(Страничка прошлого)

Торговый человек Афанасий Ермолаич Раскатилов гремел на весь уезд. В каждом большом селе у него по лавке, богатей был, но в рост денег не давал, не маклачил.

У купца служил с малых лет Григорий Синяков. Когда Григорий осиротел, купец взял его в лавку мальчишкой на посылках.

-- Присматривайся, Гришка... Человеком будешь, -- сказал купец и потрепал по щеке. -- Грамоте-то знаешь?

-- Мало-мало кумекаю, -- расторопно ответил мальчик. -- Рифметику учил, еще хрестоматию, о рыбаке и рыбке наизусть...

-- Про рыболовство, что ли?

-- Нет, про старуху про одну. Называется -- стихи.

-- Ну, это ерунда. Нашему брату ни к чему твои стихи. А сколько семью пять?

Гришка замигал.

-- Вот, сопляк, и не знаешь. Выходит: твоя наука -- тьфу.

Афанасий Ермолаич старился. Григорий рос. Кудри купца засеребрились, его жена легла в могилу на долгий отдых. Смерть близкого человека и полное одиночество заставили купца пристально всмотреться в прожитую жизнь свою, вспомнить все обиды, которые вольно или невольно причинял он ближним, подвести всему итог. Купец с особым тщанием припоминал и добрые дела свои, когда человеческое сердце источает к людям свет любви... Но добрых дел осталось мало в памяти купца, и душа его скорбела.

Чтоб иметь оправданье своелюбивой своей жизни и успокоить прозвучавший голос совести, купец решил вывести Григория Синякова в люди.

"Под конец дней и я должен возжечь свою свечу перед господом".

Из мальчишек Григорий стал подручным, из подручных -- приказчиком, потом на отчет сел, в конце же концов заделался главным доверенным хозяина.

Время шло. Григорий женился на тихой Даше и припеваючи жил себе у тестя-мельника. Хотя новый доверенный отпустил русую бороду, обзавелся двумя детьми, но хозяин, по старой памяти и на правах благодетеля, все еще Гришкой его кличет:

-- Гришка, слушай-ка! Съезди-ка, брат, в Княжево, турни там доверенного в три шеи: жулик, черт.

Григорий Иваныч ехал и вершил суд с расправой.

-- Эй, Гришка! Одначе пора доходы собирать. Ай-да-ко благословись.

И ехал Григорий Иваныч по всем десяти лавкам проверять кассы, производить учет, отбирать выручку.

Однажды, глубокой зимой, в ночь перед отъездом Григорий увидел скверный сон. Будто в лесу он. И наткнулся на лешего. Сидит леший в сорокаведерной бочке из-под спирта, выгребает лопатой деньги: золотые червонцы горьмя горят, как угли, и соблазнительно позвякивают, ну такая от их звона по всему лесному царству музыка идет, всю жизнь прослушал бы. "Дай и мне", -- не утерпел Григорий. "Бери, -- ухмыльнулся леший, -- только смотри, как бы не того... не этого..." -- да и не докончил. Григорий целую шапку червонцев наложил. И с тем проснулся.

-- Ох, и худой же сон, -- вздохнула его жена Даша.

Старуха тут толклась, горчички пришла занять, уж очень вкусно с горчицей студень кушать. Та -- то же:

-- Будет тебе, родимый, испытание. Мотри, гляди в оба. С опаской поезжай, благословись.

Тесть-мельник успокоил:

-- Ты не слушай баб. Снам петух верит. Ну-ка, выпьем на прощаньице...

Однако, когда расставался Григорий с Дашей, сердце напоминало ему о том, чего нет, но будет.

Кругом белели обильные снега, морозы стояли с дымом, и зыбучая, вся в выбоинах, дорога как волны в море.

На холоде Григорий Иваныч забыл свой темный сон, знай нос три чаще, а будет мороз одолевать, выскочи из кошевки да дуй во все лопатки рядом с Пегашом. А купеческий Пегаш -- рысистый полукровок, ехать на таком коне не скучно, да ежели и злой человек умыслит в ночное время пакость сделать, Пегаш не выдаст. Только крикни: "Грабят!" -- рванет Пегаш, полозья в визг, снежная пыль столбом, и ветер свищет.

Да, впрочем, Григорий Иваныч и не очень-то боялся нападений: денег в бумажнике немного, для отвода глаз, вот разве шубу снимут или топором по черепу. Ну что ж, судьба. А вот хозяйских денег разбойникам сроду не найти: в березовых полозьях кошевки продолблены потайные глубокие пазы, в них вся казна лежит.

Пока объезжал епархию, время стало к весне клониться. Пожалуй, можно и домой путь править, а то рухнет дорога -- плохо. Солнце припекает крепко, старики пророчат дружную, раннюю весну.

"Авось с недельку еще продержится, -- утешал себя горячий на работу Григорий Иваныч Синяков. -- Авось морозец ударит, утренник".

И он решил в последний пункт завернуть, в торговое село Кринкино. Подъехал он в сумерки к реке Прибою, только бы перебраться на тот берег -- тут и Кринкино, слышно, как собачонки брешут.

Лишь стал коня на лед спускать, вдруг:

-- Стой, паря! Ты сдурел! Переночуй добром. Вишь, темно.

Оглянулся Григорий Иваныч -- старик возле него, дедка Арсений, бородой трясет. Послушался умного совета, ночевал у старика.

А ночью дождь пошел, к утру ручьи взбурлили, дождь пуще, пуще.

-- Переночуй еще, -- сказал дед Арсений. -- Ежели не выведрит да как след быть не подкует морозцем, придется тебе, паря, домой ехать в обратную. А то чего доброго мырнешь, да и не вымырнешь.

Еще ночь переждал Григорий Иваныч. Действительно, морозец пал.

-- Ну, благословляй, дедушка Арсений.

-- А ты вот что... Иди-ка через речку пешком... Вишь, лед-то посинел... Пегаша не сдержит.

-- Сдержит... Без саней никак невозможно мне.

Народ стал подходить. Какая-то старуха пробиралась осторожно по льду: к обедне благовестили, шестая великопостная неделя шла. Показалось солнце, стекла в церкви на том берегу загорелись мертвыми огнями, воробьи на прясле гомон подняли.

Григорий Иваныч забрал в горсть вожжи, стал спускаться. Возле самой закрайки -- лавина. Пегаш всхрапнул, перескочил, кошевка стукнула, брызги фонтаном вверх. А сзади крик:

-- Правей! Правей держи!!

Лед синий, жухлый, весь сопрел. Чувствовалось, что река напружилась, выгибала закованную спину: вот-вот треснут льды и поплывут.

-- Назад! Вороти назад!

-- Стой! Стой!!

Грузный Пегаш опять всхрапнул и пугливо поводил ушами: лед оседал под ним. У Григория Иваныча захватило дух: впереди погибель, сзади смерть. И вдруг его ослепил огонь решимости. Он вытянул коня:

-- Малютка, грабят!

Пегаш рванул вперед и вбок, лед вмиг расселся, конь ухнул передними ногами в полынью, лягнул задом и...

По берегу пронесся отчаянный многотрудный крик. А дальше Григорий Иваныч ничего не помнил.

Пахло квашней, пылали огнем дрова в печи, было темно, угревно. Григорий Иваныч обвел каким-то отчужденным взглядом незнакомую избу, посмотрел на старуху в пестрядинном сарафане, валявшую на столе хлебные караваи, громко вздохнул.

-- Очнулся, болезный мой, -- ласково сказала старуха. -- Ну слава те Христу. Ужо соченек тебе свеженький спеку да яичко дам освященное: второй день пасхи ноне.

-- А где же это я? -- робко спросил Григорий Иваныч.

-- У Демьяна... Вот где. В Кринкине, в селе. Вот, вот. Выловили тебя, болезный мой. У Демьяна ты. У него, у него. А я двоюродной бабкой им прихожусь. Бабкой, батюшка, бабкой.

Григорий Иваныч хотел спросить про Пегаша, про сани, но все это стало ненужным, мелким, все куда-то отодвинулось во тьму, и только мысль, что он жив, охватила светлым ласкающим потоком все существо его. Тяжелой, непослушной, будто чужой рукой он прикрыл глаза.

Но чей-то колкий, с ухмылкой, голос крикнул ему в ухо:

"А как же деньги?!"

И Григорий Иваныч почувствовал, как холодеет его тело. Он сразу вспомнил тот темный сон: лесная трущоба, леший, золото, -- вспомнил опасенье жены и старухи: "Будет тебе испытание..." Звонким переливом звякали червонцы в ушах, охватывало смертной тоской сердце.

"А как же деньги, хозяйский капитал, Пегаш?"

Но горячечный сон в бреду, провалах, вспышках положил всему предел.

И снова... Что-то бубнило -- рассказывала старуха, пожмыхивая тестом, кто-то грузно вошел и сказал:

-- Здорово-те живете... Христос воскрес!.. Ну, каков болящий?

-- Христос воскрес, и болящий воскрес... -- ответила бабка. -- Голос свой подал, оклемался. Вот она, жизнь то наша...

Но Григорию Иванычу хотелось лишь покоя. Целую неделю пролежал он в лежку. Настроение было мрачное, угнетенное: утонул Пегаш, унырнули под лед сани. В десятый раз вынимал он чудом уцелевшую книжку и едва различал растекшуюся от воды запись, подводил итог погибшим собранным деньгам.

"Девять тысяч двести".

-- По какому случаю на чужой подводе? -- встретил его хозяин Афанасий Ермолаич и грозно насупился? -- А Пегаш где?

-- Несчастье со мной стряслось. Едва не погиб. И деньги все потонули... Извините, ради Христа.

Купец откинул с глаз серые лохмы, открыл рот и попятился:

-- Сколько жа?

-- Да девять тысяч с лишком.

В груди купца захрипело, глаза выкатились, большое бородатое лицо закровенилось.

-- Жулик! Разбойник! Грабитель!

Григорий Иваныч вздрогнул, сгорбился, прильнул плечом к стене, чтоб не упасть.

-- Что вы, Афанасий Ермолаич... Помилуйте... Сколько лет верой и правдой...

-- Вон!! -- затрясся, затопал купец, ударил дряблым кулаком в столешницу. -- Ты мне больше не слуга... Чтоб духу твоего не было! Вон, вон!!!

Шатаясь, выходил из комнаты Григорий Иваныч, в глазах темно, а вдогонку каменным градом убойные слова:

-- В тюрьму, сукина сына! В острог! Я те выучу!

Купец, задыхаясь, грузно, как большой медведь, сел в кресло. С озлоблением поглядывая на уставленный иконами кивот, где теплились две серебряные лампадки, хрипло жаловался богу:

-- Вот и спасай с этакими дьяволами душу: сами в ад лезут и тебя туда же тащат. Тьфу!

Григорий Иваныч, после болезни худой и бледный, растерянно вошел в свой дом.

-- Тятенька приехал, тятенька!.. -- закричали обрадованные ребята. -- Христос воскрес, тятенька!

-- Воистину воскрес, -- сказал Григорий Иваныч, поцеловал жену, детей и заплакал.

Григорий Иваныч постепенно впадал с семьей в нищету. Мельник-тесть, на шее которого они сидели, стал с зятем груб, придирчив. И как-то с его языка сорвалось:

-- Ежели ты украл деньги, пошто ты их не оказываешь?.. Дармоед, черт паршивый.

Григорий молча терпел.

Весна кончилась, наступило лето. В купце начала пробуждаться совесть. Хотя алчность глубоко въелась в его душу, однако мысль о приближающемся смертном часе, о том, что к концу дней необходимо стать чистым и безгрешным, надо все понять и всех простить, -- эта тревожная мысль заставила купца, через упорную борьбу с самим собой, протянуть руку помощи опозоренному приказчику. И он призвал Григория Иваныча к себе.

-- Вот что, Гришка, -- сказал купец. -- Хотя ты без малого и разорил меня, ну только что черт с тобой, прощаю. Посажу тебя на отчет. Езжай в Гриблянку, торгуй.

Расстался Григорий Иваныч с родным своим селом, забрал семейство и переселился на новые места. Из кожи лезет, большой оборот купцу сделал, все норовит загладить невольный, грех. А обида от купца давно исчезла в его сердце: русский человек памятного зла носить в себе не может.

К Михайлову дню по первопутку прикатил к нему купец-хозяин. Произвел учет, -- все в должном порядке было, -- и, по приглашению Даши, пошел к приказчику откушать. Купец поесть горазд: угостили его на славу. Ну, была, конечно, и подобающая выпивка.

Размяк, рассолодел купец, похлопал опального человека по плечу, сказал:

-- Ну, Гришка, будь опять главным у меня. Езжай по епархии деньги собирать, как поп ругу.

У Григория Иваныча задрожали руки, поставил стакан с чаем, в глазах зарябило: прихлынуло такое к сердцу, что и не скажешь.

-- Ведь кто тебя знает, Гришка... Может статься, и все девять тысяч водичку хлебают, а может... -- и купец двусмысленно подморгнул приказчику осоловелыми глазами.

-- Что? -- растерянно замигал приказчик. -- Все еще подозреваете?

-- Всяко бывает, -- хихикнул по-пьяному купец. -- Человек, скажем, не ангел. Да...

Очень обидным показалось это Григорию Иванычу. Эх, дать бы купцу по благочестивой роже! Но пришлось стерпеть: у него не было доказательств правоты своей.

Пьяное лицо купца покрывал пьяный елей. Он набожно перекрестился, поцеловал Дашу, поцеловал Григория Иваныча и, рыдая на его плече, сказал:

-- Душе своей я не враг. Ты чуть не опанкрутил меня, а я тебя прощаю. Вот сколь я угодный богу человек.

И вот...

Поют полозья легких санок-беговуш, весело работает резвыми ногами гнедой, в яблоках, жеребец; из села в село мчит Григорий Иваныч купеческую прибыль собирать.

Не в потайных полозьях теперь прячет он деньги, а за рубаху, в кожаный кисет, разбойные места проезжает засветло, всегда держит наготове о пяти зарядах револьвер.

И случилось ему пересечь низовье все той же памятной реки Прибоя, смертельной купели своей. А тут с полден буран поднялся, метелица. Надо переждать -- чего доброго дорогу потеряешь, средь поля поморозишься.

Вот и деревенька Легостаева к Григорию Иванычу задом повернулась. Через огороды, гумна, огуменники стал в улицу прогоном пробираться. Глядит -- у прясла, подле риги, кошевочка аккуратненькая стоит в снегу, и по размерам точь-в-точь его, тогдашняя. Однако никакого внимания Григорий Иваныч не обратил -- кошевка и кошевка, они все на одну стать, как галки в поле. Так, мелькнуло в мыслях и пропало.

Попросился в избу обогреться.

-- Милости просим... Залазь, добрый человек, -- сказал мужик Никита, суетившийся, сухопарый, с острыми неприятными глазами. -- Вы кто такие будете?

-- А по лесной части я, из города, -- соврал Григорий Иваныч.

-- Так, так... Это ничего...

Сели чаевать, железную печку баба затопила, быстрое тепло туго набило избу, а за окнами буран крутил. Григорий Иваныч пьет чай, а сердце стукочет, надрывается, и леший в уши червонцами звенит, -- ну, неудержимо хочется Григорию Иванычу осмотреть кошевку.

"Ерунда какая... Вот ерунда..." -- возражает сам себе. А ноги встали и к двери понесли его.

-- Куда?

-- Я на минутку... Коня проведать...

Да бегом, через буран, через вьюжную воющую непогодь -- к овинам.

Глядь: его кошевка. Ей-богу же его... Его! Надолба, винтики, планка потайная.

"Она!"

Вернулся в избу, дрожмя дрожит, губы прихватил зубами, не держат зубы, чакают.

-- Ты что?

-- Замерз очень.

-- Грейся.

А в избе как в бане. Разморились все, сон стал одолевать: наскоро поужинали, почивать легли. Ветер бил с налету в стены, избяное высасывал тепло. Тетка Матрена завернулась в шубу, захрапела. Хозяин же и гость, попыхивая трубками, мигали во тьму.

-- Спишь?

-- Нет.

И путаной околицей Григорий Иваныч хитрую речь повел:

-- Слушай-ка, дядя Никита, -- начал он, приказав голосу быть твердым, сердцу тихим. -- Это твоя рига-то на задах?

-- Моя... А что?

-- Добрая рига схлопана. Бревнища-то семивершковые, кондач.

-- Рига добрая.

-- Видать, хозяин ты справный. Корова, кажись, ярославка. И коняга круторебрый, бабка в ноге широкая...

-- Мерин добрый... Только ленив, лешева ноздря...

Помолчали.

-- Хозяин ты хороший, а вот кошевку возле риги без призора бросил. В снегу валяется.

Никита повернул к гостю голову и, ухмыльнувшись тьме, вяло ответил:

-- Кошевка эта приблудная. Сказывали, быдто нонешней весной, в Кринкине-селе, сто верст отсюда, раскатиловский приказчик в воду умырнул вместе с конем. Все думаю -- его. После половодья, как вода ушла, у меня на покосе оказалась эта кошевка-то.

Сердце Григория Иваныча остановилось и вдруг с такой силой заработало, что на висках напряглись жилы и где-то позади глаз стали постукивать тугие огоньки.

-- Нет, -- сказал он, и голос его поскользнулся, дал нырка. Нет, я раскатиловскую кошевку знаю... У той задок белой жестью обит. Давай сменяемся...

-- Нет, паря, не стану. Самому нужна. А тебе пошто занадобилось меняться? Твоя лучше.

-- Ну, вот и давай. Твоя легче.

-- Нет, -- уперся Никита.

-- Я придачу дам.

-- Сколько же?

-- Три рубля дам. И бутылку спирту на магарыч.

Проснулась Матрена, сквозь позевки закричала:

-- И не думай меняться! Что ты!.. Да нешто можно? Находкой меняться -- счастье свое из дому гнать...

-- Спи знай! Сча-а-стье... -- передразнил Никита жену свою. -- Бабьи глупости... стану я тебя слушать... Как же. А вот что, гостюшка желанный: давай пятерку и две бутылки. Идет?

-- Идет, -- мысленно перекрестился Григорий Иваныч.

-- Бери... Пользуйся моей простотой, -- алчно прищурился Никита и поскреб когтем лопату-бороду.

-- Эт ты, чурбан, чурбан! Башка телячья, -- заверещала с печи баба.

Гость и хозяин, как по уговору, гулко захихикали в ответ.

Ранним утром, едва отъехав за поскотину, Григорий Иваныч остановил гнедка, опрокинул кошевку вверх полозьями и прыгающими, любопытными руками принялся отвинчивать гайки.

"Неужто Никита догадался, выгреб золото?"

Кровь в лице то холодела, то вскипала. И вдруг...

Сорвал Григорий Иваныч с головы шапку, пал на колени в снег, крикнул:

-- Царь небесный, батюшка! Даша, ребята, Афанасий Ермолаевич!!

Гнедко всхрапнул и покосился на него. И неизвестно, на крыльях какой волшебной птицы летел Григорий Иваныч в свое село, к купцу-хозяину:

-- Тпру!

Легким пухом, с легким сердцем впорхнул он в хозяйские хоромы и облегченно, как гиря с плеч, крикнул во все легкие:

-- Афанасий Ермолаич, вот! Вот выручка, а вот девять тысяч двести... Те самые... Вот!

И швырнул на стол скрученные в трубочки, чуть проржавленные с краев кредитки -- потайные проемы в кошевке были пригнаны плотно. И швырнул два звонких столбика червонцев, -- звякнуло золото, заиздевалось: "Сколько, сколько, сколько я испортило вам крови?.." И последний раз устрашительный леший всхохотал, последний раз побренчал обманным золотом в -- в чащу. Темный сон окончился, ядреное солнечное утро было, золотые зайчики играли в серебряной бороде купца-хозяина.

Хозяин, так же как и в тот далекий несчастный день, широко разинул рот и выпучил мутные глаза. И пока пересчитывал девять тысяч двести, все головой крутил, чмокал, улыбался. Потом сказал, покаянно всплеснув руками:

-- Ну, Григорий Иваныч (первый раз в жизни приказчика по отчеству назвал), прости меня, старого дьявола, Григорий Иваныч! Вот пока что тебе в награду двести золотом: А эта вот три сотенных бумажки, -- они шибко проржавели, -- обменяй в городе, в банке. А ежели, допустим, не обменяют по причине порчи, пожертвуй их в Богоявленский монастырь отцу Исидору на вечное поминовение родителей моих. Я бы сам поехал в город, да болен, понимаешь, спина гудит.

-- Ну, а если обменяют в банке, жертвовать в монастырь все три сотни?

-- Нет, что ты! -- испугался купец и повернул к иконам спину... -- Сотнягу сунь... Будет за глаза.

Купец в волнении тяжко дышал и расслабленно сел в кресло:

-- Плохое мое здоровье стало, -- сказал он. -- Ноги пухнут.

Григорий Иваныч переминался у стола, поглаживая ладонью скатерть. Скатерть грязная, в яичнице, в жирных пятнах от щей, от сала, в красных пятнах от вина. В комнатах неряшливо, одиноко, скучно; пахло ладаном, чадом восковых свечей, лампадным маслом, по грязному полу черный таракан бежал, и солнышко нехотя красило выцветшие мрачные обои на стенах.

-- Одышка, -- оказал купец; лицо его было испуганно, печально.

Григорию Иванычу стало жаль купца.

-- Вам бы полечиться, Афанасий Ермолаич, да отдохнуть...

-- Отдохнуть? -- захрипел купец. -- А кто будет делом заправлять?

-- Дело -- бог с ним. Здоровье -- главное.

-- Не ты наживал, не тебе и учить меня... Ну, ступай, милый, с богом... Ступай, Григорий Иваныч...

Тот пошел и сказал от двери:

-- Вот вы меня наградили, монахов хотите наградить. А как же мужик Никита? Надо бы и его поблагодарить...

Купец поднялся, крикнул:

-- За что? За то, что счастья своего не мог удержать? К черту!

-- Тогда я из своих. А то неловко. -- И Григорий Иваныч вышел.

На другой день купец все-таки велел Григорию Иванычу отвезти Никите двадцать пять рублей и лошадь.

-- Понимаешь, сон я видел... Будто Никита душил меня: "Подай, Кощей бессмертный, деньги". Вот сволочь какая... Отвези, черт с ним.

На той же неделе, утром, Григорий Иваныч радостно въехал в Никитин двор.

Сухопарый Никита выслушал, распрямил сутулую спину и побледнел, как полотно. Деньги и лошадь, однако, принял. В избу Григория Иваныча не пригласил, только сказал на прощанье жестким, ледяным голосом:

-- Девять тысяч... Ну, ну... А что же ты, пес пархатый, говорил, что по лесной части?.. Ах ты, жулик, жулик. Жаль, что я тебе топором башку тогда не ссек.

На Никиту навалилась смертная тоска. Золото скрежетало в его душе, дразнило, отняло покой. Никита запил горькую. Он никому не обмолвился про свою обиду, пил ожесточенно, одиноко. Вся деревня диву далась -- мужик был трезвый. Жена и к попу, и к колдуну -- напрасно. После молебна с водосвятием Никита пуще запил. В припадке бешеного буйства он выстегнул глаза подаренному коню и разворотил ему ножом верхнюю губу, конь едва кровью не истек.

Под воскресенье крепко Никита уснул. Матрена обрадовалась:

-- А ведь, гляди, помог колдун-то...

А утром нашли Никиту в риге. Над самым тем местом, где когда-то стояла купеческая проклятая кошевка, висел на вожжах его жалкий труп.

Афанасий Ермолаич Раскатилов, узнав об этом, перекрестился и, позевывая, назидательно сказал:

-- Дурак, царство ему небесное... Правильно в церкви-то поется: "Виждь имений рачителю, сих ради удавление употребивши..." Эх, жизнь, жизнь: пообедай, да и спать ложись. -- Он опять зевнул, закрестил рот, пошел в опочивальню.

И в ночь купца не стало. Должно быть, ожесточившийся Никита сорвался с вожжей и придушил его. Купец валялся в спальне на полу. В левой горсти крепко зажаты червонцы, в правой -- костяные старенькие счеты, на столе кучки золота. Остановившиеся глаза на темном лице выражали страх и удивление.

Отец Михаил, священник, покивал головой и, горестно вздохнув, сказал:

-- Виждь имений рачителю.

1927