Как-то, где-то, -- за чашкой чаю иль за папиросой, кто-то сказал...

Впрочем, будем откровенны. В Москве. Большой, власть имущий человек. И не сказал, а просто обронил:

-- А хорошо бы приличную собачонку достать. Этакую лаечку сибирскую.

Эта фраза, в сущности, не адресовалась никому: эта фраза была обронена в пространство. Но в пространстве, как известно, ветерок, и вот понес легкий ветер фразу куда надо.

Летала-летала фраза и впорхнула в длинные уши председателя Губохоты одного из сибирских городов. Впрочем, то был не председатель, а заместитель председателя, но это все равно: иной заместитель вдвое лучше председателя. В данном же случае заместитель как раз с осанкой, толстый, пучеглазый, к тому же, имел хороший охотничий костюм -- и считал себя охотником.

-- Боже мой! -- воскликнул заместитель (он иначе и не мог воскликнуть: он верующий беспартийный гражданин). -- Боже мой!.. Такому великому человеку... услужить... -- про себя же, между нами говоря, подумал: "Вот счастливый случай выдвинуться... Только малосознательный субъект такой случай может проворонить".

И из Москвы в тот же вечер вон.

А дальше?

Сибирский экспресс крутит колесами, прет за Урал, как Змей-Горыныч, снег вихрем в стороны, саженные заносы с разбегу -- вдрызг.

Вот заместитель и дома, у себя. Жене ни гугу... У самого же лицо праздничное: улыбается, как медведь на солнцепеке.

Утром облачился в лучший охотничий костюм -- френч, гетры, альпийская шляпа с пером -- и к председателю.

-- А! Приехали!.. Что вы такую рань ко мне? И в таком параде?

Заместитель обстоятельно изложил результаты Московского съезда, то да се, разные дела и -- между прочим:

-- Да еще вот надо приличную собачку отыскать, лаечку. Очень в Москву просили.

-- Кто?

-- Да так... Одно важное лицо.

-- А именно?

-- Да не все ли вам равно? Один замечательный человек.

Так, между прочим сказал заместитель, но большие мутные глаза его преступно завиляли, и на зализанных висках выступила легкая испарина.

-- Ну, что ж, -- недовольно протянул председатель, подозрительно взглянув на огромного, как грузчик, заместителя. -- Можно. Только это дело надо поручить настоящему охотнику, Мялину. А вы какой же охотник...

-- То есть как? -- И заместитель вызывающе вскинул рыжие щетинистые брови.

-- Да очень просто, -- сказал председатель и задумчиво поковырял пальцем собственную бородавку на носу. -- Вы кроме как за бекасами и не охотились. Вам даже пьяного козла не застрелить. А Мялин -- медвежатник...

-- Да он же страшный нахал, картежник, врун, каких свет не родил. Любого сивого мерина в два счета обоврет!

-- На то он и охотник, -- невозмутимо сказал председатель. -- Он даже в охотничьей энциклопедии упоминается как знаменитый спец. А впрочем, действуйте по собственному усмотрению. Мое дело сторона.

У заместителя отлегло от сердца, он бережно погладил перо на альпийской шляпе и -- домой. Он шел рынком, вместо краснощеких теток торговали пельменями лайки, вместо галок порхали и полаивали лайки, весь белый свет наполнился лайками -- и заместитель сказал своей кухарке:

-- Дай-ка мне, Агафьюшка, закусить чего-нибудь.

В ночное же время, обнимая свою жену, ласково проговорил:

-- Ах ты, моя лаечка!

-- Как, как? -- полусонно переспросила та и помаленьку-помаленьку все и выпытала, все до ниточки.

Заместитель утром в одну сторону одного гонца, в другую -- другого, а сам в третью, за сотни верст. Нет, дудки, чтоб он этого паршивого враля, какого-то Мялина, к своей идее подпустил!

А жена... Ох, уж эти жены!.. Ну и как не шепнуть на ушко Марье Петровне Перетеркиной, разумеется, под большим секретом, тайно. А та под еще большим секретом шепнула Зое Марковне, и пошло-поехало из ушей в уши, из уст в уста: "Лайка, лайка, лайка. А знаете кому? Ого-ого!"

Залаял весь город, -- до председателя Губохоты эта тайна докатилась, -- залаяли все уезды из конца в конец -- предписанья, телеграммы, нарочные -- и спешно, спешно, спешно...

-- Ну и задам же я ему!.. -- пыхтел коротконогий председатель Губохоты. -- Каналья, утаил, какому великому человеку предназначается лайка... Выслужиться захотел... На-ка фигу!.. Я сам поеду в Москву, с Милиным, как с первым спецом... Нет, врешь, чтоб я такой случай упустил! Самым последним идиотом надо быть. Нет, каков нахал, а?!

* * *

И вот со всей губернии натащили в город видимо-невидимо собак: лаек, гончих, борзых и просто шавок темного происхождения.

Председатель Губохоты сиял, как солнце в полдень, сиял и его приятель спец-охотник Мялин, великий стрелок, пройдоха, врун.

Председатель Губохоты объявил -- срочно, срочно, срочно! -- на всех столбах и заборах красовалось:

"Публичное испытание лаек, ровно в 12 дня, на Соборной площади, после поздней обедни".

А где же заместитель?

С заместителем дело было так. Прикатил заместитель к своему другу, крестьянину Аверьяну Куприянову, на таежную заимку. Аверьян же Куприянов был хороший медвежатник и имел лаек, числом -- семь.

-- Знаешь, дружище, -- сказал заместитель, -- лаечку нужно мне. В Москву везти.

-- Лаечку? Можно. Самую лучшую, небось?

-- Самую лучшую, первоклассную, ударную!

-- Можно, -- сказал медвежатник. -- Только, барин, имей в виду, дешево не возьму я. Потому время голодное, и все в цене.

Заместитель замигал и сказал дрожащим, как у замерзающего барана, голосом:

-- Хотя я человек не богатый, и лишних денег у меня нет, но я скоро выдвинусь в первые ряды -- заметь это! -- и расплачусь с тобой, дядя Аверьян, щедро. А пока вот тебе в задаток серебряные часы, фирмы Мозер, волосок -- брегет, ход -- дьявольски верный, верней солнца ходят, при них цепочка серебряная, вызолоченная и золотой брелок. Вот и проба.

-- Можно, -- сказал Аверьян Куприянов, опустив часы в карман, -- а теперь пожалуйте выкушать самогоночки. Самогон у меня крепкий. Прямо шпирт. С непривыку кожа в роте чулком полезет.

Пили они недолго. Вскоре что-то ужасно зашумело кругом: то ли тайга со всех сил гудет, то ли в мозгу коловращенье.

Аверьян Куприянов поймал самую паршивую лайку, -- хуже нет, связал ее, запхал в мешок и бросил в сани.

Заместителя же положил в сани честь честью, на сенцо, прикрыл кошмой и сказал ямщику:

-- Поглядывай. Как бы не выпал барин-то.

Ямщик свистнул, полозья заскрипели, снег взвился.

Аверьян же Куприянов посмотрел на часы, ухмыльнулся.

-- Ишь ты, ходють, -- сказал он. -- Хы! А который час, даже понять трудно... Эх, темнота наша окаянная!

Заместителя же мутило с самогону весь день, всю следующую ночь, он пригоршнями глотал снег, взмыкивал, хватался за виски и ровно в одиннадцать утра приехал в город.

В городе движенье. Что же это значит? Ярмарка -- не ярмарка, может быть, манифестация какая, не пожаловал ли Тихон-патриарх? А когда взглянул случайно на забор, двинул ямшика в загорбок:

-- Погоняй!!

* * *

Испытание собак было обставлено торжественно. Тут и милиция, и протоиерей о. Василий со диаконом -- прямо после поздней, из собора, натощак -- и масса граждан. Центр оцеплен цепью, -- живой, конечно: школьники, комсомол, рабочий люд, даже напудренные барышни, даже попова дочка в красной повязке, комсомолка.

А в центре, на первом месте, расшитое золотом знамя: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь", "Кружок любителей охоты", оленья голова с рогами и труба -- эмблема. На втором же месте, в центре, сам президиум: председатель Губохоты (с женой, конечно) -- в глазах у него восторг, коварство; секретарь, члены -- все почему-то с красными носами -- и спец-охотник Мялин, весь потертый, маленький, сухой и юркий, как маркер. На нем облезлый енот, лицо у него барсучье, глазки медвежьи, хитрые, -- говорит тенорком, с ужимочкой и все хихикает в ладонь.

-- Позвольте объявить... -- начал председатель Губ-охоты. Но в это время явился запыхавшийся заместитель (с женой, конечно) -- его большой живот туго перетянут кушаком, а на цепочке -- лайка Аверьяна Куприянова.

Председатель небрежно сунул в его протянутую руку концы двух пальцев и громко продолжал:

-- Позвольте объявить испытание собак открытым!

Да! Я забыл упомянуть о самом главном: о собаках. Их было видимо-невидимо. Они так свирепо лаяли, урчали, выли, что если б сам протодиакон громогласно возгласил, все равно его голос захлебнулся бы в собачьем гаме. Гам и вой стоял ужасный: многие из публики позатыкали уши, какой-то нервный душевно тронутый субъект мотнул головой, поднял вверх бородку и сам отчаянно завыл, а извозничьи клячи, крутя хвостом, мчались мимо, как после скипидару.

Испытание шло чинно и торжественно.

Президиуму казалось, что они совершают священнодействие, что на них незримо смотрит вся Москва, весь мир.

Мялин, конечно, здесь главное лицо: спец-охотник. И, разумеется, ему хотелось свою лайку в люди провести: поэтому он браковал чужих собак сплеча и пачками.

-- Какая же это, к черту, лайка! У ней уши, как у мертвого осла, висят. Долой! Следующий!.. Давай, давай, давай! Давай сразу трех, ходи веселей!.. Ноздря рваная! Хвост калачом! Глаза не очень симпатичные, как у судака... Следующий, следующий, следующий!..

Народ проголодался, почти весь разошелся по домам. И осталось две собаки: Мялина и заместителя.

Мялин осмотрел лайку заместителя, хихикнул и сказал:

-- Она стара, как колокольня.

Заместитель сверкнул золотым зубом, крикнул:

-- Требую испытания по всем правилам искусства.

-- Что же, на медвежью берлогу, в тайгу идти прикажете? -- выпучил глаза сам председатель и сердито запыхтел.

-- Почему ж в тайгу, -- сказал заместитель и тоже запыхтел. -- В цирке есть, кажется, медвежонок...

И вот все повалили в цирк. А цирк на берегу реки. Взяли медвежонка, скрутили ему морду, лапы, спустились на реку и зарыли зверя под крутоярым берегом с головой в сугроб.

На свою лайку заместитель надел парфорс с длиннейшей бечевкой и поулюлюкал:

-- Фють! Улго-лю! Ищи, ищи!.

Лайка побегала, повертелась, тявкнула на ворону, на нового хозяина, пробежалась по сугробу, где кряхтел медведь, -- нуль внимания на медведя -- спустилась и легла на снег.

-- Нет, позвольте... Снова! -- отфукнулся огромный заместитель. Он весь вспотел. И в животе от неприятности бурлило. Его окружала толпа начальства и охотников. Тут были две-три дамы, сам председатель исполкома, заведующий земотделом, председатель профсовета, директор всекобанка и другие высокопоставленные лица. Но рослая фигура заместителя -- на голову выше всех.

-- Позвольте-с, позвольте-с... Моя собака шла по ветру, -- это не по правилам, -- сказал он. -- По ветру нельзя, относит дух. Надо встречь ветра...

-- Верно, валяй сначала! -- подхватили полоса.

-- Как? Опять повторять?! -- звонким голосом прокричала супруга председателя Губохоты, и ее веснушчатое лицо под вуалью сразу вспыхнуло. -- Нечего повторять! Испытание было правильно.

-- Послушайте, мадам...

-- Правильно! Правильно! -- кричала она, взмахивая муфтой.

-- Извиняюсь... Вы... Извиняюсь, вы не член... Вы не имеете...

-- Что, что не имею?! Какое глупое замечание... Правильно! Правильно! Правильно!

Тут ввязалась в спор другая дама, жена заместителя, черная, как грач, и пылкая, как кречет...

-- Нет! Неправильно! Снова! Снова! Пупсик, начинай!

-- Правильно! Правильно! Правильно!

-- Неправильно! Снова! Снова!.. А вам, Марья Павловна, вредно так орать. Вы же в последнем месяце беременности. Снова! Снова! Пупсик, начинай!

-- Что? Что?! Это вы каждый месяц привыкли аборты делать! А туда же... Лезет. Правильно! Правильно! Ни черта не стоит ваша собачонка...

-- Тьфу!

-- Тьфу!!

Дамы так громко кричали, что задремавшая было лайка заместителя проснулась и повела левым ухом. Мужчины перемигивались. Заместитель свирепел.

Тогда выступил вперед сам председатель исполкома. Он высоко поднял руку, крякнул и сказал:

-- Цыть!

Сразу все смолкло.

-- Ваше замечание по отношению к ветру, товарищ заместитель, основательно, -- веско сказал он. -- Будьте добры встречь ветра. Снова!

Заместитель почтительно приподнял альпийскую шляпу, отошел с лайкой в другую сторону. Мялин, помахивая длинными рукавами енотки, с коварным замыслом пурхался по снегу туда-сюда.

-- Не лазь! -- крикнул ему заместитель и сжал кулак. -- Ты путаешь мою собаку. Это издевательство! Я в зубы дам!!

-- Прошу вести себя корректно! -- оборвал его председатель Губохоты.

Заместитель сдвинул на затылок альпийскую, с пером, шляпу и вновь поулюлкжал. Лайка кружилась-кружилась, -- очень надо ей заниматься чепухой! -- на медведя нуль внимания, -- в конце же концов она подбежала к вешке и равнодушно заднюю собачью ногу подняла.

Мялин злорадно захихикал, оба дамских носика нырнули в муфты, заместитель хрипло заругался, зашипел и надвинул альпийскую шляпу на самые глаза.

Медвежонка вырыли. Медвежонок отряхнулся по-собачьи, обвел толпу улыбчивым медвежиным взглядом, рявкнул: -- ррря!! Лайка Мялина ощетинилась и заурчала, лайка же заместителя -- нуль вниманья -- знай блох выкусывает у себя в хвосте, точно это не зверь таежный взрявкал, а новорожденный младенчик в люльке пропищал.

Заместитель всей тушей злобно встал на четвереньки над медведем, нюхнул его и -- к циркачу:

-- Слушайте, товарищ... Как вас... Почему ваш медвежонок даже не пахнет медвежатиной? От него тертой редькой воняет. Даже собака учуять не могла... Это безобразие!..

У циркача молодецкие усы сразу опустились, как шлагбаум, вниз. Но тут на выручку ему подоспел председатель Губохоты.

-- Товарищ Мялин! Будьте добры испытать свою лайку. Я уверен, что у нее не так плохо обоняние, как у гражданина заместителя.

-- Пожалуйста! -- с готовностью воскликнул Мялин. -- Я очень рад.

Мялинскую лайку отвели далеко в сторону и завязали ей глаза.

А медвежонка глубоко закопали в другое место. Звереныш недовольно кряхтел и дулся на людей.

-- Спускать?

-- Спускайте!

Лайка крупно прямо к зверю. И снег полетел из-под собачьих лап, как из-под тысячи лопат.

-- Держите ее! Заест, заест! -- И все бросились к собаке.

Лайку прикрутили на веревку, лайка рычала и рвалась. Мялин принял позу победителя, как генералиссимус Суворов в Ленинграде, усы циркача круто стояли вверх, медвежонок тихо улыбался и по-хитрому подмигивал хозяину.

-- Вот это лайка! -- гордо сказал председатель Губохоты и похлопал Мялина по кривоплечему плечу. -- А ваша, -- обернулся он к заместителю, -- удавите-ка вы ее тихонько.

Заместитель побелел, покраснел, вновь побелел, выхватил револьвер и шесть пуль -- раз за разом -- всадил в несчастную свою лайку.

Но револьвер, очевидно, оказался великодушней своего хозяина. Револьвер милостиво дал весь залп пуль мимо цели: лайка прорвала бечевку и -- стремглав в тайгу. Все, сколько было народу, взорвались хохотом, жена же заместителя закусила губы, задрожала и -- домой.

-- Ну и охотничек! -- съязвил председатель Губохоты. -- Ваше дело окуней в реке пугать: весь лед изрешетили.

Заместитель с отчаянной решимостью взглянул на револьвер. Но револьвер охолощен, и застрелиться было нечем. Поэтому заместитель сиротливо пошагал вслед за женой. Он стал сразу вдвое меньше ростом. В своей альпийской шляпе он был теперь как индюк под сильным проливным дождем.

В это время было ровно пять часов. Солнце уселось на крыши строений. Со старой колокольни упал вечерний звон. Колокол звучал насмешливо. И хохотала белобокая сорока.

Накануне отъезда депутации в Москву вся Губохота, весь город был в лихорадочной работе. Составлялись ведомости убитому за год пушному зверю, готовилась подобранная записка состояния охоты в крае, типография печатала книжку охотничьих рассказов местного писателя, гравер, согнувшись в три дуги и прикусив кончик языка, гравировал надпись на серебряном ошейнике. Фотограф делал отпечатки многочисленных снимков медвежиной охоты, группы охотников, Мялина в тунгусском костюме, с тунгусским луком и колчаном стрел, типы местных собак и другие снимки. И все спешно, спешно, спешно. Телеграф со всех уездов мчал по медным струнам наказы, мандаты, просьбы -- исхлопотать в Москве разные привилегии касательно охоты, покупки пороху, дроби, ружей. По городу из конца в конец носились автомобили, телефонная барышня то и дело соединялась с Губохотой, Мялин вприпрыжку бегал от знакомого к знакомому, разыскивая бензин для обновления сюртука, его лайка сидела под двумя замками, он лично кормил ее своим пайком. На Губохоте развевался красный флаг.

Накануне отъезда депутации в Москву председатель Губохоты слег. У него был жар и болела голова. Это случилось совершенно неожиданно. При подобных обстоятельствах супруга председателя наяву обнаружила сильную склонность к мистицизму: она всем знакомым звонила, что ее мужа сглазил заместитель. Конечно, конечно, он! Он такой проныра, подлипало, чернокнижник и спирит. Вот погодите, как он полезет теперь в гору. А ее бедный, бедный муж... Дальше -- всхлипыванья и женские слезы в болтливую трубку телефона.

На самом же деле заместитель сроду не занимался чернокнижием. Все это сущий вздор и чепуха. Заместитель тщательно записывал в памятную книжку, что ему внушала его жена. Она говорила:

-- Проси, пупсик, перевода в Москву. Обязательно, обязательно! Ах, Москва! И еще выхлопочи, чтоб нам, не в пример прочим, выдавали четыре или пять ударных пайков. Еще проси, если можно, мне каракулевый сак, муфту и шапочку. Ах, там на складах много. Хорошо бы, конечно, золотые часики... с браслетом. Себя же, пупсик, держи с достоинством, они низкопоклонства не выносят. Но все-таки как можно почтительней. А насчет какао, шоколаду, сахару, кофе записал? Ах, как я рада, что справедливость восторжествовала, наконец.

И вот экспресс -- конечно же, экспресс -- спешно, спешно, спешно прет, как Змей-Горыныч, депутацию в Москву. В депутации трое: заместитель, Мялин и главное из главных -- мялинская лайка. Лайку раньше звали "Заливай", но теперь у ней иная кличка -- "Красный партизан", хотя она совершенно белой масти. На ошейнике надпись: "Почтительнейший дар благодарных любителей охоты" и т. д.

Мялин был в величайшем возбуждении: вагон пятеро суток покатывался хохотом от его вранья. Мялин, действительно, врал так, что трижды гасло электричество. Впрочем, у него в памятной книжке тоже был целый реестр, что он должен исхлопотать для своей семьи. Для себя же он, конечно, и спросит штуцер Зулльских мастерских и еще Франкотт со стволом чок-бор.

Наконец -- Москва! Людей из депутации била нервная дрожь, собаку -- ничего. "Красный партизан" был еще раз начисто вычесан и вымыт зеленым мылом. После такого туалета депутацию немилосердно грызли блохи.

И вот депутация в парадных костюмах в Кремле, на месте. Лайка с ними же. Секретарь. Приемная. Заместитель, потея и почесываясь, подробно изложил цель прихода. Секретарь записал их имена и скрылся с докладом за тяжелой дубовой дверью. Депутация вытянулась, замерла. Депутацию свирепо грызли блохи. Депутация окаменела. Лайка стояла-стояла, зевнула, развалилась на полу.

А там, за тяжелой дубовой дверью...

...На тяжелом дубовом кресле, нагнувшись над столом, над ворохом бумаг, сидел он. Красный карандаш резко провел на полях, красную черту и -- хрустнул.

-- Товарищ, можно к вам?

-- Что?

-- Можно? -- повторил вопрос секретарь.

-- Да, да.

Он, так же согнувшись, близоруко пробегал бумагу, и синий карандаш хвостато клал за чертой черту.

-- Да, да... Я слушаю... Что, лайку? Какую лайку?

И он быстро откинулся на спинку кресла.

-- Ах, да-да... Помню... -- Он подумал, тень улыбки на мгновенье сощурила его глаза, но он вновь согнулся над столом и, вздохнув, сказал:

-- Нет, не надо.

1926