На кровати скелет, обтянутый желтой, высохшей кожей. Михл-музыкант умирает. Тут же на сундуке сидит жена его Мирл с распухшими от слез глазами. Восемь сыновей, все музыканты, разместились в тесной каморке. Тихо. Никто не нарушает молчания, говорить не о чем. Доктор уже давно отказался от него, фельдшер тоже; даже Рувим из богадельни, этот истинный "специалист", сказал "безнадежно..." Наследства делить не придется, саван и могилу даст "погребальное братство", а от "братства носильщиков" еще по рюмочке перепадет. Все просто и ясно, говорить не о чем. Одна только Мирл не хочет сдаваться. Сегодня она ворвалась с отчаянными воплями в синагогу. Теперь она пришла с кладбища, где совершила "обмер могил". Она все твердит свое: "Он умирает за грехи детей. Они не набожны, распущены, -- за это господь отнимает у них отца... Оркестр лишается своей красы, свадьбы потеряют свою прелесть; ни у одного еврея не будет отныне настоящего веселья... Но божьему милосердию нет границ. Надо кричать, молить так, чтобы мертвые услышали! А они, родные дети, музыкантишки, жалости у них нет, цицис не носят... Если бы не тяжкие грехи!.. Есть же у нее на небе дядя, резник; он там, наверное, один из первых, он бы ей не отказал. При жизни он, блаженной памяти, всегда ласково относился к ней... Он и теперь, наверное, благоволит к ней, он хлопотал бы, он все сделал бы для нее... Но грехи, грехи! Ездят на балы к гоям; едят там хлеб с маслом и бог знает что еще!.. Без арбаканфес! Не может же он там стену прошибить!.. Он, разумеется, делает все возможное... Ох, грехи, грехи!"

Сыновья не отвечают, сидят, потупившись, каждый в своем углу.

-- Еще не поздно! -- всхлипывает она. -- Дети, дети! Опомнитесь, дети! Покайтесь!

-- Мирл, Мирл! -- отзывается больной. -- Оставь, Мирл, уже поздно, я уже свое сыграл; довольно, Мирл, я хочу умереть.

Мирл вспыхивает.

-- И поделом!.. Умереть ему хочется, умереть... А я? А меня?.. Нет, я не позволю тебе умереть, ты должен жить, ты должен... Я так буду кричать, что смерть не осмелится подойти к тебе!

Видно было, что в душе Мирл открылась старая, не зажившая рана.

-- Оставь, Мирл! -- молит больной. -- Довольно проклинали мы друг друга при жизни... Довольно... Перед смертью не гоже так... Ох, Мирл, Мирл, оба грешили мы!.. Пусть уж придет конец... Замолчи лучше. Я уже чувствую, как холодная смерть от ног подползает к сердцу, как отмирает член за членом... Не кричи, Мирл! Так лучше!

-- Потому что ты хочешь избавиться от меня! -- перебивает Мирл. -- Ты всегда хотел избавиться от меня, -- горько плачется она, -- всегда! У тебя на уме постоянно была черная Песя. Ты всегда говорил, что хочешь умереть... Горе, мне, горе!.. Даже теперь он не хочет покаяться... Даже теперь.... теперь...

-- Не одна черная Песя, -- горько улыбается больной. -- Много их было: и черных, и белокурых, и рыжих. Но от тебя, Мирл, я никогда не желал избавиться... Девица -- девицей... Волокитство -- это уже в музыкантской натуре... ноет, как нарыв... Наваждение какое-то... А жена женой! Это вещи разные... Помнишь, когда черная Песя задела тебя посреди улицы, я задал ей здоровую трепку... Молчи, Мирл! Жена остается женой! Разве только если развестись... Да и тогда душа болит. Поверь, Мирл, я буду тосковать по тебе, по вас тоже, дети! Вы тоже принесли мне много горя, но ничего... Таково уже влияние скрипки, -- таков уж язык музыкантский... Я знаю, вы относились ко мне без должного уважения, но все же вы любили меня. Если мне случалось выпить лишнее, вы обзывали меня пьяницей... Так нельзя, отцу нельзя так говорить... Ну, что ж... И у меня был отец, и я с ним тоже не лучше обращался... Но довольно об этом!.. Я прощаю вас!..

Речь эта утомила его.

-- Я прощаю вас, -- начал он снова через несколько секунд.

Он приподнялся на постели и обвел глазами окружающих.

-- Взгляни на них, на этих истуканов, -- заговорил он вдруг, -- уставились в землю, как будто рта раскрыть не могут. Что, все-таки жалко отца? Хоть и пьяницу, а жалко?

Младший из сыновей поднял голову. В то же мгновение веки его задрожали, и он разразился громким плачем. Остальные братья тоже зарыдали. Через минуту четырехаршинная комнатка огласилась громкими рыданиями.

Больной смотрел и таял от удовольствия.

-- Ну, -- спохватился он вдруг, как бы вновь собравшись с силами, -- довольно, это уже вредно для меня... Довольно, детки, послушайтесь отца!

-- Разбойник! -- кричит Мирл, -- разбойник! Пусть они плачут: их слезы могут помочь, боже ты мой!..

-- Молчи, Мирл, -- перебивает больной, -- я уже говорил тебе, что я свое сыграл... Довольно! Эх, Хаим, Берл... Иона... Все! Слушайте! Скорее! Берите инструменты!

Все посмотрели на него широко раскрытыми глазами.

-- Я приказываю, я прошу вас! Сделайте это для меня, возьмите инструменты и подойдите поближе к постели.

Дети повиновались и окружили постель больного -- три скрипки, кларнет, контрабас, труба...

-- Я хочу услышать, как оркестр будет играть без меня, -- говорит больной. -- А ты, Миреле, прошу тебя, кликни пока соседа.

Сосед был служкой в "братстве носильщиков". Мирл не хотелось итти, но больной смотрел на нее с такой мольбой, что она должна была повиноваться. После она рассказывала, что это "Миреле" и предсмертный взгляд были совсем такие, как тогда, после венца... "Помните, дети, -- повторяла она, -- его сладкий голос и этот взгляд!"

Вошел служка братства, окинул взглядом больного и сказал:

-- Потрудитесь, Мирл, созвать миньен.

-- Не надо, -- отозвался больной, -- на что мне миньен, у меня свой миньен -- мой оркестр! Не ходи, Мирл, мне не нужен миньен.

И, обернувшись к детям, он продолжал:

-- Слушайте, дети... Играйте без меня, как со мною, играйте хорошо... Не нахальничайте на свадьбах бедняков... Почитайте мать... А теперь -- сыграйте мне отходную... Сосед будет читать...

И четырехаршинная каморка наполнилась звуками музыки.

1915

Перевод с еврейского Ел. Иоэльсон.