Афоньке шесть лет, его двоюродному брату Степану -- шестнадцатый. В третьем году Степан уехал с отцом в Москву, уехал Степкой, вернулся Степаном Обабкиным, "комсомольцем молодежи". В голодное время его отец работал в деревне на своей земле, потом вновь поступил на фабрику.

-- Батька мой -- большевик, -- с гордостью говорил Степан. -- И как где собрание, обязательно речь сказывает... Называется -- предшествующий оратор. Я всякий раз на собрания ходил. Речей двадцать завсегда. Слушаешь, слушаешь -- уснешь: уж очень люблю я речи слушать. Батька мой, конечно, в общем и целом -- слесарь, а я -- комсомолец молодежи теперь. Хочешь в комсомол? Я здесь организую. У вас тут засилье, ни одного комсомольца нет.

И много, много рассказывал Степан Обабкин белобрысому, большелобому Афоньке. Тот хлопал глазами, во все уши слушал, от напряжения потел.

О разных московских чудесах повествовал Степан: об электрическом свете, о трамваях, кинематографах, аэропланах, и какие представления в театрах, и о том, как в майский праздник вся Москва на площадях: все красным-красно, и двадцать миллионов рабочих масс.

Заманчивей, упоительней всего для Афонькиной души рассказы о полетах ввысь и кинематографе.

-- Ну и картинки... Вот картинки! -- поддавал жару Степан Обабкин. -- Например, охота на диких зверей в Африке, -- неограниченная республика такая существует: тигры, слоны, львы. Ужасти, до чего занятно. Эх, вот бы тебе, Афоня, в общем и целом поглазеть!..

-- А звери-то настоящие? -- раздувал ноздри Афонька.

-- Неужто нет! Все настоящее... Опять -- дворцы, и как в них тираны-короли живут-прохлаждаются, или, например, города разные, моря, корабли. Все настоящее... Гонщиков еще показывали на автомобилях. Знаешь? Называется -- знак тринадцать. Все натуральное, всамделишное, обмана нет.

-- Вот бы... -- прошептал Афонька, и вдумчивое, выразительное лицо его умилилось.

А тут... В этакую глушь, в трущобу нежданно-негаданно прибыл какой-то человек, называется -- киноспец, фамилия непонятная. Росту он небольшого, коренастенький, на носу -- глазастые очки; из каких он народов-- неизвестно. Даже Степан Обабкин не мог определить.

-- Лоб китайский, нос чухонский, глаза цыганские, а голова с плешью, -- говорил он. -- Надо полагать -- интернационал. Только не музыака, а личность.

И вот началась история.

Киноспец снял у крестьянина большой пустовавший сарай, быстро приспособил его для кинематографа и вывесил афишу, что, мол, будет показано самое настоящее кольцо Нибелунгов, замечательная картина, мировой боевик, от которого ахнешь, а кто не верит, может убедиться за 15 копеек серебром или 5 штук свежих яиц, не болтунов. После же сеанса, мол, будут со сцены кушать семидюймовые гвозди с демократическим подходом к событиям, а не как довоенные жулики-шпагоглотатели с буржуазной точки, и прочее, и прочее, да здравствует Советская власть!

В этой глухой, но зажиточной деревне сроду никто не видывал кинематографа, и, несмотря на приманчивые зазывы киноспеца, билеты вовсе не раскупались. Тогда в подмогу киноспецу сам себя мобилизовал Степан Обабкин: согласно идеологии, он с жаром взял под свою защиту это культурное начинание. Вместе с Афонькой, тоже пожелавшим принять горячее участие в деле столь высокой важности, они бегали из избы в избу с агитацией. Степан Обабкин в новых брюках клеш и картузике со светлым козырьком уверял мужиков и баб, что невиданной живой картиной все останутся довольны; там все движется: лошади бегут, собаки лают, люди дерутся или целуются, как живые, и все живое, настоящее, без всякого обмана, даже можно испугаться, когда вдруг пожар или в пропасть вниз башкой, а за ним погоня...

Однако красноречие не помогало. Тогда Степан Обабкин, забыв заветы комсомольства, начинал клясться и божиться, как цыган, размашисто крестясь в передний угол.

-- На, черти, на! Вот те Христос... Да что ты, дядя Игнат, не веришь-то?

С ним заодно усердно крестился и торжествующий Афонька. Парнишка сразу вообразил себя большим, даже пробовал щупать верхнюю губу -- не выросли ль усишки. Под влиянием Степана Обабкина он чувствовал и сознавал всю важность лежащей на них двоих задачи.

Степан же Обабкин, если прижимистые мужики не шли и на божбу, употреблял угрозу как последнее средство агитации:

-- А кто не придет, -- становился он в позу и смахивал на затылок картузик свой, -- кто не явится, тот будет в подозрении, потому что тот человек не верит в Советскую власть плюс литрификация! А верит в попов для одурманивания бога и темных масс!

-- Темных масс, -- вторил и Афонька, делая лицо строгим, значительным.

-- Неужто вы не можете понять, -- гремел комсомолец, -- раз город повернулся лицом к деревне?

-- Лицом к самой деревне... -- толстым голосом прохрипел и Афонька, но пуговка на его вздутом животе вдруг лопнула, и штаны упали на пол.

Все захохотали. Афонька же быстро натянул штаны и весь вспыхнул. Внезапный провал Афонькиной деловой солидности сжал его гражданское маленькое сердце, и он, поддерживая проклятые штаны, с горьким плачем выбежал на улицу.

Положение дела с сеансом спас милицейский. Он приехал для порядка из соседнего села, где в прошлое воскресенье киноспец показывал фильму.

-- Успех обеспечен, товарищи, -- говорил он собравшимся на лугу крестьянам. -- Прямо удивительно. Да вот увидите... Волосы дыбором встанут. Ленту покажут первый сорт.

-- На кой нам его лента-то? Девки мы, что ли? -- отнекивались, галдели мужики. -- То кольцо, то лента... Нам правильное кажи... Чтоб польза... Клевер там либо удобрение какое... Небось драть -- дерут, а тут так...

Однако народу на сеанс привалило много: огромный сарай едва вместил. Добрая половина зрителей пролезла, конечно, даром: под шумок, когда начался сеанс, парни с ребятами разобрали угол крыши и скакали в мрак, как в омут жабы.

Дед Вавила, что глазами недоволен, на первую скамейку с внуком Афонькой сел.

-- Сеанс начинается! -- крикнул киноспец.

Что-то замигало, замигало, вспыхнуло, гладкая, выкрашенная известкой стена вдруг провалилась, и вместо нее -- живая жизнь. Раздался общий удивленный вздох, затем глаза и рты широко раскрылись, таинственный полусумрак онемел.

Афоньке стало жутко и приятно. Афонька слышал много сказок, и вот теперь перед ним, перед самым его носом -- имай, бери! -- настоящая сказочная явь.

Дрожащим шепотом Афонька объясняет:

-- Вот гляди, дедушка, все настоящее это... Гляди, гляди!.. Лес-то какой, домище-то какой... И господа... Кажись, короли да королевы...

-- Франциль Винциял, -- прошамкал дед. -- Либо Бова-королевич представлен это.

-- Нет, дедка!.. Настоящие. Спроси-ка Степку. И лес настоящий... Гляди, ветрюм-то как его треплет... Аж шумит.

Вдруг лесной тропинкой какой-то длинноволосый дурень на белом коне мчится. И прямо на деда. Дед как вскочит, Афонька -- за ним.

-- Не озоруй!.. -- крикнул дед в стену, где шумел, качался лес. -- Пошто озоруешь? Пошто коня на народ пускаешь? Неужто он, дьявол, ослеп -- скачет прямиком на нас с Афонькой?

-- В чем дело? -- спросил сзади киноспец, он бросил накручивать, и картина остановилась.

-- Лопнула, лопнула, -- зашуршало по толпе.

-- Ничего подобного, у нас нет лопнутых картин, -- обиделся киноспец. -- Сейчас увидите небывалую от сотворения мира битву великого витязя Зигфрида с невиданным драконом, длина которого -- семьдесят две сажени, а в метрах значительно больше.

Все ахнули и покачнулись. Драконище, поводя огромной, величиною с хороший дом, страшной мордой, пил воду из гремучего ключа. Многие заплевались, кто-то крикнул: "Вот так, братцы, крокодил!" Дед Вавила крестился, неумолчно творя вслух молитву:

-- Заступница усердная... Мати господа высшего. Всех нас заспаси-спаси, помилуй, -- кряхтел он, обливаясь страхом.

Надо бы без оглядки прочь бежать, но уж очень интересно, как Франциль Винциял будет с окаянным биться. Однако, когда зверь повернул свою трехэтажную устрашительную морду к деду и чихнул, возле деда запахло редькой, Афонька же прошептал:

-- Настоящий... Ой, сожрет он рыцаря. Вот, дедка, каких зверев господь создал...

-- Чтоб ему лопнуть, нечистой силе!.. Свят-свят-свят!

Вот показался рыцарь. Он сбросил с себя одежду и нагой бежит по тропе к чудовищу.

-- Голый, голый! -- захихикали бабенки... -- Эй, молодчик, беги к нам!

Рыцарь сверкающим мечом удар за ударом наносил дракону. Зверь бил хвостом, шевелил лапами, крутил мордой, и глаза его, каждый по стогу сена, свирепели.

-- Кончины живота нашего... безболезненны, непостыдны, мирны, -- крестился, шамкал дед. -- Ох, язви те... Гляди, гляди!.. Обранил... Так его, собаку... Дуй!.. -- закричал он и замахнулся на зверя батогом.

А Афонька:

-- Настоящий! Глянь: кровь текет из ноздрев. Глянь: блюет, блюет!..

Зверь изрыгал из пасти потоки крови, кровь лилась из ран и ноздрей. Его глаза смежались смертью. Дед дрожал, хватался то за скамейку, то за внука: ему казалось, что подыхающее чудовище перевернется через башку и всех, сколько есть в сарае народу, раздавит всмятку.

-- Живот чего-то схватило, -- прокряхтел дед. -- Побудь тут... А я сейчас... До ветру... -- и закултыхал враскорячку вон.

Свет погас. Киноспец сказал:

-- Сейчас будет девятая, последняя часть...

-- А где же седьмая-то с осьмой? -- удивились голоса.

-- А это благодаря опечатке, -- отрапортовал киноспец, и его очки перескочили с горбины на лоб. -- Но это, товарищи, ничего, поймете. Остальное я дополню игрой воображения.

-- Черт с ним... Игра так игра, -- брюзжал народ. -- Крути скорей. Эй, ты, облакат!..

Картина менялась долго. Дед пришел и сослепу чуть не сел на какого-то младенца.

-- Я, дедка, здесь!.. -- позвал Афонька.

-- Ах, ядрена каша, -- удовлетворенно сказал дед, когда победоносный рыцарь появился во дворце прекрасной принцессы.

Дед вытер с лысины пот и не отрывался от картины. Но вот киноспец объявил, что сеанс окончен.

-- А где же кольцо? -- прошил примолкший полумрак чей-то голос, колючий, как веретено.

И заскакали выкрики, перебрасываясь от стены к стене:

-- Мошенство это!.. Обещались небелужье кольцо какое-то да ленту...

-- Да и то не показали... Где оно? Омман!

-- Крути еще! Хозяин, а хозяин!

-- Братцы, требуй! Ах, занятно до чего...

-- Вот чудеса-то, братцы!..

-- Ну, ребята... У меня от удивленья аж рубаха взмокла вся...

-- Крути!.. Чего молчите, требуй!..

-- Сеанс окончен! Надо ленту перематывать.

-- А ты не перематывай, крути!.. Занятно, слышь...

-- Я сказал: сеанс окончен!

-- Братцы! По афише -- гвоздье глотать... В таком разе -- требуй!

-- А неужто отступаться... Эй, товарищ из городу!..

-- Гляди, не сбежал ли?! От них, от легавых, как раз...

-- Иди гвоздье, сукин сын, глотать, раз обещал!.. А нет, мы те...

На опрокинутую вверх дном бочку поднялся киноспец:

-- Тшш... Спокойно!

-- Товарищи! Граждане! -- Он был бледен, бритое лицо его покрыто потом, голос глух. -- Гвоздей требуемого размера в продаже нет благодаря огромного спроса.

-- Ах, не-е-т!.. Так мы те шурупов принесем. Винтов да гаек. Жри!

-- Помимо сего, товарищи, мой помощник, спец по едению гвоздей, украл у меня три с полтиной и, как человек, подверженный алкоголю, скрылся. Он, наверно, где-нибудь сидит и наслаждается пьянством, поставив меня в невыгодном свете среди вас. Я как директор прошу снисхождения.

-- Деньги назад! -- загремел сарай. -- Сколько пятиалтынных в карман оклал? Ишь ты... Яичками сбирать... Пять штук за вход.

-- Товарищи! -- вздыбил на бочке милицейский и помахал картузом. -- Это недопустимо, товарищи, чтоб назад деньги. Он как-никак трудился, ехал, крутил машину... Расход и все такое...

-- Не желаем! Глотай гвоздье, раз взялся... А нет, мы те сами в рот вбякаем... Обманщик, жулик!..

-- Товарищи! -- потрясся голосом киноспец. В его острых глазах вдруг заиграли зайчиками лукавые смешинки, но губы опасливо вздрагивали. -- Я предвижу выход из положения, товарищи... Вместо всем приевшихся гвоздей я покажу фокус египетских магов: живой овце публично отрежу голову, а потом приставлю к тому же пункту, голова срастется, и овца начнет как ни в чем не бывало кричать по-бараньему. Желаете?

-- Ребята, как?

-- Жалаем! Кажи!.. Просим!

-- Тогда тащите сюда хорошую, вполне живую овцу, -- и киноспец обвел собрание веселым взглядом, скрытый смех кривил его бритые, взнузданные кверху губы.

Минуту стояла тишина, огрузшая тяжким сопением, точно волокли всем миром в гору стопудовый воз.

-- Митрий, -- несмело раздалось из темного угла. -- Тащи, шутки ради, овечку. У тебя много их.

-- Нашел дурака, -- окрысился Митрий и сердито повертел во все стороны длинной шеей. -- Где ж ему, к лешевой матери, овечью башку пришить, на то же место, к тулову, раз он срежет. Да что он -- бог, что ли, или угодник?..

-- Напрасно, товарищ, сомневаетесь... Все исполню, как сказал.

-- Дед, приведем овечку, -- ткнул Афонька сладко дремавшего деда. -- А, дедушка!

-- Какую овечку? -- вытер дед слюни. -- Я те приведу...

Амбар жужжал, как улей. Крестьяне уговаривали друг друга притащить овцу. Никто не соглашался. Посыпались укоры, ругань:

-- Жадный, черт...

-- Сам, дьявол некованый, жаднюга...

-- Ты в председателях ходил, набил карман-то!..

В углу бранились бабы. Антип тряс Митрия за грудь и кричал ему в рот, как безнадежно глухому. Бранливые голоса скрипели, трещали, ломались, будто усердные старатели швыряли лопатами щебень и камнищи. Вот у стены взмахнул кулак и, как грач в гнездо, пал с налету в чью-то бороду.

-- Ах, ты драться, тварь? Выходи, коли так, на улку!

-- Я те и здесь влеплю леща!

И еще десятки ртов смачно переплевывались гнусными словами из конца в конец. Попахивало мордобоем, свалкой.

-- Стой! Братцы! Что это за безобразие! -- надрывался милицейский -- Всех перепишу и к допросу... Дьяволы какие, а?!

Шум постепенно стал смолкать.

-- Товарищи! -- вопил с бочки комсомолец молодежи и что есть силы топал ногами в дно; клеш мотался и шлепал, как собачьи уши. -- Товарищи! -- перхая и кашляя, кричал он. -- Такой неорганизованный скандал из-за шелудивой овцы -- позор культуре!..

Шум потух, как во тьме костер, но сердитое пыхтенье клубилось серым пеплом и, словно угли, тлели обозленные глаза.

-- Неужели вы, будучи сознательны, -- говорил комсомолец молодежи, -- не можете предоставить один комплект овцы, которая будет возвращена хозяину в общем и целом, да я еще гривенник от себя прибавлю тому сознательному товарищу, раз он постарается для процветания науки. Ведь это фокус, товарищи! Я и не такие еще фокусы видывал, будучи в красном Ленинграде. Да не шумите вы! Желаете, нет?!

-- Просим, сыпь!

-- Например, фокусник берет у гражданина новую, дорогую шляпу, разбивает туда десяток яиц, кладет масла скоромного, соли и жарит в шляпе, как на сковородке, яичницу-глазунью. Все удивляются и сидят, разинувши рты от удовольствия, а гражданин, будучи голова босиком, хочет звать милицию, что испортили евоную шляпу. Все оцепенели, как при ужасном преступлении, а из шляпы с яичницей валит пар. Ну, в это время ударяют, конечно, в барабан, а фокусник -- пиф-паф! -- кидает вверх гражданскую шляпу с яичницей и -- гоп-ля! -- шляпа в новом виде, будто сроду не надевана, делает мертвую петлю и летит к гражданину, который рад. А яйца, не разбитые, а в общем и целом падают в фартук фокусника...

-- Правильно, верно... -- подтвердил милицейский. -- Я видал.

-- А вы овцу жалеете... Эх, вы! Народы! -- комсомолец подбоченился, гордо взглянул в сторону Афоньки, взглянул разом на весь сарай и ударил криком в низкий потолок:

-- Даешь овцу?! Кто сознательный?!

-- Я! -- поднялся крестьянин из бедноты, Акинфиев. -- Я самый сознательный и есть! -- Сонное лицо его помято. Он зевнул, сказал: -- Сейчас пымаю, -- и, неуклюже, натыкаясь на людей, направился к выходу. Из дверей заспанным, потным голосом спросил: -- А замест овцы поросенка ежели, сосунка? -- и, не дождавшись ответа, скрылся.

Томительные минуты ожидания прервал Степан Обабкин. Он вскарабкался на бочку, заложил руки в карманы и, повертываясь на каблуках во все стороны, начал:

-- Вот, товарищи, благодаря хождению за овцой можно митинговать о картине, которую рассматривали в упор. Я, будучи комсомольцем молодежи, во всяком разе должен вести агитку, согласно идеологии, как отец учил. Воротимся к зверю. Вот видите, граждане, обратите ваше внимание, какие в царских лесах водятся первоклассные драконы. Вот оно, засилье буржуев! Эти самые буржуи, потрясая кровавыми челюстями и пуская из рабочих кровь, окопались с королями и завладели всем огромадным примечательным зверьем. Называемые рангу-танги, или, по-русски, драконы, ни в какой копчег не влезут! И этими чудовищами владеет преступная кучка буржуазии. Им с таким зверьем, товарищи, жить тепло и не дует. Не надо никаких тракторов, товарищи, ни волкостроев, ежели такого черта обучить пахать. Да этот зверина тыщу вагонов попрет и не крякнет, ежели зацепить за задние лапы. Вот они, паразиты-буржуи, какое окружение делают нашей стране. Долой соглашателей!

Степан Обабкин, маленький и вихрастый, взмахнул рукой и победоносно осмотрелся.

-- Теперь вникните, товарищи, какое же наследие оставила буржуазия пролетариям и нам, крестьянам? Что за звери достались на нашу угнетающую долю? А достались нам, товарищи, замест замечательных допотопных драконов какие-то паршивые объедки с барского стола, какие-то крысы с кротами да хомяками. Вот что с нами делают заграничные банкиры!.. Самый же крупный зверь у нас -- это ведмедь, и тот косолапый, не говоря уже про мировой масштаб. А мясо евоное в рот не возьмешь, даже и в голод. Вот, товарищи, вы теперь очень даже наглядно видите, как нашего брата облапошивает иностранный капитал, какую выдумывает блокаду. Вот где окружение-то, вот где постольку-поскольку зарыто небелужье-то кольцо!.. -- Комсомолец молодежи азартно сплюнул и закричал, потрясая кулаками и клешем -- Но настанет час, товарищи, когда мы с Красным знаменем в одной руке, с ручной бомбой в другой...

-- Товарищ! -- прервал его киноспец. -- За поздним временем -- сядь. Граждане, он ничего не понимает в сценариях. А дело в том, что здесь все искусственно: как первобытный лес, так все дворцы и действующие лица, это все искусственно, то есть не натурально, а сделано в Америке или Германии, в особых павильонах, вам не понять -- в каких, но мы не будем вдаваться в философию. А дракон и подавно не настоящий, таких чудовищ на свете нет, это оптический обман.

-- Ага, обман? -- задирчиво, как дратвой, кто-то протянул. -- Видали, братцы?!

Афонька же широко открыл глаза и позабыл дышать. Нет, врет этот самый гражданин, будто все ненастоящее, врет, врет, людей морочит!..

А киноспец свое:

-- Этот колоссальный дракон сделан из дерева, проволоки и брезента, а сверху выкрашен, -- клевал он носом и поправлял очки. -- В середке же, в брюхе у чудовища и в морде сидят люди, в каждой лапе тоже по человеку для механического восприятия. Эти люди производят там манипуляцию вправо, влево, отчего чучело оживает. Понятно теперь? Я слышал во время сеанса детский голос, что чудовище блюет. Ничего подобного! Он употребляет в пищу только нефть, как физический механизм. А из ран и прочих природных отверстий у него течет красная вода, которую выкачивают спрятавшиеся туда рабочие, когда им крикнут, что, мол, шкура протыкнута, качай, ребята, со всех сил. Значит, тут все основано на иллюзии, на оптическом обмане, и пугаться нечего, как сделал сидящий передо мной старец возле милого мальчишки. Надо только восхищаться полным усовершенствованием и до чего дошла наука в СССР.

-- Врешь, дурак, врешь, -- шептал сквозь слезы Афонька, -- зверь самый настоящий... Врешь!

-- Товарищ киноспец! -- закричал Степан Обабкин, сменяя говорившего. -- Вы мне за поздним временем подали сигнал -- садись, мол, но это абсурд. Я не маленький и спать постольку-поскольку не хочу. Я тоже платил пятиалтынный, заработанный самым кровавым трудом.

-- Вальни, вальни его, Степка, пошибчей! -- сердцем, кровью, безголосно прокричал Афонька. -- Сволочь какая, враль!

-- Я приветствую вас, товарищ киноспец, от имени всего комсомола, как предшествующего оратора, и раз зверь не настоящий, то я извиняюсь, повертываю идеологию и иду дальше. Очень хорошо, что таких зверей на свете нет, а это -- американское чучело, -- сказал Степан Обабкин и взглянул на Афоньку. Тот вдруг опустил голову, замигал и стал колупать скамейку. -- И очень хорошо по двум пунхтам: первый пунхт программы, если такие звери, спаси бог, водились бы в трудящей стране, они сожрали бы весь урожай предыдущих годов. Ведь одному такому дьяволу к ужину тридцать возов сена нужно, окромя пойла и прочих нарпитов. Что касаемо второго пунхта, вникните, товарищи, в положение американских рабочих. Одни рабочие попали чудовищу в ужасные лапы и там сидят, как со строгой изоляцией... А другие рабочие в брюхе корячутся вправо, влево, не имевши кубатуру воздуха. Я вас, товарищи, спрашиваю: нормально это или позор? Ага, вы молчите из полного сочувствия, факт! Вы, товарищи, обратите внимание, ежели читаете газеты, где сидит наш рабочий и крестьянин и где заграничный! Наш сидит летом в Крыму, во дворцах, а заграничный настолько забит буржуями, что лезет в общем и целом во что попало: дракон встретится -- в дракона, черт, искусственный валяется на дороге, он и в черта постольку-поскольку рад залезть благодаря малосознательному затемнению масс. Позор буржуям и всемирным лордам! Бей их, анафемов, как бил голый человек на картинке, хотя одетый рыцарем, а наверняка из трудовой глубокоуважаемой интеллигенции! Как этот оратор... нет, не оратюр, а как его... проткнул пузо анафеме. И примем, товарищи, единогласную резолюцию, чтобы после этого удара у дракона, который есть всемирный буржуй-капиталист, потекла не вода из насоса, а настоящинская кровь, согласуемо идеологии! Я кончил, товарищи...

Степан Обабкин форсисто вынул из кармана аккуратно сложенный платок, ловко встряхнул его и, помахивая в раскрасневшееся, счастливое лицо, соскочил с бочки.

Керосин в лампе выгорал. Конопатый дядя подбавил свету. Слышались утомленные позевки. В двух-трех местах безмятежно похрапывали. Бабы, как белки, лущили семечки, сплевывая шелуху на колени, на головы соседей. В заднем углу парни прищучили девок к стене и жали из них масло, девки повизгивали и пыхтели, сопротивляясь ядреными задами и спинами натиску парней.

Афоньке же хотелось плакать, хотелось броситься на киноспеца, разбить его глазастые очки и бежать без оглядки в лес.

-- А ведь правильно, паршивец, разъяснил, -- грубо упал в шершавое затишье готовый к скандалу голос. -- Комсомолишка-то...

-- Степка -- молодец, с понятием...

Степан Обабкин, публично названный паршивцем, встопорщился, как на червяка галчонок, и уже занес ногу, чтоб с горячей отповедью вскочить на бочку, но его нога миролюбиво опустилась: ведь оскорбивший его обидчик все-таки оказал, что он разъяснил правильно, и это комсомольцу льстило. Он только крикнул, грозно рассекая воздух кулаком:

-- Тут паршивцев в общем и целом нет! -- и сел.

-- Жулик! -- резко отчеканил, как кулик в болоте, тот же голос. -- Наобещал, наобещал, а показал фигу! Тоже, картинки двигательные...

-- Да мы на такие картинки и чхать-то не стали бы. Тьфу! Какой в них прок? Одно непонятное...

-- Чего мелешь! Пес с ней, что непонятная... Зато живая...

-- Лес -- фальшивый, этот окаянный крокодил -- тоже фальшивый, дворцы фальшивые, и господа с царями фальшивые... Тьфу!

У Афоньки пуще заныло сердце, кончик носа стал холодный, словно лед, уши горели.

-- Все фальшивое! -- опять прохрипел скандальный голос. -- А небось денежки с нас требовали не фальшивые... Ишь ты!.. Губа-то не дура... Жулики!

-- Врешь! Очень интересный сеянец. Просим еще посетить...

-- Ах, еще? Кому это желательно еще? Ну-ка, высунь морду на свет. Эй, шапка!

-- Картина -- первый сорт! -- раздались молодые голоса. -- Только вот кольца нету. Где кольцо? Хозяин, а хозяин!

-- Кольцо Нибелунгов, товарищи, -- проблестел очками киноспец, -- оно находится в последней части, оно будет показано в следующий специальный приезд. А то нашему брату, частному предпринимателю, обрезаны права и ленты дают с изъянцем, -- он бросил окурок и притоптал американским сапогом.

-- Правильно! -- поднялся милицейский. -- Товарищи, я как представитель власти должен вас обнадежить так: в газетах получено известие...

-- С живого-мертвого налоги драть?

-- Ничуть не бывало! -- строго боднул головой милицейский. -- Правительство, повернувшись лицом к деревне, хотит образовать правильную постановку через показывание натуральных картин казенным способом, будут агитки показываться, боевики, а также и хорошие картины насчет обработки земли как в России, так и за границей. Это факт!

Степан Обабкин сказал:

-- Выразить благодарность от лица крестьянской бедноты!

-- Просим, просим!

Кто-то засмеялся:

-- Беднота за овцой ушла... Где он, дьявол?!

На светильне нагорела черная шапка. Пахло копотью, онучами, пареной брюквой и деревенской духмяной дремой.

-- А теперь, товарищи, пойдемте спать, -- предложил милицейский. -- Два часа уже...

-- А овцу-то резать? -- всполошились голоса.

-- Эй, сходите кто-нибудь за Акинфиевым!.. Что он, тетерев мохноногий, шутки-то шутит!.. Да карасину бы...

-- Поздно, ну его к чертям с овцой-то... Айда домой!

Зрители проснулись и, позевывая, стали выползать на свежий воздух.

Было темно.

Вдова Агаша Красна ягода напоролась на плетень, разорвала форсистую кофточку в разводах и звонко заругалась в печенку, в селезенку, во всяко место. Парни подсвистывали, гоготали:

-- Эй, Агаша! Иди, заштопаем! -- И, нарушая собачий сон, орали песни.

Кучка человек в пять ради озорства постучала к Акинфиеву. Тот вздул огонь, открыл окно.

-- А овца?! Ты чего же это, лешегон? Какой же ты, к черновой матери, сознательный? Сколь часов порядочных людей заставляешь ждать не жравши. А?

-- Да, бра-а-тцы... Баба не дает, -- виновато прохрипел лохматый Акинфиев, почесывая бороду. -- Говорит, зарежут до смерти, а там судись.

-- Какого ж ты черта!.. Пришел бы, упредил.

-- Да, бра-а-тцы... Нешо не знаете? У меня нет овцы-то...

-- Тьфу! Чтоб те сдохнуть, -- и кучка со злобным смехом удалилась.

Летучая мышь задела крылом белоголового, в белой рубахе Афоньку и беззвучно упорхнула.

Афонька еле двигался, он вел деда за рукав и был подавлен виденным и слышанным. Его душонка была пуста, как вывернутый карман. Эх, Степка, Степка!

-- Ты что в молчанку-то? -- спросил дед, шаркая ногами по невидимой земле.

Афонька вздохнул и продолжал путь молча.

-- Замаялся, что ли? -- опять спросил дед.

-- Так, ничего, -- булькнул-всхлипнул Афонька.

Он много слышал сказок от бабушки, от деда, от товарищей. И душа его, как жаворонок в свете солнца, трепыхала в ребячьих сказочных мечтах. Афонька верил в сказку, как в явь, как в быль. В сказке все живое, настоящее: и Кащей бессмертный, и Конек-Горбунок, и Баба-Яга, и Франциль Винциял, -- все быль и явь. И словно волшебный сон. Афонька, сидя рядом с дедом, увидал в натуре живую сказку: и Змея-Горыныча, и Франциль Винцияла, и бородатых колдунов, и прекрасную Миликтрису Кирбитьевну.

И вею жизнь был бы Афонька по горло счастлив, не открой рта этот очкастый цыган-китаец. Прахом рассыпалась Афонькина мечта, нет на свете сказки и не будет.

И вот, спотыкаясь и сопя, лобастый, вдумчивый Афонька ведет деда в свою душную, маленькую избу, и ему представляется теперь, что и деревня их не настоящая, и лес, и пашня, и небо-- все фальшивое, и люди не настоящие, поддельные, и дед, да, может, и он сам, Афонька. Настоящей же, всамделишной казалась ему лишь одна темная ночь, сквозь которую он тащил упиравшегося деда.

"И чего это сплоховал Степка, дурак? А еще я, говорит, комсомол. Оробел, видно, струсил. Дурак, дурак".

Ночью все крепко спали. Даже милицейский, кот, курицы, петух и киноспец, даже комсомолец Степан Обабкин. Афонька же не мог уснуть. Афонька плакал неслышно, в подушку, крадучись.

Плакал, плакал, а Степка и говорит ему: "Пошто ты это в общем и целом воешь?" -- "Ничего нет на свете взаправдашнего, настоящего", -- пустил пузыри Афонька. "Брось, -- сказал Степка, -- садись скорей"... Афонька сел и -- полетели. Все выше, выше. Глядь -- облака, словно кисель. "Эх, поесть бы", -- подумал Афонька, но ложки не было. "А где же солнышко?" -- спросил он друга. "Ночь еще", -- ответил комсомолец молодежи.

Глядь -- месяц, и совсем будто недалечко, версты два-три: ох, и большой, и светлый! И какие-то жители кирпичом толченым его трут, поплюют-поплюют, да ну тереть тряпицей. "Эго субботник называется, -- пояснил Степка, -- трудповинность".

А кругом звезды так и подмигивают, так и смотрят во все шары на летунов. "Удивительно как", -- улыбнулся Афонька голосом, а самому страшно, сердце мрет. Летят, летят. Города, деревни, пашни, лес. "А это Москва, -- гордо сказал комсомолец молодежи, Степан Петрович Обабкин. -- Кремль видишь? Солнце встает". -- "Солнышко, солнышко!... -- громко закричал Афонька и с тревогой вдруг спросил, как бы спохватившись: -- А он настоящий?" -- "Кто?" -- "Этот самый... Вот летим-то... Ироплан?" -- "Знамо дело -- настоящий, раз вверх летим... И мы с тобой настоящие". Афонька любовно гладит струны: "Настоящий! Милый мой..." -- и чует: трудно дышать от радости, вздыху нет, фу ты... "Держись, садимся!" -- и на землю хлоп. Афонька вздрогнул, открыл глаза и сел.

Белое утро, настоящее. Туман глядит в настоящее окно. У печки мать овсяные блины печет, самые настоящие, со скоромным маслом, и настоящий кот лапой личность промывает. А дед богомолебствует в углу: перекрестит лоб, зад поскребет да в окошко лысиной уставится: проехал кто-то, прошагал.

Афонька улыбнулся, крикнул:

-- Дед, а дедушка!

-- Заспаси-спаси, помилуй... Ну?

-- Я, дедка, -- самый настоящий. И Степка настоящий!.. Степан Петрович.

-- Чего эта-а-а?

-- А ты -- нет... Ты, впрочем и целом, -- так, обман... -- сказал Афонька и стал надевать настоящие портки.

1926