Иногда, вспоминая, даже удивишься -- неужели были такие люди, такая жизнь?

Иностранцу, само собою разумеется, рассказать об этом совершенно невозможно -- ничего не поймет и ничему не поверит. Ну, а настоящий русский человек, не окончательно былое забывший, тот, конечно, все сочтет вполне достоверным и будет прав.

Вот расскажу вам сейчас историю, которую слышала от одной очень уважаемой дамы. И ничуть меня эта история не удивила. То ли еще у нас было!

-- Было это, -- начала рассказ свой моя приятельница, -- лет тридцать тому назад. А может быть, и немножко меньше. Жили мы тогда в маленьком степном городке, где муж служил мировым судьей.

И скучное же было место этот самый городишка! Летом пыль, зимой снегу наметет выше уличных фонарей, весной и осенью такая грязь, что на соборной площади тройка чуть не утонула, веревками лошадей вытягивали. Помню, ходила наша кухарка в курень -- там булочная курень называлась -- так сапоги выше колен надевала. А раз мы с мужем засиделись в гостях, вышли, а за это время так улица раскисла, что перейти ее никакой возможности не оказалось. Хорошо, что по нашу сторону был постоялый двор -- там и заночевали, а утром в телеге нас домой доставили.

Нудная была жизнь.

Чиновники ходили друг к другу в карты играть. Был и клуб, очень убогий. Там иногда какой-нибудь шулер обчищал чиновничьи карманы, так и то праздником считалось. Все-таки хоть печальное, да оживление.

Дамы больше сидели по домам.

Да и куда выйдешь?

Помню, раз брожу я поздно вечером -- просто от тоски вышла -- луна светит и тихо, тихо... Ни одного огонька в окнах, дышит мутная, лунная степь теплой полынью. И дрожит над тихими улицами истерический птичий вопль -- это -- мне уже говорили -- плачет докторова цесарка, у которой зарезали самца. Плачет цесарка все одной и той же фразой, три ноты в ряд, две тоном выше. Рассказать мне вам трудно, но такой безысходной тоски, как этот плач над мертвым городком, в этой безысходной глухой тишине вынести человеческой душе невозможно.

Помню -- пришла я домой и говорю мужу:

-- Теперь я понимаю, как люди вешаются.

А он вскрикнул и схватился за голову. Видно, уж очень у меня лицо страшное было...

Жили мы, однако, мирно, семейно. Было мне тогда лет девятнадцать, Валечке моей года полтора. При ней нянюшка, старушонка, потерявшая счет годам, рожденная еще в крепостном состоянии у моей тетки. Квартира была уютная, на стенах в рамках институтские подруги и товарищи мужа по правоведению.

Прислуга в этом городишке была отвратительная. Все бабы пьяницы и табак курили, а по ночам впускали к себе в окошко местного донжуана, безносого водовоза.

Но мне в отношении горничной отчасти повезло. Была она очень тихая, рябая, белобрысая и обладала необычайной способностью находить потерянные вещи.

-- Устюша, -- спросишь ее, -- не видали ли вы моих ключей?

Она минутку подумает, потом решительно пойдет в кухню, принесет метлу, засунет ее под диван и выволочет ключи.

Раз даже так было.

-- Помните, -- говорю, -- Устюша, у меня в прошлом году на туалетном столике все какая-то бархотка валялась? Где бы она могла быть?

Устюша подумала, подошла к креслу, засунула руку между спинкой и сиденьем, пошарила и вытащила.

Все это, конечно, было очень занятно и удобно. К тому же она не курила и не напивалась.

С остальной прислугой жила она мирно, но надо отметить, что хотя с ней и не ссорились, но смотрели на нее как-то точно исподлобья, не то подозревая ее в чем-то, не то побаиваясь. Но кто уже явно враждебно к ней относился, так это наша кошка. Едва Устюша появлялась в комнате, как кошка вскакивала, вытягивалась на лапах вверх, шерсть у нее становилась дыбом, и удирала кошка со всех ног куда попало и забивалась в угол.

-- Что, Устинья бьет ее, что ли? -- удивлялись мы.

Но как-то непохоже было. Уж очень наша слуга была тихая, ходила с опущенными глазами и говорила почтительно.

Все бы хорошо, но надо сказать, что водились за ней странности. Как их назвать, даже и слова не подберешь. Рассеянность, что ли. Например, пошлешь ее за булками, а она принесет петуха. Ну куда нам петуха к чаю?

Позвали раз мы вечером гостей -- доктора Мухина и следователя с женами, в винт играть. Все приготовили, ждем.

Вот кто-то как будто позвонил, слышим, Устюша открывает, но, однако, никто не вошел. Потом опять звонок, и опять никого нет. Муж говорит: "Что-то здесь странное". Позвали Устюшу.

-- Кто звонил?

-- Следователь с барыней да Мухины господа.

-- Так отчего же они не вошли?

-- А я им сказала, что вы уже спать полягали.

-- Зачем же вы так сказали! Ведь вы же знали, что мы гостей ждем и вас за конфетами посылали и кружевную скатерть накрыли!

Молчит. Стоит, глаза опущены, круглая, желтая, совсем репа.

-- Зачем же вы это сделали?

-- Виновата.

И ничего больше от нее и не добились.

Много раз твердо решали мы ее выгнать, да все боялись, что следующая еще хуже окажется.

Но раз выкинула она штуку совсем уж непростительную. Дело было на масленице, и позвали мы на блины человек пятнадцать. Все было готово, уже начали садиться за стол, как вдруг мне показалось, что маловато будет семги.

Бакалейный магазин был рядом с нами, и я шепнула Устюше.

Устюша живо побежала, а мы принялись за блины. Только, смотрю, подает блины не Устюша, а кухарка.

-- Что это значит? Бегу в кухню.

-- А где же Устюша? Чего же она не подает?

-- Да она, барыня, подавать не будет. Она в деревню на свадьбу уехала.

-- Как на свадьбу? Я ее в лавку послала.

-- А она по дороге куму встретила, та ей сказала, что сегодня в деревне свадьбу играют, она сложила узелок да и поехала.

Можете себе представить, как это нас поразило!

Пропадала Устюша ни много ни мало четыре дня. И все это время мы не переставали толковать о ней и возмущаться этой сверхмерной наглостью.

-- Я ей скажу, -- сдвинув брови, говорил муж. -- Я ей скажу: "Устинья, отвечайте категорически..."

-- Ну, вот видишь, -- прервала я, -- "категорически"... Ты совершенно не умеешь говорить с народом! Я сама ей скажу...

-- Ты? Разве ты можешь сделать кому-нибудь серьезный выговор? Ты начнешь хныкать, и все пропало. С ней надо говорить резко. Я скажу: "если ваша функция горничной..."

-- А я тебе все-таки советую не ввязываться. С ними надо говорить просто: "Устинья, убирайтесь вон". Вот и все тут.

Долго мы спорили, отстаивали каждый свое право выгнать Устюшу...

Я попросила кухарку подыскать поскорее другую горничную.

-- Это зачем же?

-- Как зачем? Ведь я же Устинью выгоню.

Кухарка загадочно улыбалась.

-- Никогда вы ее не выгоните!

-- Почему?

-- А потому, что она каждую ночь на вас шепчет, и бумагу жгет, и в трубу дует. Вы ее прогнать не можете.

Посмеялась, рассказала мужу.

-- Вот темный народ! Какое безобразное суеверие. А она еще вдобавок грамотная.

Велели кухарке непременно найти новую горничную, а сами все толковали, кто из нас лучше сумеет Устинью выгнать.

-- Что это значит, что она бумагу жжет и в трубу дует? -- допытывалась я.

-- Мало ли у темных людей всяких суеверных пережитков средневековья, -- объяснял муж. -- Меня только удивляет, что Устинья способна на такой вздор.

-- А может быть, просто кухарка наклеветала, чтобы выжить ее и какую-нибудь свою куму рекомендовать?

-- Может быть, и так. Но дело сейчас не в праздных догадках, а в том, чтобы, не медля ни минуты, выгнать ее. И это я беру на себя.

-- Нет, я беру на себя.

-- А я убедительно прошу мне не противоречить.

На четвертый день вечером сидели мы с мужем вдвоем за самоваром. Я вязала, как сейчас помню, Валечке рукавички. Муж раскладывал пасьянс. А на столе сидела кошка и жмурилась на молочник со сливками.

Вдруг кошка вскочила, лапы вытянула, шерсть дыбом, прыгнула со стола и брысь в гостиную. И тотчас портьера раздвинулась и вошла в комнату Устюша. Тихая, круглая, желтая, как всегда. Подошла к мужу, поцеловала его в плечо, потом ко мне, поцеловала меня в плечо, потом повернулась к буфету, взяла какие-то чашки и медленно вышла.

-- Так что же ты! -- шепнула я мужу.

-- Да ведь ты же хотела сама... -- смущенно бормотал он.

-- Господи! ведь ты же кричал, что непременно сам ее выгонишь! Что же теперь делать? Я теперь уж и не знаю, как мне приступить...

Опять вошла Устюша, спокойная, встала у дверей и спросила:

-- Можно прачке вчерашний пирог отдать?

-- Можно, -- ответила я.

-- Можно, можно, -- поддакнул муж.

Почему он вмешался, раз он никогда в хозяйственные дела не совался и даже, конечно, ни о каком пироге ничего не знал?..

-- Ну, как же теперь быть? -- совсем растерялась я.

-- Может быть, завтра все это выйдет удачнее... -- смущенно бормотал муж. -- Ты завтра утром просто скажи ей, что ее услуги нам больше не нужны.

-- Почему же непременно я? Скажи сам. Ты глава дома.

И прибавила:

-- Вот что значит в трубу дуть, не смеешь ее прогнать.

-- Не говори глупостей, -- сердито оборвал он и вышел из комнаты.

Так это дело и заглохло. Но ненадолго. Скоро разыгралась у нас такая история, о которой, пожалуй, в городке этом до сих пор вспоминают "не к ночи будь сказано".

Вот не знаю даже -- сумею ли рассказать вам эту главную историю нашей жизни в К-ской губернии. Уж очень она странной покажется по нынешним временам.

Так вот, вскоре после Устиньиной отлучки без спросу неожиданно ушла кухарка. Очень загадочно, вдруг пришла за расчетом. Плела какую-то ерунду, что, мол, хочет отдохнуть в деревне, а сама осталась в городе, и все ее видели.

-- Почему она ушла? -- спросила я у няньки. -- Может быть, ей жалованья было мало, так сказала бы, мы бы прибавили.

-- Жалованья ей было очень даже довольно, -- ответила нянька. -- Эдакого места ей вовеки не найти. Сама говорила, что у такой барыни живи да живи. Масло, мол, не взвешивает, яиц не считает, совсем, говорит, дура барыня. Жить даже очень хорошо.

-- Так отчего же она ушла, если жалованьем была довольна? -- спросила я, делая вид, что не расслышала последних слов.

-- Ушла потому, что вымели.

-- Как -- вымели?

Нянька подошла поближе и зашептала:

-- Укладка у ней в кухне стояла, под ключом. Прошлую субботу полезла за чистой рубахой, глядь, а в укладке поверх всего веник лежит. Ну, она скорей вещи собрала, да давай Бог ноги.

-- Как же в закрытую укладку веник попал? -- удивилась я.

-- Вот то-то и оно! Раз уж так ее выметает, так уж тут ждать нечего.

Как я уже говорила, была наша нянька очень старая, и, вероятно, от старости выражение лица у нее было очень мудрое: глаза исподлобья, рот углами вниз. А между тем, дура она была феноменальная. Говорит, бывало, маленькой Валечке:

-- Вот не будешь меня слушаться -- уйду к деткам Корсаковым, они свою нянечку любят и ждут.

А детки Корсаковы уже сами давно от старости из ума выжили. Один -- генерал в отставке, другой за разгул под опеку взят.

И любила нянька всякие страсти.

Как-то рассказывала, что собственными глазами видела водяного.

-- Жила я у вашей тетеньки и пошла с Лизанькой утром к речке гулять. Вдруг слышу, ухнуло что-то, будто из пушки выпалило, и вся вода ходуном пошла. Хорошо, что со мной младенчик был, ангельская душенька и меня сохранила, а то бы водяной обязательно в речку утянул.

Я потом спрашивала у тетки, что это за история.

-- А просто кучер купался, -- сказала тетка.

Много нянька вообще всякой ерунды плела, но на этот раз факт налицо: кухарка ушла из-за веника.

Рассказала я всю эту историю мужу. Тому было досадно, что хорошая кухарка ушла.

-- Наверное, это Устиньины фокусы. Давно следует ее выгнать. Я с ней на днях поговорю. Надоела она мне.

-- Да и мне тоже, -- сказал я.

Так почти и порешили -- Устинью гнать.

Только вот ушел как-то муж вечером в клуб, а я сидела у себя в спальной, собираясь спать ложиться. И помню, было у меня что-то на душе беспокойно. От того ли, что ветер в трубе выл -- такая весна скверная с метелями, со снежными заносами -- ужас.

Воет ветер, стучит заслонкой -- тоска!

И вдруг входит нянька. Лицо мудрое, губы сжаты...

-- Господи! Нянюшка! Что случилось?

А она подошла поближе, оглянулась, да и говорит:

-- Барыня, а барыня, вы в столовую вечером не заходили?

-- Нет, -- говорю, -- не заходила. А что?

-- Ну, так пойдите, посмотрите, что у нас там делается. А я, воля ваша, больше в этом доме не останусь.

Очень удивленная, пошла я за нянькой в столовую, остановилась у дверей. Ничего -- комната как комната, над столом лампа горит.

-- Да вы на стулья посмотрите -- аль не видите?

Смотрю -- стоят стулья вокруг стола, странно стоят: спинками к столу, сиденьем наружу. Вся дюжина так поставлена.

-- А этот, смотрите, тринадцатый, как сюда попал?..

Смотрю -- и правда, стоит отдельно около узкого края на хозяйском месте какой-то ковровый стулик, совсем мне неизвестный...

-- Что же все это значит?

Нянька зловеще молчала.

-- Может быть, это Валечка играла?.. -- сказала я.

-- Это полуторагодовалый ребенок такие тяжелые стулья станет двигать! Выдумали тоже!

Я совсем растерялась. Может быть, теперь смешно покажется, но тогда, уверяю вас, было очень жутко. Комната вдруг показалась совсем незнакомой, и лампа как будто как-то странно горит. И этот тринадцатый стул, Бог знает откуда взявшийся...

Говорю робко:

-- Нянюшка! Может быть, лучше стулья на место поставить?

Она даже испугалась:

-- Ой, что вы это говорите! Да разве их можно теперь с места сдвинуть! На ем на каждом сам посидел.

-- Нянюшка! А зачем же все это сделано?

-- А затем, что нам отсюда всем поворот показан.

-- Поворот?

-- Да, от ворот поворот, вот Бог, а вот порог. Поворачивайте, и вон отсюда!

-- Нянюшка, милая, а Валечка что? Валечка спит? -- с ужасом спрашиваю я.

-- Валечка спит. А с вечера молочка просила, -- зловеще ответила нянька и, помолчав, прибавила: -- А когда у Корсаковых Юшенька помирал, так все чаю просил.

Тут уж я ждать не стала. Бросилась в переднюю, схватила с вешалки шубу и побежала в клуб за мужем.

Нервы были так напряжены, что когда из-за забора тявкнула на меня собака, я взвизгнула и пустилась бежать. От страха все дома казались незнакомыми, и я чуть не заблудилась в наших четырех улицах.

Добралась до клуба, вызвали мне мужа.

-- У нас в доме не ладно, -- лепетала я. -- Стулья перевернуты... Тринадцать... Няня говорит, что надо сейчас же съезжать, Валечка просила молока.

Тут я заплакала.

Муж слушал с ужасом и ничего не понимал.

-- Подожди минутку, -- сказал он наконец. -- Я сейчас посоветуюсь с исправником.

-- Скорее! -- кричу ему вслед. -- Дома ребенок один остался.

Вышел ко мне исправник. Я пролепетала ему все, что знала. Муж смущенно посматривал, бормотал ерунду про дамские нервы, но исправник отнесся ко всему очень деловито, покряхтел и заявил, что пойдет сейчас же вместе с нами и выяснит дело на месте.

Исправник наш был старый опытный взяточник, человек приятный, любил пожить и жить давал другим.

Пошли вместе домой. Я, чувствуя себя под двойной защитой супружеской любви и закона, немного успокоилась. Исправник расспрашивал по дороге о нашей прислуге. Мы отвечали, что кухарка в комнаты не входит, горничная живет уже больше года, а нянька вообще вековечная.

Вошли в дом, открыли дверь в столовую.

Я, хоть и была под двойной защитой, сразу опять поддалась прежнему впечатлению.

Исправник постоял на пороге.

-- Все здесь оставлено в неприкосновенности?

-- Да, да.

-- Мм... Это хорошо, что вы ничего не трогали. Попросите сюда прислугу. По очереди.

Приплелась нянька. Лицо мудрое.

-- Ну, старуха, показывай все, что знаешь по этому делу.

К удивлению моему, нянька вдруг от всего отперлась.

-- Знать ничего не знаю и ведать не ведаю. А только в столовую вы меня никакой силой войти не заставите.

Исправник посмотрел на нее с уважением и велел позвать следующих.

Пришла сонная кухарка, ответила на все "а мне ни к чому", с ударением на "о", икнула и ушла.

Потом вызвали Устинью.

Исправник приосанился, налетел орлом.

-- Эт-то что у вас за безобразия? Зачем ты стулья переворотила?

Устинья стояла, поджав губы, опустив глаза.

-- Я ничего не трогала, со стола прибрала и пошла на кухню.

-- А тринадцатый стул откуда? Отвечай, шельма!

-- Ничего я не брала и ничего не знаю.

-- Ну это мы сейчас увидим! Нет ли у вас где-нибудь земли? -- обратился он к мужу.

-- Мое личное имение в Могилевской губернии, -- растерянно отвечал тот.

-- Да нет, я не про то... Да вот иди, шельма, сюда.

Он схватил Устинью за локоть и потянул к кадке с фикусом.

-- Вот. Бери, ешь землю, если не виновата.

Устинья покорно взяла щепотку земли и пожевала.

-- Тэ-эк! -- одобрил исправник. -- Можешь идти.

Устинья спокойно вышла.

-- Ну, раз она на своей правде землю ела, значит, она вне подозрения. Тэ-эк. Теперь я вам пришлю городового, пусть у вас в передней переночует. Если чуть что -- сейчас же дайте знать в полицию. А теперь разрешите приложиться к ручке и прошу ни о чем не беспокоиться. И не в таких переделках бывали.

Ушел.

Остались мы вдвоем и не знаем, что делать. Зашли в детскую. Валечка спит. Нянька лежит на спине и точно муху с губы сдувает -- значит, тоже спит.

-- Хочешь, заглянем в столовую? -- говорю я.

-- К чему? Что за смысл?

Вижу, не хочется ему.

Пошли спать. Света, однако, не гасили. Я уже задремала...

-- Не кажется ли тебе, что кто-то по столовой ходит? -- спрашивает шепотом муж.

-- Н-не с-слышу! -- шепчу я.

Он сидит на постели, весь насторожился. И вдруг под окном что-то стукнуло.

-- Кто там? -- с ужасом, с визгом завопил муж. -- Кто там? Я стрелять буду!

В ответ что-то стукнуло...

-- Молчи, ради Бога! -- говорит муж. -- Так можно совсем голову потерять.

Он встает, гасит лампу, тихо подкрадывается к окну, отодвигает занавеску, смотрит.

-- Там кто-то стоит! -- шепчет он прерывающимся голосом.

И вдруг дверь открылась и что-то косматое заглянуло в комнату. Я с криком вскочила.

-- Это я! Это я! -- шамкает нянька. -- Круг дома ходит. Сам ходит. Теперь нам конец.

-- Кто? Зачем?

-- Видно, ужинать-то его позвали на ковровом-то стуле, а дверь я с молитвой закрыла, ему и не войтить!

-- Тише, тише! -- шепнул муж. -- Звонят!

Действительно, кто-то тихонько позвонил. И еще раз. Мы тихо пошли по коридору.

Опять звонок!..

-- Кто там? -- крикнул муж. -- Я стрелять буду!

-- Вау, вау... -- отвечают за дверью, не разобрать что.

Потом разобрали "благородие", "исправник". Слова успокоительные.

Муж приоткрыл дверь. Городовой!

-- Господин исправник прислали дежурить.

-- Чего же ты кругом дома ходишь, болван!

-- Да не смел звонком беспокоить. Постучал в одно окошечко, а там старушка меня закрещивать начала. Постучал в другое, а там какая-то баба визжит и стрелять в меня обещает, ну я и решил позвонить.

-- Входи, входи, голубчик, -- сказал муж. -- Дайте ему водки, пусть согреется.

Ему, кажется, очень неприятно было, что этот дурень принял его голос за бабий визг.

Утром муж разбудил меня и говорит:

-- Конечно, все это ерунда, все эти нянькины "отвороты", но раз ты так нервничаешь, то лучше всего собирай скорее вещи и поезжай с няней и Валей к твоей маме. Ты ведь давно хотела. Прислугу я отпущу и поеду погостить к предводителю -- он еще вчера в клубе умолял. А к тому времени освободится докторова квартира -- гораздо лучше этой -- туда и переедем. Между прочим, ковровый стулик из передней, он там в углу стоял, мы о нем и забыли. Но это, конечно, дела не меняет, и раз тебе непременно хочется ехать к маме, так и поезжай.

Сам он хотя и не нервничал, но все что-то топтался на одном месте и кусал усы.

-- Я вовсе не нервничаю, -- ответила я. -- Я не какая-нибудь суеверная баба, я интеллигентная женщина. Но так как няня ни за что не хочет здесь оставаться, а я ею очень дорожу, то мне ничего не остается, как уехать. А дверь в столовую пока что лучше бы запереть... Я, конечно, не боюсь... но...

-- Я ее еще вчера на ключ запер, -- ответил муж. Хотел еще что-то прибавить, покраснел и замолчал.

Теперь, когда я все это вспоминаю, то думаю, что, вероятно, Устинья, прибирая вечером столовую, забыла поставить стулья на место, а когда увидела, что из этого получилась целая история с вмешательством полиции, конечно, испугалась и не посмела признаться.

Однако, если бы я была суеверной, то, пожалуй, подумала бы: все-таки глупо это, а тем не менее ведь "поворотило" же нас из этого дома, поворотило и выгнало. Как там ни посмеивайся, а ведь вышло-то не по-нашему, по-разумному и интеллигентному, а по темному нянькиному толкованию...

Квартира наша целый год пустовала, никто в ней жить не соглашался. Потом сняли ее под почтовую контору.

1936