Рассказ издавался также под названием "Мораль жизни".

За городом идут две женщины: высокая, полная, с злыми глазами тяжело ступает; худая, бледная, маленькая идет, опустив голову.

-- Куда ты ведешь меня, Ханэ? -- спрашивает маленькая.

-- Потерпи, Грунэ, еще несколько шагов: видишь, там горка.

-- Зачем? -- спрашивает Грунэ робко, прерывисто, точно пугаясь чего-то.

-- После узнаешь, идем...

Они подошли к холмику.

-- Сядь! -- говорит Ханэ.

Грунэ послушно садится, Ханэ возле нее.

И в тишине теплого летнего дня, далеко от городского шума завязывается беседа.

-- Грунэ, ты знаешь, кто был твой муж, мир праху его?

На бледное лицо Грунэ ложится тень.

-- Знаю, -- отвечает она, закусив губы.

-- Он был сойфером, Грунэ, благочестивым сойфером.

-- Знаю, -- говорит нетерпеливо Грунэ.

-- Прежде чем написать букву, он совершал омовение в микве...

-- Враки... Раза два в неделю он, правда, ходил туда...

-- Благочестивый был человек.

-- Верно.

-- Да будет он заступником нашим.

Грунэ молчит.

-- Ты молчишь? -- удивляется Ханэ.

-- Все равно!

-- Нет, не все равно! Пусть же он заступится за нас, слышишь?

-- Слышу!

-- Что скажешь на это?

-- Что мне сказать? Я знаю только, что он за нас не заступился...

Пауза. Обе женщины понимают друг друга: благочестивый сойфер умер, оставив вдову с тремя девочками-сиротами. Грунэ вторично замуж не выходила, не хотела дать отчима своим детям, сама работала на себя и детей, но удачи ей не было ни в чем... "Он не был заступником их!.."

-- А знаешь почему? -- нарушает Ханэ молчание.

-- А?

-- Потому что ты грешна...

-- Я? -- вскакивает Грунэ, как подстреленная. -- Я грешна?

-- Слушай, Грунэ, всякий человек грешен, а ты и подавно...

-- Подавно?..

-- Повела я тебя за город к реке, в поле недаром... Что говорить, свежего воздуха нам, слава богу, не нужно... Видишь ли, Грунэ... мать, и особенно вдова благочестивого сойфера, должна...

-- Что она должна?

-- Должна быть богобоязненнее всех, лучше всех и внимательнее смотреть за своими дочерьми...

Бледная Груиэ становится еще бледней. Глаза у нее загораются, и синие, запекшиеся губы дрожат.

-- Ханэ! -- кричит она.

-- Ты ведь знаешь, Грунэ, я тебе верный друг, но правду я все же должна сказать, не то придется мне держать ответ перед богом... Я сплетничать на тебя не буду, из-за меня ты людям на язык не попадешь, все останется между нами, один только бог в небе услышит нас.

-- Не тяни душу!

-- Так слушай же! Коротко и ясно... вчера вечером, поздно вечером, возвращалась я с вокзала, и на горке сидела твоя Мирл...

-- Одна?

-- Нет!

-- С кем?

-- Разве я знаю? Шляпа какая-то... даже цилиндр... Он целовал ее в шею, в затылок... Она смеялась и грызла леденцы.

-- Знаю!.. -- отозвалась Грунэ замогильным голосом. -- Это не впервой.

-- Ты знаешь это? Что он ей, жених?

-- Нет...

-- Нет? И ты... молчишь?

-- Да.

-- Грунэ!

Но Грунэ уже спокойна.

-- Теперь помолчи-ка ты и послушай, что я тебе скажу, -- говорит она резко, схватив Ханэ за рукав и заставляя ее снова сесть. -- Слушай, -- продолжает она, -- я тебе все расскажу, и только один бог на небе услышит нас!

Ханэ садится опять.

-- Когда муж умер... -- начинает Грунэ.

-- Как ты это говоришь, Грунэ?

-- Как же мне говорить?

-- Не говоришь "блаженной памяти"... И нужно ведь сказать "скончался".

-- Не все ли равно, скончался, умер? -- его ведь похоронили...

-- Он вернулся к своим предкам...

-- Пусть будет так... только меня он оставил с тремя сиротками-девочками...

-- Бедный, он кадиша не оставил.

-- Трех дочерей, старшую...

-- Генендл...

-- Четырнадцати лет...

-- У людей такая девушка уже невеста...

-- У нас хлеба не было! Не до сватовства было... до помолвки и пряников -- подавно.

-- Как ты, Грунэ, говоришь сегодня!

-- Не я говорю -- боль сердца говорит... Генендл, ты знаешь, была самой красивой девушкой в городе...

-- И теперь тоже... чтобы не сглазить!

-- Теперь она выжатый лимон, дожила до седых кос! Но тогда она сияла, словно солнце... И я была вдовой благочестивого сойфера, я берегла ее, как зеницу ока; я знала, что в нынешние времена... шляются всякие музыкантишки, портные, франтики, старые холостяки... Но на то и мать. Девица в невестах должна быть чиста, как зеркало... И я добилась своего, пылинки на нее не упало, я берегла ее, стерегла, с глаз не спускала, ни на миг она из дому одна не уходила. И все-то я ей наставления, назидания читала: "не смотри туда, не гляди сюда, не стань там, не ходи тут... не смотри, как птички летают..."

-- Ну, и очень хорошо...

-- Замечательно хорошо! -- сказала Грунэ с горечью. -- Пойди-ка посмотри, во что она превратилась! Да, она действительно честная девушка, но тридцати шести лет! Худа -- хоть ребра пересчитай, кожа сморщена, точно пергамент для филактерий, глаза потухшие, лицо кислое, без улыбки, губы вечно сжатые. Да, часто загораются ее потухшие глаза, но в них горит ненависть, злоба, точно в аду... И знаешь, к кому? знаешь, кого она ненавидит? кого шопотом проклинает она?

-- Кого?..

-- Меня! меня -- свою родную мать!..

-- Что ты говоришь? За что?

-- Она, возможно, сама не знает за что, но я знаю! Я стала между нею и миром, между нею и солнцем! Я не допустила... как бы это сказать... тепла и света к ее телу... Я думала об этом целые ночи, пока не поняла этого окончательно. Она должна меня ненавидеть... каждая частица ее тела ненавидит меня!

-- Что ты говоришь!

-- Что слышишь. Сестер своих она, наверное, ненавидит, они моложе ее и красивее!

Грунэ с трудом переводит дыхание, а Ханэ не может притти в себя... Она слышит нечто ужасное, нечто худшее, чем болезнь, смерть, чем даже "смерть под венцом",-- величайшее несчастье, которое может только постигнуть еврея, и все-таки... Владыко мира, так должно быть!

-- Младшую, Лею, я уж дома не держала... я ее отдала в прислуги... -- продолжала Грунэ, и ее голос стал еще более хриплым, еще более отрывистым.

-- Я тогда достаточно возмущалась, -- вспоминает Ханэ, -- дочь сойфера -- и в служанках!

-- Мне хотелось хоть ее выдать замуж, пусть хоть у нее будет немного приданого; от моей торговли луком приданого не сберешь... И за ней я тоже смотрела... Не один хозяин поглядывал на нее, не один хозяйский сынок хотел сделать из нее игрушку... Но ведь я мать! И я была преданной матерью! Ноги у меня подкашивались, и все же я десять раз на день бегала на кухню к ней, плакала, падала в обморок, читала мораль ей, хорошие, благочестивые речи говорила... Целые ночи я не спала, "Кав-ганошор" и другие священные книги читала, а по утрам бегала пересказывать ей прочитанное... и добавлять еще свое! Да простит мне бог, из трех чертей я делала десяток, один удар розгой я превращала в "сквозь строй", огнем на нее дышала... И она была кроткой, честной дочерью, и она во всем слушалась... Кроме глаз, она -- вылитый отец, бледная, без кровинки; и такие добрые, влажные глаза, но еще красивее...

-- Ты говоришь о ней, как об умершей, упаси бог!..

-- А ты думаешь, она живет? Говорю тебе, не живет! Она накопила приданое, а мужа дала ей я! Она, бедняжка, плакала, не хотела его, он слишком груб, прост для нее. Но ведь ученый не женится на прислуге, да еще при тридцати рублях приданого! Я благодарила бога и за это -- портной так портной! Что ж, он пожил с ней год, отнял деньги, здоровье, последние силы и бежал... Он оставил ее нагой и босой... с больными легкими! Она харкает кровыо! Это уже тень, а не человек... Она ласкается ко мне, как маленький ребенок, ложится возле, как овечка... и целые ночи плачет. И знаешь ты, на кого она плачется?

-- На мужа своего, конечно, да сотрется память о нем!

-- Нет, Ханэ, на меня, она плачется на меня! Я ее сделала несчастной! Слезы ее падают мне на сердце, как расплавленный свинец, они отравляют меня, эти слезы...

Она опять замолкает, едва перехватывает дыхание.

-- Итак?

-- Итак? Тогда я себе сказала: довольно! Пусть уж моя третья дочь живет, как ей хочется... Она работает на фабрике, работает шестнадцать часов в сутки, и едва зарабатывает на сухой хлеб... Ей хочется леденцов, пусть ест их! Ей хочется смеяться, баловаться, целоваться, -- пусть! Ты слышишь, Ханэ, пусть! Я ей лакомств дать не могу, мужа подавно... чтобы и она превратилась в выжатый лимон? -- нет, не хочу доводить до чахотки, нет, нет! Пусть хоть эта дочь не ненавидит меня, не плачется на меня!..

-- Но, Груиэ, -- кричит Ханэ в испуге, -- что скажут люди?

-- Пусть у людей будет прежде всего сострадание к бедным сиротам, пусть не помыкают ими, как ослами, задаром! Пусть у людей будут человеческие сердца, и пусть не сосут они из бедняка последние соки, не превращают его в выжатый лимон...

-- А бог, бог, да будет благословенно его имя!

Грунэ подымается и кричит, точно желает, чтоб ее услышал бог в небесах:

-- Богу нужно было раньше позаботиться о тех, о старших...

Тяжелая тишина. Обе, тяжело дыша, стоят друг против друга. Глаза у них мечут молнии.

-- Грунэ! -- кричит, наконец, Ханэ. -- Бог... тебя бог накажет!..

-- Не меня, не дочерей моих! Бог справедлив, он накажет кого-то другого!.. другого!

1909

Перевод с еврейского Ш. Эпштейна.