Кухарка Аксинья прибегала два раза.

Была она крепкая, темно-румяная, с зубами такими белыми, что издали казалось, будто держит она во рту кусок творога.

Прибегала она к Ильке наниматься в няньки к будущему ребеночку.

Ильке нравилось, что она такая веселая, удалая, и сама себя называла "Сенька", словно деревенского парня,

Говорила она таинственным шопотом и все поглядывала на двери -- не подслушивает ли кто, но гоготала во все горло.

-- Если, барыня, у тебя сыночек будет, я ему шапочку сошью. Один бочек красненький, другой желтенький -- га-га-га! Ну, а если доченька, тут уж надо чепчик с кружевцами.

В последний раз наговорила такой веселой ерунды, что даже печальная Илька развеселилась. Рассказала Сенька, что у какого-то немца есть коза, и что навесили этой козе на шею шерстяную красную возжинку с бубенчиками. Бубенчики не такие, как на лошадях, а маленькие, золотенькие, и так и поют. Так, вот, Сенька хочет один бубенчик, либо два отрезать и припрятать для маленького,

-- На веревочку привяжем, он будет ручками тренькать и на всю жизнь веселым станет. А в нашем городе ташх бубенчиков все равно не купишь. Это видно привозные. Один отрезать не беда, не заметят. А и заметят, так не дознаются кто. Га-га-га!

Сенька глупая, плутоватая, но так от нее делалось просто и весело, что век бы с ней не расстался. Но для счастья с Сенькой было серьезное препятствие. В ее прошлом -- двое ребят и ни одного мужа. Один ребенок помер в деревне, другой, "как быдто жив". Сердитый Илькин муж не позволит Сеньку нанять.

Она уж приготовилась подоврать чего-нибудь, изобразить Сеньку жертвой, да как-то не знала, как к этому делу подступиться. При одной мысли о разговоре со Станей начиналось сердцебиение.

Но, вот, как-то тот сам заговорил.

-- Нужно подыскать няньку к будущему ребенку.

Илька взволновалась, задохнулась, приготовилась говорить, но он продолжал:

-- Но мне повезло, -- сказал он торжественно. -- Я наметил для ребенка воспитательницу. Это сестра жены аптекаря. Сама лишенная возможности иметь собственную семью, она готова принести себя в жертву интересам чужого ребенка.

-- Господи! -- думала Илька. -- Как он ужасно говорит. Ну какие у ребеночка интересы? Как все делается уныло и страшно.

-- Эта женщина, вернее, -- эта девица, ее зовут Казимира Карловна, еще никогда не служила. У нас будет ее первое место. И что очень ценно -- она горбатая.

У Ильки побледнели губы.

-- Ценно? -- тихо спросила она.

-- Да, ценно, -- повторил он и упрямо выпятил лоб. -- Вы, конечно, не можете этого понять, хотя теперь, готовясь к материнству, должны были бы более чутко относиться к своему долгу,

Он закурил папиросу и начал трясти коленом.

-- Злится! -- подумала Илька. -- И чего?

-- Ребенок должен с первых дней жизни учиться любить все обездоленное. Он привяжется к своей уродливой воспитательнице, -- она, к счастью, исключительно некрасива, кроме плохой фигуры, -- и будет вместе с ней страдать от уколов и насмешек пошлой толпы. Эта женщина, вернее девица, уже заранее поставила условием, чтобы не заставляли ее гулять с ребенком в парке. Она уже приобрела на кладбище место для своей могилы и будет каждый день возить туда колясочку с ребенком. Я нахожу, что это прекрасно. В парке, где прохожие будут ахать и восторгаться ребенком, только привьют молодой душе тщеславие. К чему это? И еще она поставила условием, чтобы в детскую никаких гостей не водить. Не к чему ребенка показывать. Да, вероятно, и ей самой неприятно лишний раз ловить на себе насмешливые взоры.

-- Ничего не понимаю, -- сказала Илька, и покраснела. -- Почему, вдруг, "насмешливые взоры?". Кто же смеется над горбатыми?

-- Все! -- отрезал муж. -- Вы первая. Если не смеетесь, то не одобряете. Да-с.

Илька заплакала.

-- Я не понимаю твоего желания окружить ребенка уродством и страданием. За что? За что его мучить? Что он беглый каторжник, что ли? Да он, может быть, и сам по себе будет добрый и жалостливый.

-- Святые спали с прокаженными! -- мрачно сказал Станя.

-- Ты теперь будешь искать прокаженную няньку! -- с отчаянием крикнула Илька. -- Уж каждый раз ты мне подсовываешь этих прокаженных. Нет, если бы я была святой, я бы не лезла спать к прокаженному. Я бы уступила ему свою постель, а сама бы ушла. Прокаженный больной, ему нужен покой, удобство. А тут изволь жаться к стенке, а рядом этот бородатый святой храпит и подчеркивает свое самоотвержение. Не хорошо. Не прокаженного он любит, а себя. Не о нем заботится, а о преодолении в себе отвращения во имя самосовершенствования, Я не отдам ребенка прокаженным. Ложись с ними сам.

Она вскочила и, плача и натыкаясь на стулья, на притолку двери, пошла к себе и легла. И всю ее трясло, словно знобило. А потом пришла дрема и зазвенели на дворе колокольчики, не лошадиные, а тоненькие, остренькие, наверное козьи, те, что веселая Сенька украла для ребеночка. Зазвенели колокольчики и загрохотали страшные колеса. И вдруг писк, визг. Илька поднялась, подкралась к окошку и увидела. Увидела она огромную колымагу. Задние колеса втрое больше передних и обиты толстым железом. А перед колымагой катаются, переваливаются с брюха на спину громадные крысы, -- мягкие, жирные, запутались в красных постромках и пищат. А из колымаги лезет, ищет приступочку костлявой старушечьей ногой страшная, длинноносая -- нос на двоих рос, да еще кривой -- горбунья, злая фея Карабос. Горб узкий, высокий и трясется.

-- Это нянька для маленького, -- думает Илька и вся дрожит. -- Повезет маленького ночевать с прокачанными.

А горбунья Карабос остановилась, задрала голову и шарит по окнам глазами, ищет Ильку. Илька чувствует -- найдет она ее, уколет глазом, тут и конец, тут и погибель.

Илька закрывает лицо руками и кричит, кричит, и от крика просыпается.

Она вся мокрая и вся какая-то расслабленная. Верно, жар...

-----

На другой день пришел доктор. Не тот, что всегда -- тот уехал на месяц в отпуск -- а заменяющий его, молодой, смуглый, белозубый, как Сенька. Считал Илькин пульс, качал головой.

-- Анемия. И чего вы все волнуетесь? Боитесь родов? Ерунда!

-- У нее скверный характер, -- внушительно вступил в разговор Станя. -- Я, вот, нашел воспитательницу для ребенка, с трудом нашел, это ведь, нелегко. А она... Да, между прочим, -- обратился он к жене, -- я ее видел, и она дополнила условия. Она не хочет, чтобы ты ночью входила в детскую.

-- Почему?

-- Это ее, очевидно, стеснит.

-- Фея Карабос отвинчивает ночью свой горб и обращается в крысу, -- задумчиво пробормотала Илька.

Доктор нахмурился, прислушиваясь, ничего не понял.

-- Это кто же такая?

-- Казимира Карловна, сестра жены аптекаря.

-- Да вы с ума сошли? -- скащал доктор. -- Эту ведьму брать к себе в дом? Я же ее знаю. Я лечил жену аптекаря. Ни одна кухарка не может с ней ужиться. Это же форменная ведьма! Зачем она вам понадобилась?

-- Я хочу, чтобы ребенок с первых дней жизни приучился любить всех обездоленных, некрасивых, убогих.

-- Ха-ха-ха! -- сверкнул зубами доктор. -- Вот, он как! А сам, небось, выбрал себе жену молоденькую и хорошенькую.

Илька залилась румянцем так, что даже в ушах у нее зазвенело.

Станя иронически улыбнулся.

-- Откровенно говоря, я никогда не считал мою теперешнюю жену ни красивой, ни умной.

-- Что же вы на деньгах женились, что ли? -- резко спросил доктор.

-- Нет, -- деланно спокойно отвечал Илькин муж. -- Денег у нее не было. Я женился на ней, потому что мне казалось, что душа ее представляет некоторый материал, из которого можно построить э-э-э... человека, как я его понимаю.

-- Ага, -- сказал доктор, -- и засмеялся глазами. -- На матерьяле, значит, женились.

И вдруг уже откровенно рассмеялся.

-- А и заврались же вы, батенька мой. Ну, ну, не сердитесь, что я так. Уж очень вы смешной!

Станя медленно закурил, подчеркивая свое хладнокровие.

-- Конечно, -- сказал он, -- вы, как врач, как физиолог, мало придаете значения воспитанию духа. Святые делили свое ложе с прокаженными.

-- Что? Что делили? -- смеясь и хмурясь переспросил доктор.

-- Ложе. Ночевали с прокаженными.

Илька тихо застонала и закрыла глаза.

-- Начинается! -- пробормотала она.

-- Ночевали с прокаженными? -- улыбнулся доктор. -- Так и ночуйте, голубчик мой, если вам нравится. Ночуйте -- никто вам не мешает. Конечно, если прокаженный не выразит протеста. Но не заставляйте других, не принуждайте! На это вы не имеете никакого права. Я в этих высоких предметах, наверное, плохо разбираюсь, и очень может быть, что из вас выработается великолепнейший святой, но что муж из вас вышел скверный, это уже не подлежит никакому сомнению.

Илька испуганно и беспомощно переводила глаза с доктора на мужа. Она, казалось, ждала чего-то, какой-то минутки, чтобы обрадоваться, ждала и не смела надеяться и боялась.

Станя затряс коленом.

-- Из чего вы выводите, господин доктор, что я плохой муж? Не из моей заботы о ребенке, надеюсь?

-- Из чего вывожу? Из того, что вы не бережете вашу жену. Она слабенькая и нервная и требует в настоящее время исключительного внимания и ухода, а вы ее обижаете.

-- Я? Ее? -- искренно удивился Станя.

-- Да, вы ее! Вот, она не хочет этой ведьмы. А вы ее навязываете. И, кстати, не воображайте, что эта Казимира Карловна из скромности не хочет показываться в парке, или вашим гостям. И не потому, что считает себя уродом. Ничего подобного! Просто, ей неприятно, что она поступила в прислуги. Ода "гоноровая пани". Она завивает волосы на папильотки, она вовсе не считает себя некрасивой. Она осточертела аптекарю, вот он и рад ее сплавить. Нет, этого измывательства над моей милой пациенткой -- он нагнулся и поцеловал Илькину руку, -- мы не допустим. Нельзя, дорогой Станислав Адамыч. Ищите себе в рай других ворот.

Он вскочил, молча пожал руку Ильке и Стане и быстро вышел. Илька видела в окно, как он зашагал по дороге к воротам.

Он среднего роста, худощавый.

Потом, через много лет, ей будет вспоминаться, что он был очень высокий, широкоплечий, что он очень любил ее, и она за всю жизнь любила только его одного, но они не успели, не съумели, не смогли сказать это друг другу.

И иногда, в редких снах, он будет приходить к ней светло и нежно, чтобы вместе смеяться и плакать.

Имени его она никогда не вспомнит.