...Когда Виктор Костоедов приходит домой из гимназии, -- все сидят уже за столом.

Обед еще не подан, но стол накрыт, тарелки расставлены, стулья придвинуты. Подан пузатый граненый графин с грушевым квасом. Подан маленький приземистый графинчик с вычурною высокою пробкою, изображающею Наполеона в традиционной треуголке, со скрещенными на груди руками.

И Тихон Петрович, отец Виктора, -- сидит уже на месте. Он выпил уже две рюмки желтоватой настойки из графинчика, закусывая крошечными кусочками черного хлеба, и теперь медленно-медленно пережевывает поджаристую корочку, хрустящую на зубах, и в то же время мнет тонкими длинными, желтыми от табачного дыма, крючковатыми пальцами с длинными, корявыми, черными ногтями хлебную мякишь, выделывая из нее шарики и оставляя их возле пустой тарелки.

Виктор медленно раздевается в прихожей.

Он устал -- от гимназии до дома довольно далеко. Он сильно перезяб -- на дворе мороз и ветер, а Виктор ходит в старом жиденьком форменном пальто, купленном еще тогда, когда он был в третьем классе. Он давно вырос из пальто. Или пальто село... Но оно коротко, и чуть-чуть только покрывает колени, а рукава такие куцые, что из-под них чуть ли не на полтора вершка высовываются рукава гимназической блузы.

И он голоден. Потому что... потому что... На завтрак ему дается каждый день -- пятачок. Но третьего дня в классе шла какая-то подписка, по рукам ходил лист, в заголовке которого стояло:

-- Товарищи! В то время, как мы роскошествуем, тысячи русских крестьян умирают голодною смертью. Товарищи! Нужна немедленная помощь. И Виктор, мучительно краснея, подписался на этом листе: Виктор Костоедов -- 25 копеек.

Десять у него было. Пятнадцать он взял до сегодня у Петра Черножукова -- соседа по парте.

И несколько дней он будет сидеть без завтрака. Разве только удастся сказать матери, что нужно купить тетрадь... И мать даст сколько-нибудь даст тайком, из "хозяйственных сумм", то есть, из грошовых сбережений от покупок.

И всю дорогу от гимназии до дома Виктор Костоедов думает о том, как он утомлен сегодняшним днем, как он устал, как он перезяб и как ему хочется есть.

-- Будут щи. Непременно будут щи! -- невольно думает он. -- И на второе, вероятно, котлеты. Или зразы...

И когда он уже дома, когда он стаскивает с себя короткое и узкое, словно прилипающее к телу пальто, -- он слышит из столовой голос отца:

-- Революционер пятого класса пожаловал! Соизволили явиться к нашей убогой трапезе!..

И Виктор забивает про холод, усталость. И ему кажется, что ему не хочется, совсем не хочется есть...

Он входит в столовую. На пороге его встречает упорный, пытливый взор отца. Этот взор серых, словно стальных глаз впивается в лицо мальчика, сверлит его глаза. Под этим тусклым и холодным, пронизывающим взглядом как-то странно тревожно начинает биться сердце.

Виктор, стараясь не глядеть в глаза отца, пробирается на свое место. Это там, в углу, рядом со стулом Нади. Надя, как и отец, при входе мальчика поднимает на него свои глаза и смотрит упорно, не мигая. Только в ее взоре нет этого леденящего холода, нет злобы, нет насмешки, что сквозят во взорах отца. Просто какое-то разглядыванье, какое-то равнодушное любопытство.

-- Ну-с, удостойте нашу скромную трапезу своим великодушным присутствием, господин будущий президент перекопской республики! -- говорит Тихон Петрович, широким жестом показывая сыну место, и тянется рукою к графинчику с настойкою.

Горничная Глаша вносит, некрасиво отставляя в стороны голые локти, большую дымящуюся суповую чашку и грубо ставит ее на стол.

-- Тише ты, оглашенная! Посуду расколотишь! -- окликает ее хозяин.

Марья Андреевна, мать Виктора, берет дрожащими руками суполовник и разливает щи. Первая тарелка -- Тихону Петровичу. Вторая Наде. Третья -- Васечке, который сидит рядом с Виктором. Четвертая -- Виктору.

-- Мать! -- звучит голос старика.

-- Что вы, Тихон Петрович? -- откликается робким, дрожащим голосом Марья Андреевна.

-- Мать! Что у нас на обед сегодня?

-- Щи. Потом...

-- Ты с ума сошла, мать? Ты совсем из ума выжила?

-- Господи? Что такое?

-- Щи? Да ты ополоумела? Для такой знатной персоны, как будущий президент перекопской республики, -- ты подаешь простые щи?

Васечка громко фыркает. Надя поворачивает свое хорошенькое розовое личико к брату и смотрит холодно-любопытными, голубыми, красивыми глазками.

Виктор чуть заметно бледнеет, но сдерживает себя и опускает ложку в тарелку.

-- Стой! -- раздается окрик отца! -- Стой! Когда ты, нег-годяй, будешь есть собственный кусок хлеба, быть может, заработанный предательством несчастной твоей православной родины, -- несчастной, но православной, -- искони православной... Ну, тогда ты можешь жрать, как тебе будет угодно! А покуда ты жрешь не тобою заработанный кусок хлеба, -- ты должен помнить, что твой отец не христопродавец и не проклятый социалист, а искренно верующий и чтущий отеческие предания человек...

-- Я, папаша...

-- Молчать! Лоб... Лоб...

Виктор бледнеет, сжимает холодные фиолетовые губы.

-- Перекрести лоб, скотина! Тогда накидывайся на жратву! -- говорит Тихон Петрович. И наливает себе маленькую рюмочку настойки,

-- Ах, Витечка?! -- слышится укоризненный, дрожащий и робкий шепот матери. -- Ах, Витечка?! И как ты забываешь всегда?

-- Ха, ха, ха! Ха, ха, ха! -- покрывается шепот старухи натянутым смехом Тихона Петровича, который даже опущенную в жирные щи ложку откладывает в сторону.

-- Ха, ха, ха!.. Забывает? Ха, ха, ха! Жрать не забывает? Спать не забывает? А лоб перекрестить?.. Ха, ха, ха!.. Это мы с тобою, мать, не забываем. Потому что мы старые, выжившие из ума идиоты... А не представители учащейся молодежи... Но они во-первых считают, что крестить лоб -- глупая трата драгоценного времени. И предрассудок, который уже упразднен всеми рационально мыслящими людьми... Ха, ха, ха!.. Но господину будущему президенту соединенных штатов камчатской области хочется жрать... Они изволили проголодаться, и потому согласны на этот раз покривить душою и перекрестить свой лоб...

Щи съедены. Глаша, с надутым лицом, грузно ступая, вносит блюдо с котлетами. Тихон Петрович вливает в себя еще маленькую рюмочку наливки и отодвигает графинчик в сторону.

-- Положи-ка мне, мать, сегодня две котлеты! -- говорит он.

Марья Андреевна торопливо кладет на его тарелку вторую котлету.

-- Может быть, оно и не следовало бы по две котлеты есть... говорит Тихон Петрович раздумчиво.

-- Кушайте, кушайте на здоровье! -- откликается Марья Андреевна, котлеты.

-- Да, на здоровье!.. Н-но... Но имеем ли мы право есть по две?

-- Господи! Что вы говорите, Тихон Петрович?

-- Постой, мать, помолчи! Мы с тобою -- отстали... А это -- преступление -- отставать... За это мы можем поплатиться. И поплатиться весьма серьезно. Видишь ли... Один современный мыслитель, которого ты довольно близко знаешь...

-- Бог с ними, с мыслителями! -- отмахивается испуганно обеими руками старуха. -- Бог с ними!.. Никогда никаких мыслителей в доме не было... Что это вы, право, Тихон Петрович?

-- Замолола, мельница!.. Один современный мыслитель, говорю я, в дневнике своем, посвящаемом потомству, изрек такую мысль: Можно ли наслаждаться жизнью и всеми ее благами, когда тысячи русских крестьян умирают от голода?

Виктор роняет ложку и откидывается на спинку стула. Он бледен, как полотно...

-- Эти слова...

Мысли вихрем кружатся в его обезумевшей голове...

-- Эти слова... Господи! Ведь он третьего дня написал их в своем дневнике... В дневнике, который он ведет столько лет, в дневнике, которому поверяет самые сокровенные думы... И столько, о, Боже, столько тайн... и чужих тайн!..

Тихон Петрович доволен произведенным эффектом. Он весело сверкает серо-стальными глазами из-под косматых бровей и подмигивает лукаво розовой Надичке.

-- Надежда! Ты никогда не задавалась вопросом, что такое представляешь собою ты?

-- Мало интересного, папаша!..

-- Н-ну, как для кого... Например: моя сестра Надежда... Так говорю не я, твой отец, разумеется, а... а оный современный мыслитель...

...Моя сестра Надежда представляет собою типичный индивидуум женщины современного буржуазного общества. Женщины, которая готова с равным успехом продать себя гнилому старику или пьяному развратнику, -- лишь бы иметь собственные экипажи и ездить за границу...

-- Папаша! Перестаньте! Мне совсем не интересно, что думает обо мне Виктор! -- отзывается Надя. Но ее голос дрожит, по лицу проступают красные пятна.

-- Постой! Как не интересно? Очень интересно... Потому что в дневнике есть еще такая фраза:

-- Я не ошибусь, если определю, что моя сестра Надежда врожденная... врожденная проститутка! -- Вот как думает о родной сестре этот щенок!

Надя багровеет и отодвигает белою ручкою в сторону тарелку с недоеденною котлетою.

-- Вы сами виноваты, папаша! Если бы вы драли этого негодяя... До полусмерти... У, у, дрянь! Ненавижу тебя!

И она, отодвинув стул, уходит из столовой в свою комнату.

Тихон Петрович доволен.

-- Очень не лестного мнения и о нас с тобою наш сын, мать! -- говорит он.

-- Кушайте котлетку лучше, Тихон Петрович! -- отзывается старуха, сдерживая нервную дрожь.

-- Котлетку? Да, в самом деле... Виктор, -- а ты что же? Или у тебя аппетит отшибло? Ешь, ешь, милый! ешь, сын мой. Подкрепляйся... Ведь, ты же писал в дневнике: хочу быть здоровым, хочу быть выносливым, крепким, как сталь, сильным, как Геркулес, чтобы отдать всего себя на служение страдающему русскому народу и бороться с его врагами. Так ты написал? Ну, а тот, кто хочет быть сильным, как Геркулес, тот должен хорошенько кушать... Кушай же! Не хочешь? Кусок в горло не идет? А, ты понатужься... Нажми!.. Пояс распусти!..

Котлеты съедены. Глаша приносит жидкий сладкий компот из сушеных яблок, слив, вишен.

-- Мама! Мне побольше! -- звенит голос Васечки, болтающего под стулом ногами.

-- Надежда! Где ты? Иди-ка сюда! -- кричит Тихон Петрович.

-- Не могу... не хочу, не хочу! -- отзывается капризным голоском девушка из своей комнаты.

-- Ой ли? Почему не хочешь? Компоту, и вдруг не хочешь? Иди, иди... Кушай лучше! Может, в последние разы... Ведь, когда совершится, наконец, революция, и они станут распоряжаться нами -- они не дадут нам компотов... Ты знаешь, что будет? Так как ты, по словам анонимного цитируемого мною мыслителя, -- он же революционер пятого класса, -- органически не способна ни к какому труду -- и так как, по мнению оного мыслителя, ты являешься врожденною проституткою, то -- тут уж я сделаю собственный вывод -- с дозволения означенного мыслителя, -- тебя запрут в общественный лупанарий... Хо, хо, хо!.. Куда вход будет -- по билетам... Ха, ха, ха!..

И может быть твой родной брат, этот самый Виктор, получив от центрального комитета почетный билет на посещение лупанария, -- навестит тебя... И так как господа коммунисты не признают никаких законов божеских и человеческих, то...

Виктор встает из-за стола.

-- Стой, стой, мыслитель! Нажрался?

-- Я сыт.

-- Но твой отец еще не встал из-за трапезы...

Виктор тяжело опускается на свой стул. Его лицо покрыла какая то свинцовая бледность. Глаза словно закаменели. Он перенес уже все, что было в его силах, и теперь пускай отец говорит, что ему угодно. Пускай издевается... Все равно. Пускай, пускай!.. Только... только пускай не пробует бить... Если... он... подойдет... то...

Виктор нащупывает в кармане брюк перочинный нож. Тихонько он вытаскивает его, тихонько открывает лезвие большого ножа и затем кладет нож опять в карман, потом упорным, таким же тусклым, как у отца, взором вдруг смотрит в упор на отца. Тот видит этот взгляд, и вздрагивает.

-- Что ты шепчешь, м-мерзавец? -- спрашивает он мальчика. Виктор молчит.

-- Мать! Нет ли стаканчика кофейку? -- отворачивается старик к жене.

-- Глаша! Принеси кофею! -- кричит старуха.

-- Н-да... Ну-с, побеседуем на другие темы!.. -- возобновляет разговор Костоедов. -- Итак, что нового у вас? Устраивали ли вы сегодня химическую обструкцию? И будут ли завтра -- баррикады.

Виктор, к которому обращен вопрос, молчит.

Старик вспыхивает.

-- Встать! -- гремит он, стуча кулаком по столу.

-- Встать, нег-год-дяй, когда тебе отец говорит!

Виктор поднимается и стоит.

-- Тихон Петрович! Тише!.. -- умоляющим голосом лепечет старуха, робко мигая покрасневшими ресницами. По ее морщинистым щекам катится прозрачная слезинка.

-- Молчать! Я кто? Я отец этому негодяю? Или нашему бондарю через улицу квасовар?

Воцаряется молчание.

Васечка болтает ногами и звонко прихлебывает компот.

-- А я сегодня дворнику Петьке морду наклепал! -- вдруг говорит он.

Старик поворачивает к нему свое худое, обтянутое темною кожею, лицо, покрытое щетиною коротких седых волос.

-- Подрались? За что?

-- А он, папаша, песню стал петь: -- Вставай, говорит, пробуждайся рабочий народ. А я ему и говорю: эта песня скверная. Только пьяные мужики поют. Ну, а он спорить стал. А я ему по морде...

-- Грех драться, Васечка! -- нравоучительно говорит Марья Андреевна.

Тихон Петрович вытягивает вперед длинную волосатую руку:

-- Тсс... Помолчи, мать! Что ты дрался, Васька, это -- плохо. Умный человек этого не делает...И я тебе запрещаю... Слышишь? Положительно и категорически -- запрещаю... Слава Богу, мы не в бессудное время живем. Есть полиция. Есть агенты... Но твои чувства делают тебе честь, Василий! Да, делают честь... Хотя, мне кажется, что в тебе покуда только инстинкты говорят... И надеюсь, что ты не будешь повторением твоего старшего брата...

-- Никогда не буду, папаша. Я Витьку не люблю...

Смолкают. Васечка вновь углубляется в тарелку с компотом и болтает под стулом ногами.

Виктор стоит, хмуро глядя в окно, из которого виден противоположный тротуар, занесенный снегом,

-- Пошел, мерзавец, в свою комнату! -- гремит вдруг голос Тихона Петровича.

Мальчик вздрагивает, поворачивается, и неровными, колеблющимися шагами уходит в свой уголок.

Старик садится и раскуривает длинную трубку.

-- Н-да... Очевидно, эти господа революцию отложили! -- говорит он самодовольно. -- И нашему Виктору придется обождать, покуда его выберут президентом перекопских соединенных штатов... А затвори-ка двери, мать!

Виктор сидит у своего стола, положив на стол какой-то учебник. Он упорно глядит в книгу, но его глаза не видят ничего. Он слушает.

-- Посплю часочек! -- говорит Тихон Петрович, подымаясь, -- а в семь разбудишь меня, мать!

-- В семь?

-- Что тебе -- три раза повторять? Да смотри, чтобы самовар был готов... Я вечером поработать хочу...

Голос старика понижается. До слуха Виктора долетают только отрывки слов. Виктор напрягает слух. Кровь бросается в голову, звенит тысячами молотов в висках. Перед глазами плывут разноцветные круги. Сердце бьется в груди с безумною силою, а то вдруг замирает.

-- Хочу директору написать! -- слышит, как во сне, Виктор.

-- Директору? -- слабо ахает Марья Андреевна.

-- А ты не ахай... Конечно, если просто ляпнуть, что, мол, так и так, -- его же, Виктора, первого попрут из гимназии... Но если написать, не подписываясь... И отметить все зловредные личности...

-- Лучше не надо, Тихон Петрович! Бог с ними! Еще выгонят Витю...

-- Пссст! Замолола, мельница? Я говорю, -- это надо еще обдумать... Во всяком случае, если бы понадобилось пожертвовать на алтарь отечества даже собственную кровь... Тем более, на Виктора я смотрю как на погибшего... Да, да. Как на погибшего... И это потому, что в нем твоя кровь!.. Кудринская! Будь в нем наша кровь, костоедовская...

Голоса смолкают. Потом опять глухо и зловеще звучит речь отца:

...Но на обязанности начальства, хотя бы и педагогического, или тем более педагогического, -- в наши смутные дни, когда, благодаря подлой иноземной интриге, матушка Россия угрожаема опасностью быть растерзанною на части... Ну, словом, коротко: -- если мой собственный сын, хотя и носящий фамилию Костоедова, является крамольником, то я не задумаюсь! Да, я не задумаюсь...

-- Погубим мальчика, Тихон Петрович!

-- Да? Ты думаешь?

-- Может, опомнится еще? Товарищи подбивают... Соблазн...

-- Да? Соблазн? Опомнится? Думаешь, костоедовская кровь еще заговорит? Дай то Бог! Но, знаешь, по совести: плохая, очень плохая надежда...

Опять молчание.

-- Я тридцать пять лет моему Государю верою и правдою... согласно присяге и костоедовским традициям... Да, тридцать пять лет! И я не потерплю. Я не потерплю! Я собственными руками удушу щенка!.. Сейчас же. Сию минуту!..

Торопливые шаги приближаются к дверям комнатки Виктора.

Мальчик вскакивает, как кошка, швыряется в угол и вытаскивает из кармана перочинный ножик, сжимая его в кулаке. Сердце бьется с безумною силою. Глаза загораются. На щеках играют красные пятна, и грудь дышит тяжело и скоро, скоро...

-- Тихон Петрович! Голубчик! Родной мой!

За дверью слышна возня. Потом все стихает.

Виктор, все еще держа нож в руке, опускается на свое место и беззвучно шепчет, еле шевеля побелевшими губами:

-- Если... только... он... тронет... пальцем, то...

И кулак, держащий нож, сжимается все сильнее и сильнее.

1907