Проходя мимо Мюра и Мерилиза, Борисова поравнялась с молодой, довольно полной, изящно одетой брюнеткой, которая стояла на тротуаре и нанимала извозчика; в руках у нее было несколько коробок и свертков. Вглядевшись в лицо брюнетки, Борисова узнала в ней свою институтскую подругу Тюленеву.

— Серафима, ты? — сказала она, протягивая Тюленевой руку. Та тотчас узнала подругу и радостно воскликнула:

— Борисова?! Вот так встреча! А я, видишь, нагружена так, что даже руки подать не могу…

Придерживая локтями свертки, она со смехом протянула губы для поцелуя; потом, указывая на сумку в руках Борисовой, спросили:

— Что это у тебя?

— Ноты.

— Учишься или сама учишь?

— Даю уроки музыки.

— Ты теперь с урока или на урок?

— С урока.

— Ну, так поедем ко мне, а то здесь разговаривать невозможно: эти несносные коробки, которыми я навьючена… стекло для лампы, колпак… Здесь такая толкотня… Ты свободна сейчас?

— У меня два часа свободных, — сказала Борисова, посмотрев на часы.

— Вот и прекрасно! Поедем со мной, позавтракаем вместе, поболтаем… Отсюда не так далеко.

Подруги поехали. По дороге Тюленева поминутно оглядывалась на кузов пролетки, куда она сложила свой багаж, и при каждом толчке придерживала рукой колпак и стекло.

— Ты не можешь представить, до чего косолапа наша прислуга, — говорила она, прижимая рукой стеклянные вещи. – Вот уже три стекла у нее перелопались, а к нашей лампе редко где подберешь стекло… Третьего дня колпак раскокала; прелестный колпак был… Осторожно, извозчик: тут такие камни!..

Потом Тюленева сообщила подруге, что она сейчас же по окончании курса вышла замуж, что муж ее доктор, а фамилия ее теперь Галанцева; у нее два мальчика: старшему Всеволоду, шесть лет, а младшему, Юрочке, два года. Борисова, в свою очередь, сообщила, что она замуж не вышла, живет с матерью, дает уроки музыки и чувствует себя сносно. Потом Галанцева заметила Борисовой, что та похудела, а Борисова сказала Галанцевой, что та пополнела.

Приехали. Галанцева велела горничной подавать завтрак и стала показывать гостье квартиру. Не особенно большие, но чистенькие комнаты были обставлены очень комфортабельно. Борисовой бросилась в глаза масса мебели, разных вещей и безделушек: все было разложено со вкусом, обдуманно, симметрично.

В детской она увидала обоих мальчиков Галанцевой: они возились на полу среди кучи дорогих, но изувеченных игрушек. Хорошенькие, но бледноватые рожицы детей и их щегольские курточки с бронзовыми пуговицами – все было вымазано краской: очевидно, от игрушек. Галанцева брезгливо наморщилась и сделала по-немецки выговор бонне, молоденькой, бессловесной немочке, которая только испуганно моргала. Затем Галанцева обратилась к детям:

— Посмотрите, что вы сделали, — говорила она звенящим от раздражения голосом, озабоченно осматривая детские куртки. – Воля, я тебе двадцать раз говорила, чтобы ты не мочил игрушек в воде. На что похожа твоя курточка? Не успел надеть, а уже выпачкался! Гадкий мальчик, ты у меня нагишом будешь ходить!

Видимо расстроенная, вышла она из детской, говоря на ходу Борисовой каким-то особенно неприятным и черствым тоном:

— Стараешься, чтобы дети были хорошо одеты, и вот каждый раз такая история! Не могут присмотреть за детьми!.. Что ни надень, все вымажут… Противно смотреть!

В столовой был накрыт завтрак. Борисовой очень хотелось есть, но хозяйка еще не садилась за стол.

— Предупреждаю вас, Поля, — говорила она горничной, — если вы опять разобьете стекло, я вычту из жалованья. Вы до сих пор не научились обращаться с лампой.

И она стала давать горничной подробные наставления, как обращаться с лампой, а Борисова в это время нетерпеливо поглядывала на блюдо котлет, от которых шел такой вкусный пар. Покончив с горничной, Галанцева села за стол и, кивая Борисовой на огромный буфетный шкаф, сказала:

— Обрати внимание на этот шкаф: он сделан для нас по особому заказу. Посмотри какие удобства…

Она вскочила с места и заставила гостью подробно осмотреть устройство шкафа.

— Тут решительно все предусмотрено, — говорила она, открывая перед Борисовой бесчисленные ящики и ящички. – Вот это – для посуды… для столового белья… Это – для ножей и вилок, это для сервиза… А вот здесь, внизу… Ах, боже мой! Кто это сделал? – сказала она испуганным голосом и крикнула:

— Фрейлейн! Фрейлейн!

Вошла бонна и, взглянув на раздраженное лицо хозяйки, испуганно заморгала.

— Это что? Это что? Это что? – повторяла в запальчивости Галанцева. – Тут исцарапано и здесь исцарапано!.. Это дети упражнялись. Отчего вы за ними не смотрите? Ведь они так все перепортят! Я не знаю, где у нее глаза, — прибавила она по-русски, обращаясь к Борисовой. – Это просто из рук вон! Вот извольте после этого заводить хорошие вещи! Не могу же я сама смотреть за всем с утра до вечера… Я и так покоя не знаю…

— Послушай однако, — заметила осторожно Борисова, — ведь твои котлеты окончательно простынут.

— Ах, извини, пожалуйста! – спохватилась Галанцева. – Можете идти, — брюзгливо сказала она бонне.

Немочка продолжала стоять, краснеть и моргать.

— Идите же к детям, — повторила хозяйка злым тоном. – А то они опять чего-нибудь напортят.

Бонна неслышно скрылась.

— Ну, теперь давай есть и разговаривать, — сказала Галанцева, все еще встревоженная и раздосадованная.

Разговор, однако, не клеился: Борисова чересчур проголодалась и спешила утолить голод, а Галанцева никак не могла успокоиться и время от времени бросала огорченные взгляды на шкаф.

После завтрака хозяйка увела Борисову в гостиную и приказала горничной подать туда чаю.

— Ты очень мило устроилась, — сказала Борисова, оглядывая гостиную.

— Не правда ли? – оживилась Галанцева. – Мне, видишь ли, хотелось, чтобы здесь было много уютных уголков, а с другой стороны, — чтобы не было пестроты… как ты находишь этот ковер? Его приобрел муж по случаю: очень ценная вещь. Постоянно сражаюсь из-за него с прислугой: не хотят как следует очищать от пыли… А как тебе нравится лампа? Я долго выбирала и остановилась на этой. Она очень эффектна, когда горит… Вот с цветами тоже заботы много; уж я сама поливать стала.

Борисова между тем разглядывала сквозь стекла шкафа роскошные переплеты запертых там книг и читала заглавия на корешках.

— Это собственно моя библиотека, — пояснила Галанцева. – А шкаф подарил мне муж в именины… Хорошие переплеты – моя слабость.

— Что же… много читаешь? – спросила Борисова.

— К сожалению, не приходится. Ты не можешь вообразить себе, сколько времени поглощают домашние заботы… О детях уж не говорю: одни мелочи могут извести. Чтобы поддерживать чистоту в доме, и то сколько усилий требуется! Три прислуги, бонна, — за каждой присмотри, за каждую беспокойся! А цветы?.. А моль? Для мебели моль все равно, что саранча для хлеба… Опять здесь эта гадкая тварь!.. Брысь! – крикнула она, стегая платком кошку, свернувшуюся на диване клубком.

Испуганная кошка бросилась из гостиной, а хозяйка, отряхивая диван платком, журила горничную, которая вошла с чаем:

— Ведь тысячу раз говорила, чтобы не выпускали кошку из кухни! Положительно, я прикажу выбросить эту мерзкую кошонку вон из дому!..

Горничная, надувшись, вышла, а Галанцева усадила подругу на диван и, обнимая ее за талию, сказала:

— Мне, право, очень досадно, что я делаю тебя для первого раза свидетельницей всех этих дрязг. Давай-ка, поболтаем по-старому. Нам надо много, много говорить… Да ты сядь поудобнее… Вот так!.. Здесь хорошо сидеть, не правда ли? Я очень люблю этот диван: здесь так уютно.

— Да, очень мило, — согласилась Борисова.

— Кстати. Как ты находишь этот альбом? Мне привезли его из-за границы. Тут много интересных фотографий.

Она перелистывала перед Борисовой один альбом, за ним — другой, а когда взялась за третий, Борисова взглянула на часы и объявила, что ей пора уходить.

— Как же это? – всполохнулась Галанцева. – Мы еще ничего не успели рассказать друг другу… Ты приходи завтра к обеду, у нас кое-кто будет. Познакомлю тебя с мужем, а то его трудно застать дома. Мы обедаем в шесть часов, но ты приходи пораньше, чтобы нам до обеда наговориться… Придешь?

— Постараюсь, — сказала Борисова.

— Непременно приходи, и на целый вечер, — повторила Галанцева, целуя подругу. – Ведь нам надо поговорить с тобой о тысяче вещей… До свидания, милочка, до завтра!

На другой день Борисова довольно долго звонила у двери квартиры Галанцевых. Горничная, которая, наконец, отперла ей дверь, имела очень сердитый и взволнованный вид. Хозяйку Борисова нашла в гостиной: Галанцева, низко склонившись, рассматривала ковер и не сразу заметила гостью.

— Что это ты делаешь? – спросила Борисова.

— Каждый день что-нибудь новенькое! – сердито заговорила Галанцева, забыв даже поздороваться с подругой. – Ты взгляни только: прожгли ковер, — видишь? Я не понимаю, кого это угораздило?.. Конечно, Пелагея прожгла, больше некому! Зажигала лампу, бросила по своей халатности спичку, — ну вот и… И ведь ни за что не сознается, до того этот народ изолгался… Теперь ковер испорчен… я даже не знаю, что делать… Мужа это окончательно расстроит… Ах, Боже мой, Боже мой!

Она в волнении расхаживала по комнате, и ее парадное платье, надетое по случаю званого обеда, совсем не гармонировало с сердитым и мучительным выражение ее лица.

— А кухарка продолжает посуду бить, — жаловалась она ожесточенным тоном. – Как выпьет водки, так все у нее из рук валится. Сегодня я вынула праздничный сервиз; теперь извольте все время дрожать за него! Вот это, должно быть муж, — сказала она, заслышав звонок. – Я уж не буду ему говорить про ковер, а то он расстроится перед обедом, и ему будет не до гостей…

В гостиную вошел Галанцев, — крупный мужчина, в золотых очках, с серьезным и вместе деревянным лицом. Жена познакомила его с гостьей, на которую он устремил из-под очков тяжеловесный взгляд. Сказав несколько фраз, Галанцева вышла торопливой, озабоченной походкой из гостиной. Доктор грузно опустился в кресло и стал методически вытирать платком очки. Борисова напомнила ему, что они когда-то встречались у общих знакомых, Монастыревых; доктор опять остановил на ней свой неподвижный взгляд, потом протянул руку и произнес с некоторой натугой:

— В таком случае возобновим знакомство, — после чего оба довольно долго сидели друг против друга в безнадежном молчании: Борисова – усталая от уроков, доктор – от визитов. По-видимому, он был из числа людей, которые не разговаривают без крайней необходимости. Наконец, он нарушил молчание, предложив гостье посмотреть альбомы; Борисова объявила, что она уже видела их накануне, — и оба опять замолчали. Потом доктор взглянул на часы и сказал, что до обеда остается не более получаса.

Вбежали с шумом дети, за которыми гналась испуганная бонна, и начали кружиться по гостиной.

— Здесь нельзя, здесь нельзя! – твердила им бонна по-немецки, тщетно пытаясь поймать детей, которых привели в раж новенькие костюмчики, только что надетые на них по случаю гостей.

Борисова обрадовалась случаю повозиться с детьми и тоже принялась гоняться за ними, а доктор повторял все более и более внушительным тоном:

— Всеволод, Юрий, идите в детскую. Вы тут цветы обломаете… лампу разобьете… Ступайте в детскую.

Борисовой самой хотелось уйти отсюда; поэтому она, изловив Юрочку, взяла его на руки и понесла в детскую; Всеволод и бонна последовали за нею. В детской можно было возиться сколько угодно, и Борисова незаметно провела там время, пока в передней раздавались звонки за звонками.

Вернувшись в гостиную, она застала гостей в сборе. Две старательно одетые дамы сидели с хозяйкой в уютном уголке на диване и разговаривали для сотрясения воздуха; три мужских фигуры рассматривали аквариум, недавно приобретенный «по случаю» хозяином; двое мужчин, очевидно докторов, стояли посреди гостиной и толковали о кровяных шариках… Хозяйка поспешила познакомить Борисову с гостями, причем вместо имен и фамилий слышалось что-то вроде «сорок пять – сорок шесть». Все эти «сорок пять – сорок шесть», пожав Борисовой руку, тотчас же обратились к прерванным разговорам. Покончив с аквариумом, Галанцев обратил внимание гостей на спинку дивана, замечательную, по его мнению, своей оригинальной формой; гости смаковали спинку, причем толстый мужчина в белом галстуке глубокомысленно повторял:

— Верхушка – превосходный стиль… Да, это вещь!..

Хозяйка между тем занимала дам, стараясь поддерживать оживленный разговор об опере; но Борисова видела, что ей сейчас не до оперы: Галанцева все время тревожно прислушивалась к подозрительным звукам, доносившимся из дальних комнат, и сидела на своем мягком, уютном диване с таким видом, как будто он был утыкан иголками. Наконец, она не выдержала и, извинившись с приятной улыбкой, поспешно скрылась в гостиной.

Кое-кто из гостей украдкой посматривал на часы. Лицо хозяина становилось все более и более озабоченным: седьмой час, а обед не подают. Чтобы занять гостей, он перебрал все мало-мальски примечательные вещи в гостиной и, наконец, с отчаяния возобновил разговор об опере, которой терпеть не мог. Говорил он медленно, с напряжением, точно ворочал камни. Мысли вращались в его большой голове туго и как будто беспрепятственно застревали у него в мозгу.

— Теперь хороших теноров нет, — говорил он с усилием, а на его лице обозначалось: «Чего они там? Давно пора водку пить»… — Певец должен прежде всего обладать голосом, — продолжал он, прислушиваясь к своему желудку. – Играют в драме, а в опере прежде всего поют…

Тут мысль его окончательно застряла, как корчага в ручье. Он молча сопел некоторое время, потом грузно снялся с места и, сказав: «Пойду, потороплю», – вышел. Он пропадал довольно долго, так что кое-кто успел еще раз тщательно осмотреть аквариум и оригинальную спинку дивана; наконец, он вернулся с нахмуренным лицом и объявил, что у жены внезапно сделалась мигрень.

— Будем обедать без хозяйки… Прошу покорнейше в столовую…

Все гости, выражая соболезнование, потянулись в столовую, а Борисова прошла к Галанцевой в спальню.

Хозяйка лежала в своем парадном платье на постели и плакала, уткнув лицо в подушку; около нее на столике стояли одеколон и валерьянка.

— Боже мой, что с тобой сделалось? – спросила в беспокойстве Борисова. – Мигрень?

Галанцева неясно выговаривала от всхлипываний, открыла подруге свое горе: кухарка, наливая суп, разбила миску и таким образом, разрознила праздничный сервиз, которым так дорожили хозяева.

— Теперь все изгажено, — говорила со слезами Галанцева. – Ты видела, какие тарелки? И вдруг среди них безобразная миска! Вот и обновила сервиз!

«Не для сервиза ли она, бедняжка, и обед-то этот устроила?» — подумала Борисова со смешанным чувством сострадания и недоумения.

— Ну, полно, стоит ли так огорчаться? – попробовала она утешить ее.

— Это, конечно, может быть смешно, я понимаю, — возразила с горечью Галанцева. – Но ведь такие вещи повторяются изо дня в день! Миска, это – последняя капля… Если бы ты знала, сколько мелких терзаний мне приходится испытывать! Я никогда не бываю спокойна; нервы у меня всегда напряжены… Я постоянно жду какой-нибудь неприятности… Сидя в гостях или в театре, я волнуюсь и все думаю: не разбили ли здесь чего-нибудь, не испортили ли, не лежит ли кошка на диване, не напилась ли кухарка? На прошлой неделе купили мы великолепную вазу для гостиной; только что я уехала в гости, дети подняли возню и разбили вазу… Ну, хватит ли человеческого терпения? Положительно, дня не проходит, чтобы чего-нибудь не испортили!

— Лучше уж не заводить таких вещей, если они приносят с собой столько беспокойства, — заметила Борисова.

— Пойми же меня! – горячо возразила Галанцева. – Я не занимаюсь общественными делами, не даю уроков, как ты, — значит, я обязана устроить у себя дома все как следует, создать для семьи уютный уголок. Я смотрю на это, как на первый свой долг. Муж по целым дням работает для того, чтобы хорошенько устроиться; он иногда возвращается домой совершенно разбитый от усталости. Как же мне не заботиться о том, чтобы в нашем гнезде все было хорошо, красиво, уютно? Как мне не дрожать за каждую вещь, за каждую безделушку? Я знаю, что я теперь всю ночь не засну, а завтра буду лежать с головной болью… Вот и сейчас у меня сердце не на месте, — прибавила она, прислушиваясь к голосам и смеху обедающих. – Непременно прислуга что-нибудь испортит за обедом или не так сделает: не кухарка, так горничная… Ах, ты не можешь представить себе, как мучительно это вечное беспокойство!

Она смочила себе виски одеколоном и продолжала совсем больным голосом:

— У меня точно бурав какой внутри, — вечная забота: не забыла ли я чего-нибудь, не упустила ли чего-нибудь из виду? Мне иногда кажется, что все сговорились портить мое гнездо, — и дети, и бонна, и прислуга, и обстоятельства… Я злюсь, раздражаюсь на всех, не могу равнодушно видеть горничной, кричу на бонну, браню детей. Поговорить спокойно ни о чем не могу… Гадкое, невыносимое состояние!

В ее тоне было столько искренней горечи, и лицо у нее было такое усталое и жалкое, что Борисовой стало жутко за нее. Но когда Галанцева вдруг крикнула стонущим голосом: «Этого еще недоставало!» — и, порывисто вскочив с постели, бросилась ловить на драпри моль, Борисовой сделалось смешно и жалко, и она с невольным изумлением воскликнула:

— Господи, какими пустяками может жить человек!..

«Повести и рассказы». Книга II, 1901 г.