Днем шел дождь. В саду сыро.

Сидим на террасе, смотрим, как переливаются далеко на горизонте огоньки Сен-Жермена и Бирофле. Эта даль отсюда, с нашей высокой лесной горы, кажется океаном, и мы различаем фонарики мола, вспышки маяка, сигнальные светы кораблей. Иллюзия полная.

Тихо.

Через открытые двери салона слушаем последние тоскливо-страстные аккорды "Умирающего Лебедя", которые из какой-то нездешней страны принес нам "радио".

И снова тихо.

Сидим в полутьме, красным глазком подымается, вспыхивает огонек сигары.

-- Что же мы молчим, словно Рокфеллер, переваривающий свой обед. Мы ведь не поставили рекорда дожить до ста лет, -- сказал в полутьме баритон.

-- А Рокфеллер молчит?

-- Молчит полчаса после завтрака и полчаса после обеда. Начал молчать в сорок лет. Теперь ему девяносто три. И всегда приглашает гостей к обеду.

-- Ну, а как-же они?

-- Тоже молчат.

-- Эдакое дурачье!

-- Почему?

-- Потому что надеются. Если бы бедный человек вздумал молчать для пищеварения, все бы решили, что с таким дураком и знакомства водить нельзя. А кормит он их наверное какой-нибудь гигиенической морковкой?

-- Ну, конечно. Причем жует каждый кусок не меньше шестидесяти раз.

-- Эдакий нахал!

-- Поговорим лучше о чем-нибудь аппетитном. Петроний, расскажите нам какое-нибудь ваше приключение.

Сигара вспыхнула, и тот, кого здесь прозвали Петронием за гетры и галстуки в тон костюма, процедил ленивым голосом:

-- Ну что-ж -- извольте. О чем?

-- Что-нибудь о вечной любви, -- звонко сказал женский голос. -- Вы когда-нибудь встречали вечную любовь?

-- Ну, конечно. Только такую и встречал. Попадались все исключительно вечные.

-- Да что вы! Неужели? Расскажите хоть один случай.

-- Один случай? Их такое множество, что прямо выбрать трудно.

-- И все вечные?

-- Все вечные. Ну вот, например, могу вам рассказать одно маленькое вагонное приключение. Дело было, конечно, давно. О тех, которые были недавно, рассказывать не принято. Так вот, было это во времена доисторические, то есть да войны. Ехал я из Харькова в Москву. Ехать долго, скучно, но человек я добрый, пожалела меня судьоа и послала на маленькой станции прехорошенькую спутницу. Смотрю -- строгая, на меня не глядит, читает книжку, конфетки грызет. Ну, в конце концов, все-таки разговоридись. Очень, действительно, строгая оказалась дама, Чуть не с первой фразы объяснила мне, что любит своего мужа вечной любовью, до гроба, аминь.

Ну что-же, думаю, это знак хороший. Представьте себе, что вы в джунглях встречаете тигра. Вы дрогнули и усумнились в своем охотничьем искусстве и в своих силах и вдруг тигр поджал хвост, залез за куст и глаза зажмурил. Значит струсил, ясно. Так вот эта любовь до гроба и была тем кустом, за который моя дама сразу же спряталась.

Ну, раз боится, нужно действовать осторожно.

-- Да, говорю, сударыня, верю и преклоняюсь. И для чего, скажите, нам жить, если не верить в вечную любовь? И какой ужас непостоянство в любви. Сегодня романчик с одной, завтра -- с другой, уж не говоря о том, что это безнравственно, но прямо даже неприятно. Столько хлопот, передряг, то имя перепутаешь -- а ведь они обидчивые все, эти "предметы любви". Назови нечаянно Манечку Сонечкой, так ведь такая начнется история, что жизни не рад будешь. Точно имя Софья хуже, чем Марья. А то адреса перепутаешь и благодаришь за восторги любви какую-нибудь дуру, которую два месяца не видел, а "новенькая" получает письмо, в котором говорится в сдержанных тонах о том, что, к сожалению, прошлого не вернуть. И вообще, все это ужасно, хотя я, мол, знаю, конечно, обо всем этом только понаслышке, так как сам способен только на вечную любовь, а вечная пока что еще не подвернулась.

Дама моя слушает, даже рот открыла. Прямо прелесть, что за дама. Совсем приручилась, даже стала говорить "мы с вами".

-- Мы с вами понимаем, мы с вами верим.

Ну и я, конечно, "мы с вами", но все в самых почтительных тонах, глаза опущены, в голосе тихая нежность, словом, "работаю шестым номером".

К двенадцати часам перешел уже на номер восьмой, предложил вместе позавтракать.

За завтраком совсем уже подружились. Хотя одна беда -- очень уж она много про мужа говорила, все "мой Коля, мой Коля", и никак ее с этой темы не свернешь. Я, конечно, всячески намекал, что он ее не достоин, но очень напирать не смел, потому что это всегда вызывает протесты, а протесты мне были не на руку.

Кстати, о руке -- руку я у нее уже целовал вполне беспрепятственно и сколько угодно, и как угодно.

И вот подъезжаем мы к Туле и вдруг меня осенило:

-- Слушайте, дорогая! Вылезем скорее, останемся до следующего поезда! Умоляю! Скорее!

Она растерялась.

-- А что же мы тут будем делать?

-- Как -- что делать? -- кричу я, весь в порыве вдохновения. -- Поедем на могилу Толстого. Да, да! Священная обязанность каждого культурного человека.

-- Ой, носильщик!

Она еще больше растерялась.

-- Так вы говорите... культурная обязанность... священного человека...

А сама тащит с полки картонку.

Только успели выскочить, поезд тронулся.

-- Как же Коля? Ведь он же встречать выедет.

-- А Коле, говорю, мы пошлем телеграмму, что вы приедете с ночным поездом.

-- А вдруг он...

-- Ну есть о чем толковать! Он еще вас благодарить должен за такой красивый жест. Посетить могилу великого старца в дни общего безверия и ниспровержения столпов.

Посадил свою даму в буфете, пошел нанимать извозчика. Попросил носильщика договорить какого-нибудь получше лихача, что-ли, чтоб приятно было прокатиться.

Носильщик ухмыльнулся.

-- Понимаем, -- говорит. -- Потрафить можно.

И так бестия потрафил, что я даже ахнул: тройку с бубенцами, точно на масляницу. Ну чтож, тем лучше. Поехали. Проехали Козлову Засеку, я ямщику говорю:

-- Может, лучше бубенчики то ваши подвязать? Неловко как-то с таким трезвоном. Все-таки ведь на могилу едем.

А он и ухом не ведет.

-- Это, говорит, у нас без внимания. Запрету нет и наказу нет, кто как может, так и ездит.

Посмотрели на могилу, почитали на ограде надписи поклонников:

"Быи Толя и Мура", "Были Сашка-Канашка и Абраша из Ростова". "Люблю Марью Сергеевну Абиносову, Евгений Лукин", "М. Д. и К. В. разбили харю Кузьме Вострухину".

Ну, и разные рисунки -- сердце, пронзенное стрелой, рожа с рогами, вензеля. Словом, почтили могилу великого писателя.

Мы посмотрели, обошли кругом и помчались назад.

До поезда было еще долго, не сидеть же на вокзале. Поехали в ресторан, я спросил отдельный кабинет -- "ну к чему, говорю, нам показываться. Еще встретим знакомых, каких-нибудь недоразвившихся пошляков, не понимающих культурных запросов духа".

Провели время чудесно. А когда настала пора ехать на вокзал, дамочка моя говорит:

-- На меня это паломничество произвело такое неизгладимое впечатление, что я непременно повторю его, и чем скорее, тем лучше.

-- Дорогая! -- закричал я. -- Именно -- чем скорее, тем лучше. Останемся до завтра, утром съездим в Ясную Поляну, а там и на поезд.

-- А муж?

-- А муж останется как таковой. Раз вы его любите вечной любовью, так не все-ли равно? Ведь это же чувство непоколебимое.

-- И, по вашему, не надо Коле ничего говорить?

-- Коле-то? Разумеется, Коле мы ничего не скажем. Зачем его беспокоить.

Рассказчик замолчал.

-- Ну и что-же дальше? -- спросил женский голос.

Рассказчик вздохнул.

-- Ездили на могилу Толстого три дня подряд. Потом я пошел на почту и сам себе послал срочную телеграмму:

"Владимир, возвращайся немедленно".

Подпись: "Жена".

-- Поверила?

-- Поверила. Очень сердилась. Но я сказал: "Дорогая. кто лучше нас с тобой может оценить вечную любовь? Вот жена моя как раз любит меня вечною любовью. Будем уважать ее чувство". Вот и все.

-- Пора спать, господа, -- сказал кто-то.

-- Нет, пусть еще кто-нибудь расскажем Мадам Г-ч, может-быть вы что-нибудь знаете?

-- Я? О вечной любви? Знаю маленькую историю. Совсем коротенькую. Был у меня на ферме голубь и попросила я слугу моего, поляка, привести для голубя голубку из Польши. Он привез. Вывела голубка птенчиков и улетела. Ее поймали. Она снова улетела -- видно, тосковала по родине. Бросила своего голубя.

-- Tout comme chez nous, -- вставил кто-то из слушателей.

-- Бросила голубя и двух птенцов. Голубь стал caм греть их. Но было голодно, зима, а крылья у голубя короче чем у голубки. Птенцы замерзли. Мы их выкинули. А голубь десять дней корму не ел, ослабел, упал с места. Потом нашли его на полу мертвым. Вот и все.

-- Вт и все? Ну, пойдемте спать.

-- Н-да, -- сказал кто-то зевая. -- Это птица -- животное, то-есть, я хотел сказать -- низшее животное. Птица не может рассуждать и живет низшими инстинктами. Какими-то там рефлексами. Их теперь ученые изучают, эти рефлексы, и будут всех лечить, и никакой любовной тоски, умирающих лебедей и безумных голубей не будет. Будут все, как Рокфеллеры, жевать шестьдесят раз, молчать и жить до ста лет. Правда -- чудесно?