Теперь расскажу о злющей нежити.

О банном черте.

* * *

В самый наш коренной русский быт всегда входила баня. Особенно в провинции.

В столицах давно понастроили квартир с ваннами, душами и всякими европейскими фокусами, а в глухой провинции до последнего времени, то есть до революции, существовала еще старинная банька, с раздевальной, с мыльной, с парильней, с полками, шайками и вениками, как при Владимире Мономахе, не новее и не моднее.

Опять-таки сделаю оговорку, что в больших городах бани были на богатый купеческий вкус, нарядные, с отдельными номерами, с диванами, с люстрами, ваннами и парикмахером. Речь идет не о них. А вот довелось мне в глухих деревушках видеть так называемые "черные бани", так о них даже вспомнить страшно.

Черная баня -- крошечная из бревен избушка без окон. Посреди избушки котел. Он в печку не вмазан, а греют воду особым доисторическим способом: накаливают камни и бросают в воду, пока пар не пойдет. На земляном полу избушки навалена солома. На нее садятся да и моются. Совсем уж дикое заведение.

Но самая обыкновенная "казенная банька" водилась в маленьких городишках у небогатых купцов, либо у мещан. Стояла она где-нибудь в огороде, вся заросшая кустами черной смородины или малинника, -- к ней и не подберешься сбоку.

Окошечки всегда из битого стекла и всегда кривые -- видно, так и строились из осколков и непременно кривые. Поэтому дуло из них, как из трубы.

Идти в такую баньку надо было по тропинке мимо душистого укропа, мимо кудрявой морковной зелени и шершавых разлапистых огуречных листьев, показывающих снаружи невинные желтые цветочки и ревниво прячущих здоровенные огурцы.

Зимой шли в баньку в валенках по узкой меже, как по траншее, выбитой в скрипучих плотных сугробах.

Баня считалась местом "нечистым". В бане икону вешать не полагалось, поэтому и было так жутковато. Никому и в голову не пришло бы пойти вдруг в баню одному. Таких случаев-то, вероятно, и не бывало. К мытью у людей благочестивых отношение со средних веков ведется порицательное. Греховное это дело о своей плоти заботиться! В католических монастырях, занимающихся воспитанием детей, до сих пор девочкам запрещают снимать рубашки, когда они моются. И на Руси были монахи, дававшие обет никогда не мыться.

Поэтому, вероятно, в бане и не полагалось вешать икону.

Ну, а раз помещение такое неблагословленное, так от него всего можно ждать. Там скорее всего "чудит".

Девушки на святках бегали к бане под окно слушать, а особо отчаянные ходили в баню ночью в зеркало смотреть. Поставят зеркало на столик, либо на полку, и зажгут перед ним две свечки. А другое зеркальце к груди прижмут, так чтобы в нем обе свечи отражались. И зажжется тогда целая аллея, огненный коридор, длинный без конца. Вот по этому коридору и придет та судьба, которая девушку на этот год ждет. Раздеться, конечно, надо догола и крест непременно снять.

Гаданье это считается очень страшным. Иногда вместо судьбы, либо суженого-ряженого, пойдет на гадальщицу по огненному коридору такая поганая нечисть, от которой и не зачураешься. Бросает гадальщица зеркало на пол и бежит вон из бани. Но нечисть ее в двери не выпускает и душит. Так по крайней мере рассказывали люди знающие.

Оборотни часто около бани шатаются. Заметит кто-нибудь, человек храбрый и бывалый, ночью около дома какую-нибудь совершенно незнакомую кошку или собаку -- сидит, морду к луне вытянула, -- а если приглядеться внимательно, то и увидишь, что тени она не бросает. Нет у нее тени. И вот, как увидит бывалый человек, что тени от кошки-собаки нет, возьмет, конечно, камушек, перекрестит, да и запустит им в нечисть. Та с места сорвется и обязательно через огород, да к бане, а там и сгинет. Самое это для них спасенное место.

Рассказывал как-то старичок сторож, будто караулил он ночью сад. Яблоки тогда поспели, ну и надо было стеречь от мальчишек. И вот слышит он, в огороде около бани шорох и такое что-то странное, будто кто охает. Он еще подумал:

"Видно, кто лез яблоки красть, да с забора свалился, вот и кряхтит".

Взял хворостину, да тихонько к огороду пробрался и смотрит.

Месяц в ту ночь полный был, прямо из-за бани вылез и светит на огород. И видит старик -- движется что-то, сразу-то и не понять было что. А потом пригляделся, так чуть от страха не заорал: бежит по огороду поросенок, да не просто бежит, а будто по воздуху, только низко, над самыми грядками. И сидит на нем голая баба, дородная, белая. Сидит верхом, за ушки поросячьи держится, а поросенок трясется, по воздуху копытцами перебирает и похрюкивает.

-- Ох! Ох! Ох!

И странно, что так низко летит -- уж либо поднимись, либо беги по земле, а он ни то ни се. Баба на нем трясется, ноги полные, белые, по укропу задевают -- щекотно поди! А поросеночек маленький, только голова торчит да сзади хвостик винтиком -- так на него баба насела!

-- Ох! Ох! Ох!

Завернул за баньку -- и след простыл.

-- Что же ты дальше-то не подсмотрел? -- спрашивали деда. -- Тебе бы за баньку-то забежать!

-- Ну, милые мои, ночью-то да около бани шататься -- это вы себе другого дурака поищите, который покруче. Из бани-то, знаете, кто выглянуть может? Ага! То-то и оно!

Баня место нечистое, что там ни говори.

Задумает человек повеситься -- куда идет? Либо на чердак, либо в баню. Такое темное дело, как самоубийство, в обычной жилой комнате как-то не очень ладно и складывается. А залез в пустую баню, там и "помощник" найдется.

Потом люди долго удивляются -- как, мол, это он так ухитрился за балку веревку зацепить, да эдак одному и не наладить ни за что. Тут уж, говорят, видно, помогал кто.

Конечно, помогал. А кто?

Помогал банный черт.

Банный черт злющий, самый зловредный из всей домашней нежити. Никогда он себя в чем-нибудь добром или веселом не показывал. Только вредил.

Полезет человек на полок париться, ну, значит, допарится до точки, когда ему скорее холодной водой надо голову облить, а банный черт нарочно шайки перепутает да и подсунет ему таз с кипятком. Запарившийся человек разбирает, конечно, плохо, черпнет, лишь бы скорее облиться, а то в ушах звон и кровь в виски бухает. Хватит кувшином холодной воды -- ясно помнит, что холодная стояла по левую руку -- да и ухнет себе кипятку на темя!

Сколько раз так бывало.

Или еще любит банный черт пустить солидного человека кубарем с верхнего полка -- трахтарарах да на пол.

-- Запарился! -- говорят.

Пусть запарился -- это само собой, но можно при этом и тихо лежать. Даже были такие, которые, запарившись, так на полке и Богу душу отдавали, однако же кубарем не валились.

И еще любит банный черт сквозняки делать.

Только что люди пару напустили, разомлели, разварились, а он возьмет да двери и откроет. Сначала никто и не поймет, в чем дело -- чувствуют, что холодом прохватывает, а в пару-то в этом и не разберешь.

Но самое темное дело банного черта -- это угар. Закроет заслонку, и как он это ухитряется у всех на глазах -- прямо понять невозможно. Спохватятся, да уж поздно. Выволакивают друг друга за ноги на снег.

-- Кто заслонку закрыл?

-- Кто людей погубил?

Виноватого искать глупо. Никто себе не враг, никто на свою голову угара разводить не станет. И спрашивать нечего -- кто да кто! И так известно -- банный черт.

Вот об этом самом банном черте довелось мне слышать презанятную историю, которую сейчас вам и расскажу.

Историю про банного черта рассказала нам Александра Тихоновна, жительствующая в Париже, на улице Ришелье. Услышать на улице пышного кардинала рассказ про банного черта штука довольно удивительная и, наверное, не всякому доведется.

Началось дело с того, что младший сын Александры Тихоновны засунул куда-то свой шарф и никак не мог найти.

-- Да ты бы, Тишенька, завязал черту хвост, шарф бы и нашелся.

-- Как вам, мамаша, не стыдно, -- ответил Тишенька, -- в такую ерунду верить!

-- Дедушка твой тоже ни во что не верил, -- наставительно сказала Александра Тихоновна, -- а пришлось с банным чертом встретиться, так небось поверил.

Тут слово за слово и рассказала она нам всю историю.

* * *

Жили мы в Олонецкой губернии. Папаша лесным делом занимался. Семья была большая, пять человек, мал мала меньше.

Жили хорошо, по старинке.

Папаша был уже в летах солидных, женился на мамаше вдовцом.

Мамаша была очень тихая и по нынешним временам совсем бы ей пропасть. Затуркали бы. Ну, а тогда вообще жизнь была спокойная, особенно в нашей глуши. Улицы немощеные, кроме самой главной, деревянные панели. Садик у нас, конечно, свой был, огород, все как полагается, куры свои, коровы, лошади. Как в усадьбе жили. Всего, конечно, понемножку, но все с достатком.

Мамаша круглой сиротой росла, так что в доме у нас никакой бабушки не было, а руководила и верховодила старая нянюшка, которая мамашу вырастила. Она, значит, и нас нянчила и по дому смотрела. Помню ее хорошо. Маленькая была, скрюченная, сморщенная и всякие мудреные штуки понимала -- как от сглазу лечить, как от порчи, как песьяк зааминивать. Теперь, конечно, кто же это знает, -- а ведь очень помогало. Это, значит, руку надо в кулак сжать тому, который зааминивает, и большим пальцем над больным глазом -- песьяк это ведь ячмень -- мелкие крестики ставить и приговаривать:

Вот тебе кукиш

Что увидишь, то и купишь.

Купи себе топорок,

Руби его поперек,

Аминь, аминь, аминь.

И поплевать через левое плечо.

Вот так, бывало, зааминит нянька, а на другой день ячмень как рукой снимет.

И все болезни нянька лечила и все такими простыми средствами, где керосином, где творогом, где полынным листом. Попал как-то к нам в дом доктор -- не лечить, конечно, а к папаше корову торговать -- так очень на нашу нянюшку удивлялся. "Эта, говорит, старуха, я думаю, немало народу на тот свет отправила". Ну, да ведь доктора, известное дело, старушечью практику признавать не любят, потому что это им подрыв.

Да, всякие замечательные штуки нянька понимала, а вот зато простые дела, от старости, что ли, совсем плохо соображала.

Раз, помню, приходит она к мамаше и говорит:

-- Скажи ты мне, Анюшка, какие такие мнуки бывают.

Та сначала даже не поняла чего старухе нужно.

-- А вот, -- говорит старуха, -- сидит там на кухне баба с нашей деревни и говорит, что ко мне мои мнуки собираются. Так вот, что-то я забыла, какие такие мнуки бывают.

Ну тут мамаша и поняла и объяснила, что это значит нянькиной дочки дети, внуки. Потом вскоре и приехала внучка Ганька, толстомордая такая и на носу отметина. Рассказывали, что когда была она маленькая, понесла ее мать в баню, сама пошла париться, а ее в предбаннике оставила. А как пришла за ней -- смотрит, а у нее нос до кости прокушен. Потом стали говорить, что верно крыса погрызла, ну да как-то скоро поняли, что это банный черт ее укусил. Так и кличка у ней в деревне осталась: "Ганька, чертова закуска", банный черт, значит, Ганькой закусывал. Но в общем девка ничего была, гладкая.

Нянька сначала очень строго ее держала, гонялась за ней по всему дому со скалкой. Все, значит, боялась, что ее заподозрят в протекции.

"Ишь, -- скажут, -- на нас из-за пустяков ябедничает, а свою так покрывает".

Ганьку эту оставила мамаша у нас няньке в помощницы.

Так вот, жили мы, значит, по старинке, всем домом вместе говели, летом на богомолье ездили, по субботам в баню ходили, тоже всей семьей. Там у нас это так вообще водилось.

Банька была у нас маленькая, но чистенькая. Бывало, натопит ее сторож со складов -- очень хорошо дело понимал, -- поддаст пару на каменку мятным квасом. Венички у нас бывали душистые, резали их с толком до Троицына дня, тогда они лист до самой весны не теряют и дух березовый, как распарят их, -- словно живой с дерева.

Папаша сильно париться не любил, предпочитал легкий дух. Так вот, значит, приходил папаша пораньше, раздевался и лез на верхний полок. А потом являлись и мы с мамашей и устраивались внизу. И нянюшка с нами. Нянюшка в рубашке ворчит, моет, банного черта ругает. И действительно, оттого ли, что на старую голову пар плохо действует или, правда, черт ее не любил, но вечно с ней в бане истории. То Манечку прямо в валенках в шайку с теплой водой посадила, то Мишеньку вместо моченого яблока мылом накормила. Слышит мамаша -- орет Мишенька и пена у него изо рта бьет. Испугалась, чуть не сомлела. Думала -- у ребенка падучая.

Нянька ворчит, что она не виновата, что она Мишеньке четвертушечку яблока дала, вот тут, мол, из мисочки вынула, а это банный черт мыло подсунул.

Папаша, однако, в черта не верил и ругал старуху с верхнего полка самыми гремучими словами.

Мамаше, конечно, очень неприятно было и что в черта не верят и что старуху ругают.

Потом папаша говорит -- надо Ганьку с собой в баню брать, а то старая ведьма всех ребят перекалечит.

Ну, что ж. Нянька даже обрадовалась. Что сама накутерьмит -- все на девку сваливала, даже и черта забыла.

Вот так, долго ли -- коротко ли, только как-то пришли мы из бани, стали младшеньких спать укладывать, глянь, а на Манечке креста и нету. Забыли, значит, крестик в предбаннике.

Ну, нянька, конечно, на Ганьку, Ганька на черта, все друг на друга валят, однако нельзя же ребенка без креста спать укладывать. Посылают Ганьку в баню. Та, конечно, в слезы. Одна ночью в эдакое место, ведь это живому не вернуться.

-- Дура! -- говорит нянька, -- иди с молитвой, кто тебя, дуру, тронет. Я бы сама пошла, да хозяйка не велит.

Ну, и побежала Ганька.

Побежала, а тут мамаша спохватилась:

-- А папаша-то где? Ведь тут сейчас был?

-- Был.

Куда же он девался?

Покричали папашу. Куда же он после бани пошел, когда чай пить надо? После бани у нас всегда чаепитие было торжественное: с медом, с вареньем, с изюмом, с баранками.

Ну, однако, папаша скоро явился.

-- Я, -- говорит, -- только на крылечко вышел, снежком голову потер.

Голову-то он потер, а над бровью шишка и нос расцарапан.

Испугалась мамаша.

-- Что же это такое! Видно, в бане тебя садануло, и как же ты не заметил!

А нянька кричит:

-- Банный черт саданул. Узнаю его хватку.

Мы ждали, что папаша на няньку цыкнет, а он вдруг покорно так:

-- Видно, ваша правда. Видно, черт саданул, а то как же иначе-то понимать?

А тут, слышим, в кухне Ганька ревет. Что за притча?

Бежим в кухню.

Сидит Ганька на кухаркином сундуке, ревет белугой.

-- А вя... вя... вя... Старый черт щиплется...

Тут нянька, конечно, воды в рот набрала и прыснула на Ганьку. Та взвизгнула, глаза выпучила и замолчала.

Крестика-то она так и не нашла. Потом уж утром приказчик принес. Ну, а больше от нее ничего и не добились. Пока ревела, черта поминала, а потом, как успокоилась, то ничего и рассказать не захотела.

А папаша говорит:

-- Вы девку не бередите, оставьте ее в покое, она так скорее отойдет.

А мамаша отчасти довольна:

-- Теперь, говорит, небось поверил?

-- В кого?

-- Да в банного черта.

Ну, папаше, конечно, неприятно было сознаваться, что мамашина правда вышла. Так смущенно что-то пробормотал, что, мол, очевидно, бывает всякое, человеческому разуму необъяснимое.

И как-то он с того вечера притих и очень к мамаше ласков стал.

А Ганька, как ее черт потрепал, совсем чего-то будто рехнулась. Обнаглела, раздобрела, орет песни на весь дом.

Уж как, маменька, я Яшку люблю!

Кашемиру на рубашку куплю!

Или еще:

Ехал милый по полю на белой лошади,

Кричал он: милая изюминка,

Стоснул я по тебе!

Орет, глаза соловые, морда так и лоснится и все что-то жует, из кармана достает. Уж мамаша думала -- не таскает ли она пряники из кладовки. Да нет, посмотрели, цело.

Нянька ругает:

-- Ганька, стерва, осатанела ты, что ли!

А она подбоченилась, боками закрутила:

-- Кому Ганька, кому стерва, а вам всем Агафья Петровна!

Так прямо все так и ахнули.

Мамаша папаше доложила, что, мол, гнать ее, али как. А папаша хоть бы что.

-- Бедная девушка, раз ее банный черт напугал, так мы ее беречь должны и жалеть, а не из дому гнать.

Ну, мамаше, конечно, приятно, что папаша так насчет банного черта твердо понимать стал. Она ему и не перечила.

Стали у Ганьки ленты появляться, ботинки на пуговках. Что такое? Откуда? А папаша не советует допытываться.

-- Ты, -- говорит, -- душа моя Анюшка, сама знаешь, что есть в природе много необъяснимого.

А вскорости после этого разговора собрала Ганька свое барахло.

-- Уезжаю, -- говорит.

Заревела, бухнула мамаше в ноги, ничего больше не сказала и уехала.

Ну, вернулась, значит, в деревню, и кончено. Никто и не жалел -- уж очень какая-то неладная была, да еще с отметиной. Действительно, "чертова закуска".

А через полгода узнаем (наш же лесной объездчик с дальней заготовки и рассказал), будто на Ванозере, где и папаши сплавы, открылся постоялый двор и будто хозяйкой там Агафья Петровна Ерохина.

-- Да ведь это никак наша Ганька, -- ахнула мамаша. -- Ерохины-то нянькино племя. На носу отметина есть?

-- Есть. Говорят, медведь ее драл.

-- Знаем мы медведя. Банный черт!

Няньку позвали, не она ли деньги Ганьке ссудила. Нянька открещивается -- отродясь у нее капиталу не было, чтоб еще постоялые дворы открывать.

-- Ишь, "чертова закуска", ловко как повернула! Не иначе как банный черт помог!

Вернулся папаша -- он лесные дачи объезжал -- рассказала ему мамаша. Он прямо глаза выпучил.

-- Да как же ты не знаешь? -- удивилась мамаша. -- Ведь она же у твоего сплава живет и избу, говорят, новую срубила.

А папаша так ничего и не понимает.

-- Это, говорит, все Михаиле объездчику спьяна помстилось. Давно пора его, пьяницу, выгнать.

Потом видит, что мамаша совсем перепугалась, и говорит ей:

-- Ты, Анюшка, женщина умная, сама понимаешь, что раз черт захочет, так всякому глаза отведет. Может там и есть постоялый двор, да мне его видеть не дадено. Я тебе давно говорил, что в природе всякие штуки водятся, куда человеческому разуму проникать не полагается. Ну, и не проникай. Ученые и то не советуют. Начнешь, говорят, в эту природу проникать, так только на скандал нарвешься.

Ну мамаша и успокоилась.

Так вот, какие дела водились у нас, -- закончила рассказчица. -- Теперь в какого-нибудь банного черта и поверить трудно. А вот ведь папаша сначала тоже какой насмешник был, а потом, однако, присмирел. И даже нам, детям, запретил про "Чертову закуску" вспоминать. Совсем человек сдался!

КОММЕНТАРИИ

Банный черт. Владимир Мономах (1053--1125) -- с 1113 г. великий князь Киевский.