Хотите, расскажу вам одну историю.

Но раньше должен вам объяснить, кто я такой.

Я портной.

Собственно говоря, не портной, и прародители мои портными не были. Вышло, однако, так, что всю премудрость, которой меня обучили в талмудторе, я позабыл; гроши, которые я получил в приданое, проел. Пришлось взяться за иглу.

Почему именно за иглу? Был у меня как раз сосед, который добывал себе пропитание иглой. В одном доме с ним жили.

В третьем углу, правда, жил сапожник. Но сапожное ремесло -- дело трудное, да и грязное оно. Всегда чумазым ходишь.

Сосед мой из первого угла был дамским портным. Стал и я дамским портным.

За работу принялся не сразу -- все чего-то выжидал. А вдруг я или жена моя на какую-нибудь находку набредем?! А пока, чтоб без дела не ходить, подсел к портняжному столу, попробовал пуговицу пришить, приметать кое-что, а потом -- и сшить. Так понемножку и втянулся.

До того, чтоб сшить целую вещь, я не дошел и до сих пор этого не умею. Но заплату положить, выутюжить, вычистить, пятно вывести, даже мерку снять, -- этому я научился. Это меня кормило и теперь еще кормит... Пусть кто-нибудь другой закройку делает. Не велика важность!

Жаловаться нечего, ремесло мое не из худших. Первое дело -- весело: портной и песенки поет, и по деревням часто ходит, у панов бывает, -- насмотришься всего да и поживешь в свое удовольствие. Не пропадаешь, как чумазый сапожник.

Ну, ладно! К несчастью, жена у меня тут, упаси господь вас и всех евреев, богу душу отдала. Беда!..

Но не об этом хотел я рассказать.

Что ж, остался я вдовцом. Живу один, в маленьком домишке, далеко, где-то за городом. Через край не льется, но жить можно. Встретишься с приятелем, выпьешь рюмочку, одолжишь пятиалтынный и опять живешь.

А тут приключилась такая история. Знаете поговорку: весь год под хмельком, а на пурим во рту ни капли. В доме ну ни полушки! Глупо, не могу же я все-таки ходить в пурим, не прополоснув глотки! Как-никак, а такое чудо! Царица Эсфирь, хоть и не была красавицей из красавиц, все же заслужила, чтобы мы в этот день не были трезвенниками.

Выхожу это я из дому и все думаю: к кому же мне из портных пойти?

По-настоящему весело у Арона Двосина. Водка там рекой течет. Он пьет, она пьет. Дочь, говорят, тоже непрочь рюмочку опрокинуть! Но вот как раз из-за этой дочери и неохота итти туда! Девице уже лет под тридцать, а может -- с гаком, и сватается она ко мне. Стоит ей лишь увидеть меня, как глаза у нее сразу подернутся влагой, смотрит на меня, как овца на соль, -- а то еще закатит очи, совсем зрачков не видать, одни белки -- два блюдца сметаны, да и только...

Нет, к Арону Двосину я не ходок!.. К другим богачам-портным тем более! Смотрят они на тебя свысока, как оперенная сова на голого цыпленка... Действительно, скверно: поди угадай, кто из бедняков не ходит сейчас ряженым и у кого дома можно рюмку водки найти.

Голова у меня занята такими мыслями. И вот по ошибке, вместо того чтобы направиться в город, направляюсь в обратную сторону, выхожу за городскую черту... Иду все дальше, дальше.

Когда опомнился, я был уже далеко за городом. Вижу -- лесок, вхожу в него. Зачем? Не знаю! Иду... Сам не знаю, куда иду.

Навстречу дровосек. Спрашиваю: далеко до корчмы? А мысли у меня такие: рюмку водки можно и за городом достать! А то, что у меня денег нет, это неважно. У хозяина корчмы можно работенку взять, а пока что в счет работы выпить. Не-еврей поверит!

А он, дровосек-то, говорит: недалеко.

Иду дальше. Передо мной две дороги: одна ведет направо, другая -- налево. Иду направо. Я ведь портной, иглу держу в правой руке, ей предпочтенье!

Оказывается, лучше бы мне пойти налево. А может быть, и наоборот. Пошел бы налево, и самой истории не было бы.

Ну, значит, иду направо. Иду, иду.

Жажда меня уже давно томит, а тут еще есть захотелось.

К тому же холодно стало... Да так, что кости пронизывает. И вдруг -- стоп! -- ограда.

Железная ограда. Черные железные прутья с позолоченными верхушками, -- прямо страх берет.

А вот и калитка. У калитки -- колокол. Нe поленился -- звоню.

Слышу, собаки лают. У меня даже коленки задрожали, хочу бежать. Но там, слышу, кричат на собак, чтоб замолчали. Стою. Я ведь не меламед, чтоб пугаться собак!

Появляется старик в охотничьей куртке с зелеными обшлагами, просовывает сквозь решетку седую голову со слезящимися глазами и спрашивает, кто я такой.

Говорю: портной.

-- А что тебе нужно?

-- Водки выпить.

Старик смеется, показывает два ряда старых, кривых зубов. А в глазах искорки.

Значит, свой человек, думаю. У тебя тоже в глотке пересохло.

Надо получше с ним потолковать.

Я стою с этой стороны ограды, он -- с той. Разговариваем. Я спрашиваю, он отвечает.

-- Что тут такое?

-- Замок.

-- А ты кто?

-- Привратник.

-- А кто живет в замке?

-- Графиня.

-- Что за графиня?

-- Красавица графиня.

-- Красавица?

-- И взбалмошная...

-- Почему взбалмошная?

-- Замуж не хочет! Никто ей не нравится.

Я смеюсь:

-- Может быть, меня захочет?

-- Попытайся, -- говорит, -- может быть, она тебе суждена.

И с этими словами отпирает калитку; впускает меня. Стоим уже оба по ту сторону.

Целая свора собак с высунутыми языками вертится вокруг нас. А мне чего бояться -- ведь он тут, со мной!

-- Я вдовец, -- говорю я ему.

-- Попытайся... многие уже пытались... Немцы, армяне, цыгане... Попытайся и ты... Может быть, тебе удача будет...

Смотрю на него и дивлюсь. Я-то шучу, человек я мастеровой, почему не пошутить? -- а он принимает все за чистую монету.

Я опять за свое. Спрашиваю его, как насчет водки.

-- Есть, -- говорит, -- в замке и водка, есть и мед, и вино... А женихов принимают прекрасно, кормят, поят... По-царски, --- говорит.

Мне уже немножко не по себе становится.

Не пьян ли старик? Нет, трезв, взгляд ясный.

Говорю:

-- Хватит, старик, брось шутить! У меня на самом деле в глотке пересохло! Да так, что голос, как жестяный, стал... И есть хочется, в кишках ветер гуляет!

-- Ну, идем, -- улыбается он, -- идем. В еде да в питье недостатка не будет.

Я думаю, он ведет меня к себе, а он к замку ведет!

А замок -- разве опишешь его! Да на это и моря чернил не хватит! Всё колонны, колонны, а на колоннах -- золотые змеи, орлы, летучие мыши.

И все это с золотыми коронами на головах... Приводит он меня к крыльцу. Устлано оно все турецкими коврами. И сдает он меня на руки лакею.

-- Жених! -- говорит.

Лакей улыбается, ведет меня дальше.

О графине я, конечно, вовсе и не думаю. Но человек ведь я мастеровой, -- хочется посмотреть...

Что ж, надо думать, меня тут не повесят! Пускай ведут!

И ведут меня из одного зала в другой: из зеленого в желтый, из желтого в красный, из красного в синий... Цвета так и мелькают перед глазами.

А мы все идем. Спешим. Ну, прямо бежим. Я уже и окраску залов перестал различать, некогда на мебель взглянуть, посмотреть на портреты, что на стенах. Все смешалось. Разноцветные пятна то встанут перед глазами, то исчезнут. Один лакей передает меня другому, другой -- третьему...

Всему, однако, есть конец. Останавливаемся в одном зале -- зал белый...

Справа, говорят, дверь в покои самой графини, а слева -- дверь, чтоб выбросить из замка, если жених не понравится!

Гляжу, конечно, на ту дверь, которая ведет к графине. Вижу -- в двери небольшое отверстие.

-- А это зачем? -- спрашиваю.

Через это отверстие, разъясняют мне, графиня разглядывает женихов...

-- Ну, а как женихи видят графиню?

-- Вот! -- говорит лакей, вся одежда которого так и блестит, так и сверкает золотом, и указывает на портрет, что на стене.

Породистая, видать, баба. Богатырь... И взгляд такой повелительный, хоть и стоит она почему-то на коленях. А у губ ее этакое обольстительное что-то, и притягивает, как магнит.

Мне, как портному, немало ведь платьев приходилось примерять. Видал я женщин, видал не одну пани, но -- что тут говорить! -- такая мне и во сне не спилась.

Сам дьявол во плоти!

А сердце колотится, как у проклятого.

Я уже забыл, кто я такой, что я такое; кто она и что она; мне уже все равно!

Вытягиваюсь в струнку и жду ее, как еврей Мессию, как благочестивая душа царствия небесного.

Раздается звонок. Лакей объясняет: графиня идет. Берет он меня, ставит лицом против отверстия в двери, с улыбкой отвешивает мне поклон и исчезает.

А я стою, боюсь бровью шевельнуть. Простоял я там всего несколько секунд, но мне они показались годами... Опять звонок, и входит тот же самый лакей.

--~ Понравился!..-- говорит.

Меня чуть удар не хватил.

-- Но... -- говорит.

-- Что, но?

-- Грязен, сказала, велела в баню свести.

Долго вас томить не стану.

Видите ведь, что я и сейчас портняжничаю, -- понятно, стало быть, что сватовство не состоялось... Но это самое "но" да баня все силы у меня вымотали.

Сперва меня мыли, чтоб грязь сошла, чтоб пот сошел... Что ж делать, -- портной, был в пути, шел пешком. Однако тут скова начинается это "но".

Одежда моя ей не нравится.

Тогда я говорю: пошлю за субботней капотой, -- важничаю, значит. Между нами говоря, субботней капоты у меня и ие было.

А она желает, чтобы я одел немецкое платье.

Но вот этого уж мне не хочется! С какой это стати я вдруг стану наряжаться в немецкое платье?

Но тут лукавый напоминает, что когда-то встретился мне раввин из Франкфурта-на-Майне; разъезжал он по свету, собирал пожертвования на ешибот. Так вот. этот раввин тоже был одет в немецкое платье. Ну, уж если раввину дозволено, то мне и подавно... Что ж, соглашаюсь.

Но мне велят еще сбросить и арбаканфес. Ну, что ж, подумал я, ведь и женщинам уготовано место в раю, а они обходятся без арбаканфеса. Отдал и его... раз ей этого за,;-хотелось!

Затем меня спрашивают, умею ли я разговаривать на панском языке. Я говорю: конечно! Мне ведь приходилось шить у панов! Шить, гладить, примерки делать... Случалось и петь по-иански, и ссориться, и умолять, и зубр: заговаривать... А мне говорят, нет, этого мало! Надо еще уметь читать и писать!

Нанимают мне учителя... Учит он меня грамматике, а меня пот прошибает. Ну, ничего! Научиться-то я научусь, голова у меня еврейская... Однако тут-то, видите ли, и собака зарыта -- заниматься науками приходится на голодный желудок... буквально на голодный желудок. Потому что,-- это я забыл вам сказать, -- хоть я и портной, но в замке я питаюсь одним лишь чаем- да картошкой. Какие тут могут быть разговоры, трефного ведь я есть не стану!.. Потому мне и трудно... Даже худеть начал...

Знаю уже немного из грамматики. Выговариваю уже "р" как следует, не картавлю. Но худею с каждым днем все больше.

Графине же хочется, чтоб я выглядел по-настоящему. Вот мне и велят есть.

Тут опять начинается история с лукавым.

Хлеб у иноверцев есть,-- говорит он,-- не велика беда... Во многих еврейских домах давно уже покупают немецкие булочки... О свинине и речи нет. Паны ведь и сами не едят свинины круглый год... А под пасху? К тому времени ты или привыкнешь, или прикинешься больным, ляжешь в постель и попросишь, чтоб тебе подали варенья! А может быть, ты до тех пор настолько понравишься графине, что она ради тебя тоже начнет есть кошерное и, тебе в угоду, еще и кугл сделает!

Сперва я его и слушать не хотел. Трефное есть я немножко побаиваюсь. Графиня -- это дело преходящее, а ад ведь неизменен. Это уж навеки!

А он, бестия, ловит меня тогда на икре.

Что касается икры, тут я уж решительно ничего не понимаю. Может быть, она и от кошерной рыбы!

Икру-то ведь едят с луком!

И я чувствую, что больше не выдержу. Вот уже три недели, как я запаху лука и не нюхивал. Что же это за жизнь без лука?

Я и подумал: пусть дадут икры! А я буду есть лишь лук... Приличия ради, можно лизнуть черную икринку, а, может быть, я ее и выплюну...

Выплевывать, однако, не приходится... Ем икру. Ем ложкой и, действительно, начинаю понемногу поправляться.

Гляжу в зеркало -- совсем на человека стал похож! Мало сказать, на человека! Прямо настоящий пан! Глаза ясные, видно, что выспался... Щеки -- как яблочко красное! А плечи!

Но куда пейсы девались? Ей-богу, не знаю... Может быть, мне их во сне срезали. Борода тоже куда-то исчезла... Что ж печалиться? Портняжья бороденка моя и так немногого стоила! А стал я мужчина на загляденье... Обязательно понравлюсь графине.

Все-таки ангел добра меня еще не совсем покинул. Вот он и начинает ныть: как? не с еврейкой?

Тут появляется лукавый и зажимает ему рот:

-- Что тут особенного? А дочь Итро? Скажешь, это было до того, как евреям дали священное писание? Но законоучитель Моисей -- это ведь не портняжка какой-нибудь...

А царица Эсфирь тоже, кажется, была еврейкой. Шуточка сказать -- царица Эсфирь! И все же она вышла замуж за не-еврея Ахашвейроша, за глупца Ахашвейроша... И все-таки в честь этого события праздник установили.

Так в чем же дело? Она делала добро евреям -- ты тоже будешь делать добро.

У графини есть коровы -- отдашь какому-нибудь еврею в аренду молочное хозяйство за небольшую плату. Есть у нее корчмы -- посадишь туда евреев арендаторами за бесценок. Есть у нее леса -- дашь и тут евреям заработать. Будешь им продавать хлеб с ноля! Ты не бойся, праздник установят!

Ангел добра, возможно, и ответил бы что-нибудь на это, да тут как раз графиня вошла. Стану я его слушать?..

А графиня сама-то, в жизни, в тысячу раз прекраснее портрета! Входит, а за ней лакей несет большой поднос. Иа подносе золотые кубки и бутылка старого вина.

Она хочет выпить со мной "лехаим"...

-- Вино иноверцев? -- вопит ангел добра.

-- Дурак! -- отвечает лукавый.

И в самом деле, что такое вино иноверцев после того, как я сбрил бороду, оделся и немецкое платье, ем трефное?

Я усаживаюсь у ее ног и пыо...

"Лехаим" да "лехаим"!

Она наливает, я пью!

Выпил несколько кубков вина, стал целовать край ее платья... Графиня ведь -- нельзя сразу!

Еще один кубок! Она протягивает мне уже сама кончики пальцев для поцелуя... Пальцы длинные, тонкие, бело-розовые... Словно пряник медовый!..

Спрашивает меня, хочу ли я выпить за ее здоровье из ее туфельки...

Хочу ли?!

Жаль только, что ножки у нес такие маленькие -- туфельки малюсенькие! Не то что туфельку, -- сапог мужицкий, сапожище водовоза выхлебал бы!

Что же я тогда? Пью сразу две туфельки, и еще раз две, и еще раз две.

Потом она спрашивает меня, умею ли я петь. Еще бы!

Какой же это портной не умеет петь? Голова кружится, язык заплетается, но петь нужно. Встаю и начинаю петь. Что я пою?

Старую свою песенку, все ее знают:

Чем и кем бы ни был я,

Евреем остаюсь.

Где и как ни жил бы я,

Богу я молюсь.

Услыхала она эту песенку, позвонила... Входят три лакея и, ни слова не говоря, хватают меня и выбрасывают вон в окно.

Падаю...

Хорошо, что упал я на мягкое; не то с этакой высоты-- и костей бы не собрал!

Думается мне, упал я на стог сена, на высокую траву, а оказывается -- вовсе на перину...

У Арона Двосина на постель упал!

Это был пьяный сон в пурим.

Ну его ко всем чертям!

Эх, не хотелось мне итти к Арону Двосину, а все-таки пошел. Но это еще куда ни шло!

Не велика беда!

Но говорят, что в пьяном виде я стал женихом дочки Арона Двосина, вот той, что глядит на меня "двумя блюдцами сметаны"... как овца на соль...

Это вот нехорошо!

1915

Перевод Л. Гольдберг