смотрит, слушает и смотрит. Гул становится зловещим. Чувствуется беззащитность и одиночество. Если позвать -- никто не придет. А что может случиться? Ночь кончается, наверное, петухи уже пропели зорю, и все привидения убрались восвояси. А "свояси" у них -- на кладбищах, в болотах, в одиноких могилах под крестом, на перекрестке глухих дорог у лесной опушки. Теперь никто из них человека тронуть не посмеет, теперь уже раннюю обедню служат и молятся за всех православных христиан. Так чего же тут страшного? Но восьмилетняя душа доводам разума не верит. Душа сжалась, дрожит и тихонько хнычет. Восьмилетняя душа не верит, что это гудит колокол. Потом, днем, она будет верить, но сейчас, в тоске, в беззащитном одиночестве, она "не знает", что это просто благовест. Для нее этот гул -- неизвестно что. Что-то зловещее. Если тоску и страх перевести на звук, то будет этот гул. Если тоску и страх перевести на цвет, то будет эта зыбкая серая мгла. И впечатление этой предрассветной тоски останется у этого существа на долгие годы, на всю жизнь. Существо это будет просыпаться на рассвете от непонятной тоски и страха. Доктора станут прописывать ей успокаивающие средства, будут советовать вечерние прогулки, открывать на ночь окно, бросить курить, спать с грелкой на печени, спать в нетопленой комнате и многое, многое еще посоветуют ей. Но ничто не сотрет с души давно наложенную на нее печать предрассветного отчаяния.
* * *
Девочке дали прозвище "Кишмиш". Кишмиш -- это мелкий кавказский изюм. Прозвали ее так, вероятно, за маленький рост, маленький нос, маленькие руки. Вообще, мелочь, мелюзга. К тринадцати годам она быстро вытянется, ноги станут длинными, и все забудут, что она была когда-то кишмишом. Но, будучи мелким кишмишом, она очень страдала от этого обидного прозвища. Она была самолюбива и мечтала выдвинуться как-нибудь и, главное, -- грандиозно, необычайно. Сделаться, например, знаменитым силачом, гнуть подковы, останавливать на ходу бешено мчащуюся тройку. Манило также быть разбойником или, пожалуй, еще лучше -- палачом. Палач -- могущественнее разбойника, потому что он одолеет, в конечном счете. И могло ли кому-нибудь из взрослых, глядя на худенькую, белобрысую, стриженую девочку, тихо вяжущую бисерное колечко, -- могло ли кому-нибудь прийти в голову, какие грозные и властные мечты бродят в ее голове? Была, между прочим, еще одна мечта -- это быть ужасной уродиной, не просто уродиной, а такой, чтобы люди пугались. Она подходила к зеркалу, скашивала глаза, растягивала рот и высовывала язык набок. При этом предварительно произносила басом, от имени неизвестного кавалера, который лица ее не видит, а говорит в затылок: -- Разрешите пригласить вас, мадам, на кадриль. Потом делалась рожа, полный оборот и следовал ответ кавалеру: -- Ладно. Только сначала поцелуйте мою кривую щеку. Предполагалось, что кавалер в ужасе убегает. И тогда ему вслед: -- Ха! Ха! Ха! Небось не смеешь! Кишмиш учили наукам. Сначала -- только Закону Божию и чистописанию. Учили, что каждое дело надо начинать молитвой. Это Кишмиш понравилось. Но имея в виду, между прочим, и карьеру разбойника, Кишмиш встревожилась. -- А разбойники, -- спросила Кишмиш, -- когда идут разбойничать, тоже должны молиться? Ей ответили неясно. Ответили: "Не говори глупостей". И Кишмиш не поняла, -- значило ли это, что разбойникам не надо молиться, или что непременно нужно, и это настолько ясно, что и спрашивать об этом глупо. Когда Кишмиш подросла и пошла в первый раз к исповеди, в душе ее произошел перелом. Грозные и властные мечты погасли. Очень хорошо пели постом трио "Да исправится молитва моя". Выходили на середину церкви три мальчика, останавливались у самого алтаря и пели ангельскими голосами. И под эти блаженные звуки смирялась душа, умилялась. Хотела быть белой, легкой, воздушной, прозрачной, улетать в звуках и в дымах кадильных туда, под самый купол, где раскинул крылья белый голубь Святого Духа. Тут разбойнику было не место. И палачу и даже силачу совсем тут быть не подходило. Уродина-страшилище встала бы куда-нибудь за дверь и лицо бы закрыла. Пугать людей было бы здесь делом неподходящим. Ах, если бы можно было сделаться святой! Как было бы чудесно! Быть святой -- это так красиво, так нежно. И это -- выше всего и выше всех. Это -- важнее всех учительниц и начальниц и всех губернаторов. Но как сделаться святой? Придется делать чудеса, а Кишмиш делать чудес ни капельки не умела. Но ведь не с этого же начинают. Начинают со святой жизни. Нужно сделаться кроткой, доброй, раздать все бедным, предаваться посту и воздержанию. Теперь, как отдать все бедным? У нее -- новое весеннее пальто. Вот его, прежде всего, и отдать. Но до чего же мама рассердится. Это будет такой скандал и такая трепка, что и подумать страшно. И мама расстроится, а святой не должен никого расстраивать и огорчать. Может быть, отдать бедному, а маме сказать, что просто пальто украли? Но святому врать не полагается. Ужасное положение. Вот разбойнику -- тому легко жить. Ври, сколько влезет, и еще хохочи коварным смехом. Так как же они делались, эти святые? Просто дело в том, что они были старые, -- все не меньше шестнадцати лет, а то и прямо старики. Они и не обязаны были маму слушаться. Они прямо забрали все свое добро и сразу его раздали. Значит, с этого начинать нельзя. Это пойдет под конец. Начинать надо с кротости и послушания. И еще с воздержания. Есть надо только черный хлеб с солью, пить -- только воду прямо из-под крана. А тут опять беда. Кухарка насплетничает, что она пила сырую воду, и ей достанется. В городе -- тиф, и мама сырую воду пить не позволяет. Но, может быть, когда мама поймет, что Кишмиш -- святая, она препятствий делать не будет? А как чудесно быть святой. Теперь это такая редкость. Все знакомые будут удивляться: -- Отчего это над Кишмиш -- сияние? -- Как, разве вы не знаете? Да ведь она уже давно святая. -- Ах! Ах! Быть не может. -- Да вот, смотрите сами. А Кишмиш сидит и кротко улыбается и ест черный хлеб с солью. Гостям завидно. У них нет святых детей. -- А может быть, она притворяется? Какие дураки! А сияние-то! Вот интересно -- скоро ли начнется сияние? Вероятно, через несколько месяцев. К осени уже будет. Боже мой, Боже мой! Как это все чудесно! Пойду исповедоваться на будущий год. Батюшка спросит строго: -- Какие у тебя грехи? Кайся. А я ему в ответ: -- Ровно никаких, я -- святая. Он -- ах! ах! Быть не может! -- Спросите у мамы, спросите у наших гостей -- все знают. Батюшка начнет допытыватся, может быть, какой-нибудь, самый маленький, грешок есть? А Кишмиш в ответ: -- Ни од-но-го! Хоть шаром покати. А интересно -- нужно будет все-таки уроки готовить? Беда, если нужно. Потому что лениться святому нельзя. И не слушаться нельзя. Прикажут -- учись. Если бы еще сразу суметь делать чудеса. Сделать чудо -- учительница сразу испугается, упадет на колени и урока не спросит. Потом представила себе Кишмиш, какое у нее будет лицо. Подошла к зеркалу, втянула щеки, раздула ноздри, подкатила глаза. Такое лицо Кишмиш очень понравилось. Действительно -- святое лицо. Немножко тошнительное, но совсем святое. Такого ни у кого нет. Теперь, значит, айда на кухню за черным хлебом. Кухарка, как всегда перед завтраком, сердитая и озабоченная, была неприятно удивлена кишмишовым визитом. -- Чего барышням на кухню ходить? Мамашенька забранят. Кишмиш невольно потянула носом. Пахло вкусной постной едой -- грибами, рыбой, луком. Хотела было ответить кухарке "не ваше дело", но вспомнила, что она -- святая, и отвечала сдержанно: -- Будьте добры, Варвара, отрезать мне кусочек черного хлеба. Подумала и прибавила: -- Большой кусочек. Кухарка отрезала. -- И будьте добры посолить, -- попросила Кишмиш и завела глаза к небу. Хлеб надо было съесть тут же, а то, пожалуй, в комнатах не поймут, в чем дело, и выйдут одни неприятности. Хлеб оказался превкусным, и Кишмиш пожалела, что не спросила сразу два куска. Потом налила воды из-под крана в ковш и стала пить. Вошла горничная и ахнула: -- А я вот мамаше скажу, что вы сырую воду пьете. -- Так она -- эва, какой кусище хлеба с солью съела, -- сказала кухарка. -- Ну, оно и пьется. Аппетит к росту. Позвали к завтраку. Не идти нельзя. Решила идти, но ничего не есть и быть кроткой. Была уха с пирожками. Кишмиш сидела и тупо смотрела на положенный ей пирожок. -- Чего же ты не ешь? Она кротко улыбнулась в ответ и в третий раз сделала святое лицо -- то, что приготовила перед зеркалом. -- Господи, что это с нею? -- удивилась тетка. -- Что за гримасы? -- Они перед самым завтраком во какой кусище черного хлеба съели, -- донесла горничная, -- и водой из-под крана запили. -- Кто тебе позволил ходить в кухню и есть хлеб? -- сердито закричала мать. -- И ты пила сырую воду? Кишмиш подкатила глаза и смастерила окончательно святое лицо, с раздутыми ноздрями. -- Что это с ней? -- Это она меня передразнивает! -- взвизгнула тетка и всхлипнула. -- Пошла вон, скверная девчонка! -- сердито сказала мать. -- Иди в детскую и сиди весь день одна. -- Хоть бы скорее отправили ее в институт! -- всхлипывала тетка. -- Буквально все нервы. Все нервы.
* * *
Бедная Кишмиш! Она так и осталась грешницей. Не пропустите: • Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Катенька (рассказ) • Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Приготовишка (рассказ) • Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Брат Сула (рассказ) • Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Дедушка Леонтий (рассказ) • Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая). Подземные корни (рассказ) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |