| |||
Николай Семенович Лесков. Справедливый человек • Все авторы -> Николай Семенович Лесков. Николай Семенович Лесков. Справедливый человек Полунощное видение Я много раз слышал и не однажды читал, что он "исчез", -- "справедливый человек" исчез, и исчез не только совершенно без следа, но даже нет и надежды снова отыскать его в России. Это было тяжело, и в то же время не хотелось этому верить. Может быть, дело зависит много от самих тех, кто ищет и не умеет найти "справедливою человека"... Мне припоминался старый водевиль "Спокойная ночь в Щербаковом переулке". Там, я помню, был куплет, что
И в Щербаковом переулке Нашелся добрый человек.
Значит, умел же автор этой пиесы найти "доброго человека" даже в таком маленьком и затхлом переулке, а может ли быть, чтобы не нашлось справедливого человека во всей России? Какого рода справедливость требуется от "справедливого человека"? Требуется, чтобы он "при виде общественной несправедливости нашел в себе смелость и решимость во всеуслышание сказать людям: "Вы ошибаетесь и идете по пути заблуждений: вот где справедливость". Я цитирую это место из статьи одного публичного органа, который нет надобности называть. Я ручаюсь за одно: что приведенные мною слова напечатаны и что они очень многим казались глубоко верными; но я имел против них предубеждение. Я верил, что справедливый человек еще где-то уцелел, и я его действительно вскоре встретил. Я его видел в борьбе с целым обществом, которое он стремился победить один и не сробел.
Это было минувшим летом. Я выехал из Петербурга с одним набожным приятелем, который взманил меня посмотреть одно большое религиозное торжество. Путь был не длинен и не утомителен: прохладным вечерком мы сели в вагон в Петербурге, а на следующее утро уже были на месте. Через полчаса мой набожный друг уже поссорился с соборным псаломщиком, который оказал ему какую-то непочтительность, а вечером, когда мой сопутник уселся в занятом нами номере писать в Петербург жалобу на псаломщика, я, в сопровождении одного легконравного артиста, прибывшего сюда "читать сцены", отправился подышать свежим воздухом и кстати посмотреть: чем здесь люди живы?
У нас в Петербурге в эти часы все порядочные люди живут, как известно, "при садовых буфетах", и здесь оказалось то же самое, а потому мы и попали без всяких недоразумений в общественный сад, где мой знакомый артист должен был показывать свои таланты. Он здесь был не новичок и знал многих, и его знали многие. Сад, куда мы пришли, был довольно большой для провинциального города, но более был похож на проходной бульвар. Впрочем, долевые входы в него по случаю происходившего в этот вечер платного концерта и представления были закрыты. Платящая публика входила только через один средний проход, сделанный в вогнутом полукруге. У ворот помещались дощатые будочки для продажи билетов, стояло несколько человек полицейских и несколько зевак, не имевших возможности пройти в сад по безденежью. Перед этим входом в сад был маленький палисадничек, -- неизвестно для чего здесь выращенный и огороженный. Он относился к саду, как передбанник к бане. Артист прошел на "особом праве", а я взял билет, и мы вошли в ворота под звуки скобелевского марша, за которым следовало "ура" и опять новое требование того же марша. Публики было много, и вся она жалась больше на небольшой лужайке, в одной стороне которой был деревянный ресторан, построенный в виде языческого храма. По бокам его с одной стороны возведен дощатый летний театр, где теперь шло представление, а потом должен был читать мой петербургский чтец; с другой "раковина", в которой помещался военный оркестр, исполняющий тот скобелевский марш. Общество принадлежало, очевидно, к разнообразным слоям: были чиновники, офицеры армейского полка, купечество и "серый народ -- мещанского звания". В более видных местах густел купец, а в отдалениях тучкой толокся полковой писарь с особенной дамой. Утлые столики с грязными салфетками были наставлены очень часто один возле другого и все решительно заняты. Люди дружно производили публичное оказательство, чем они живы. В большом спросе были чай, пиво и "проствейн". Только в одном месте я заметил человека, который вел дело солиднее: перед ним стояла шампанская бутылка с коньяком и чайник с кипятком для пунша. Пустых стаканов возле него было несколько, но сидел он одиноко. Гость этот имел замечательную наружность, которая бросалась в глаза. Он был огромного роста, с густою черною растительностью, по которой и в голове и в бороде уже струилась седина, и одет он был чрезвычайно вычурно, пестро и безвкусно. На нем была цветная, синяя холщовая рубашка с высокими, туго накрахмаленными воротничками коляской; шея небрежно повязана белым фуляром с коричневым горошком, на плечах манчестеровый пиджак, а на груди чрезвычайно массивная золотая цепь с бриллиантом и со множеством брелоков. Обут он был тоже оригинально: у него на ногах были такие открытые ботинки, что их скорее можно было принять за туфли, и между ними и панталонами сверкали яркие красные полосы пестрых шелковых носков, точно он расчесал себе до крови ноги. Он сидел за самым большим столом, который помещался на самом лучшем месте -- под большою, старою липою, и, казалось, был в возбуждении. Сопровождавший меня артист при виде этого оригинала сжал мне потихоньку руку и заговорил: -- Ба-ба-ба! Вот неожиданность-то! -- Кто это такой? -- Это, матушка, сужект первого сорта. -- В каком смысле? -- В смысле самом любопытном. Это Мартын Иваныч -- дровяник, купец, зажиточный человек и чудак. В просторечии между своих людей именуется "Мартын праведник", -- любит всем правду сказывать. Его, как Ерша Ершовича, по всем русским рекам и морям знают. И он не без образования -- Грибоедова и Пушкина много наизусть знает, и как выпьет, так и пойдет чертить из "Горя от ума" или из Гоголя. Да он как раз для нас и в ударе -- без шляпы уже сидит. -- Жарко сделалось. -- Нет; у него под шляпою всегда другая бутылка, на тот случай, если из буфета больше подавать не станут. Артист кликнул мимо пробегавшего лакея и спросил: -- У Мартына Ивановича под шляпой есть бутылка? -- Как же-с... прикрыта. -- Ну, значит, готов, и скоро будет представление какой-нибудь самой неожиданной и самой высокой справедливости! -- Надо с ним повидаться. Артист направился к Мартыну Ивановичу, а я побрел за ним и невдали наблюдал их встречу.
Артист остановился перед Мартыном и, сняв шляпу, с улыбкой молвил: -- Вашей справедливости почет. Мартын Иванович в ответ на это протянул ему руку и, сразу бросив его на смежный пустой стул, отвечал: -- "Прошу, -- сказал Собакевич". -- А я не хочу, -- проговорил мой приятель, но в эту минуту перед ним уже стоял стакан пуншу, и Мартын опять повторил ту же присказку: -- "Прошу, -- сказал Собакевич". -- Нет, право я не могу, -- мне сейчас надо читать. Мартын выплеснул пунш на землю и привел какую-то ноздревскую фразу. Мне это не нравилось: я понял, почему все бежали от этого антика. Оригинал действительно был оригинален, но только мне казалось, что в нем сидит не один Собакевич, а и Константин Костанджогло, который рыбью шелуху варит. Только Костанджогло теперь подпил и с непривычки еще противнее хает весь свет. Он заговорил, что "все у нас подлецы"; и когда публика опять потребовала скобелевский марш, вдруг беспричинно встал и зашикал. -- Чего это он? -- спросил я отошедшего от него приятеля. -- Переложил немножко справедливости. А впрочем, пора в театр. Я ушел с приятелем и приютился у него в уборной. Пели, читали и опять вышли в сад. Спектакль был кончен. Публика значительно редела и, расходясь, еще требовала скобелевский марш. Мы без затруднения нашли столик, но по счастию или по несчастию попались опять "visaвидом" с нашим Мартыном Ивановичем. Он за время нашего отсутствия еще успел повысить свою чувствительность, и его справедливость, видимо, требовала у него уже гласного оказательства. Он теперь уже не сидел, а стоял и декламировал, но не стихи, а прозаический отрывок, который действительно обязывал признать в нем весьма значительную для человека его среды начитанность. Он валял на память места из похвального слова Захарова Екатерине, которое находится в "Рассуждении о старом и новом слоге". -- "Суворов, рекла Екатерина, накажи! -- Как бурный вихрь взвился он от стрегомых им границ турецких; как сокол ниспал на добычу. Кого увидел -- расточил; кого натек -- победил; в кого бросил гром -- истребил. Было и нет. Европа содрогнулась... и..." Но в это время публика опять потребовала "Скобелева марш", и за исполнением этой пиесы оркестром стало не слышно, что вещал Мартын Иванович; только когда марш был кончен, разнеслось опять: -- "Надлежит чтити праотцев и неудобь себе точию высоко мыслити!" -- Чего этот человек добивается? -- спросил я приятеля. -- А правды, правды, государь мой, он справедливости добивается. -- На что она ему теперь? -- Она ему необходима: праведен бо есть и правоты вид являет лице его. Вот он сейчас ее и явит! Глядите, глядите! -- закончил рассказчик. И я увидал, что Мартын Иванович вдруг снялся с своего места и неверными, но скорыми шагами устремился к проходившему мимо пожилому человеку в военной форме.
Мартын Иванович нагнал этого незнакомца (который оказался капельмейстером игравшего оркестра), моментально схватил его сзади за воротник и закричал: -- "Нет, ты от меня не скроешься, -- сказал Ноздрев". Капельмейстер сконфуженно улыбался, но просил его оставить. -- Нет, я тебя не оставлю, -- отвечал Мартын Иванович. -- Ты меня измучил! -- И он подвинул его к столу и закричал: -- Пей за обиду оскорбленных праотцев и помрачение потомцев! -- Кого я обидел? -- Кого? Меня, Суворова и всех справедливых людей! -- И не думал, и не располагал. -- А для чего ты целый вечер скобелевский марш зудишь? -- Публика требует. -- Ты меня измучил этой несправедливостью. -- Публика требует. -- Презирай публику, если она несправедлива. -- Да в чем тут несправедливость? -- Отчего Суворову марша не играешь? -- Публика не требует. -- А ты ее вразумляй. Раз сыграй Скобелеву, а два раза Суворову, потому он больше воевал. Да! И вот я тебя теперь с тем и отпускаю: иди и сейчас греми марш Суворову. -- Не могу. -- Почему? -- Нет суворовского марша. -- Как нет марша Суворову? "Суворов, рекла Екатерина, накажи! Он взвился, ниспал, расточил, победил, Европу содрогнул!.." И ему марша нет! -- Нет. -- Почему? -- Публика не требует. -- Ага... так я же ей покажу! И Мартын Иванович вдруг выпустил из своих рук капельмейстера, встал на стол и закричал: -- Публика! ты несправедлива, и... за то ты свинья! Все зашумело и задвигалось, а возле стола, с которого держал речь Мартын справедливый, явился пристав и начал требовать, чтобы оратор немедленно спустился на землю. Мартын не сходил. Он отбивался ногами и громко продолжал укорять всех за несправедливость к Суворову и закончил вызовом, бросив вместо перчатки один башмак с своей ноги. Подоспевшие городовые схватили его за ноги, но не остановили смятения: в воздухе пролетела вторая ботинка, стол опрокинулся, зазвенела посуда, плеснули коньяк и вода, и началась свалка... У буфета по чьему-то распоряжению мгновенно погасили фонари, все бросились к выходу, а музыканты на эстраде нестройно заиграли финальное: "Коль славен наш господь в Сионе".
Мы с приятелем примкнули к небольшой кучке любопытных, которые не спешили убегать и ожидали развязки. Все мы теснились у того места, где полиция унимала расходившегося Мартына Ивановича, который мужественно отстаивал свое дело, крича: -- "Екатерина рекла: Суворов, накажи... Он взвился, ниспал, расточил, содрогнул". И он замолк, или от того, что устал, или ему помешало что-нибудь иное. В теперешней темноте было трудно разглядеть, кто как кого тормошит, но голос справедливого человека раздался снова: -- Не души: я сам иду за справедливость. -- Не здесь доказывают справедливость, -- отвечал ему пристав. -- Я не вам, а всему обществу говорю! -- Пожалуйте в участок. -- И пойду -- только дальше руки ваши. -- Пожалуйте! -- И пойду. Руки прочь! Нечего меня обнимать. Ничего мне не может быть за Суворова-Рымникского! -- Господа, посторонитесь -- осадите. -- Я не боюсь... Почему Суворову марша нет? -- Мировому судье жалуйтесь. -- И пожалуюсь! Суворов больше! -- Судья разберет. -- Дурак ваш судья! Где ему, черту, разобрать. -- Ну вот!.. Это все в протокол. -- А я вашего судью не боюсь и иду! -- выкрикнул Мартын. -- Он раздвинул руками полицейских и пошел широкими шагами к выходу. Ботинок на нем не было -- он шел в одних своих пестрых носках... Полицейские от него не отставали и старались его окружать. Из рядов остававшейся публики кто-то крикнул: -- Мартын Иванович, сапожки поищи... обуйся. Он остановился, но потом махнул рукою и опять пошел, крикнув: -- Ничего... Если я справедливый человек, я так должен быть. Справедливость завсегда без сапог ходит. У ворот Мартына посадили на извозчика и повезли с околоточным. Публика пошла каждый кому куда надо. -- А ведь он, однако, и в самом деле справедливо рассуждал, -- говорил, обгоняя нас, один незнакомец другому. -- В каком роде? -- Как хотите -- Суворов ведь больше Скобелева воевал, -- зачем ему в самом деле марша не играют. -- Положенья нет. -- Вот и несправедливость. -- А ты молчи, -- не наше дело. Ему мировой-то, может быть, должен, а тебе нет, так и нечего справедливничать. Приятель дернул меня за руку и шепнул: -- И если хотите знать -- это настоящая правда!
Когда я раздевался в своем номере, по коридору прошли, тихо беседуя, двое проезжающих; у соседней двери они стали прощаться и еще перебросились словом: -- А ведь как вы хотите, в его пьяном бреде была справедливость! -- Да была-то она была, только черт ли в ней. И они пожелали друг другу покойной ночи.
1883 Не пропустите: • Николай Семенович Лесков. Однодум (рассказ) • Николай Семенович Лесков. Под Рождество обидели (рассказ) • Николай Семенович Лесков. Сошествие в ад (рассказ) • Николай Семенович Лесков. Жидовская кувырколлегия (рассказ) • Николай Семенович Лесков. Маленькая ошибка (рассказ) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |