Глава VII

   Через некоторое время приезжает Кольдевин с женой и сыном; это знатные хозяева, и их принимают хорошо в Сегельфоссе. Молодому Кольдевину в это время было под сорок; он был женат и жил в одном из городков Вестланда. Он был купцом и французским вице-консулом. О Фредерике Кольдевине шла хорошая слава; он был очень любезен и изящен. Волосы он носил с пробором, а на пальцах много колец. Последний год был особенно выгоден для него; в его город прибыл потерпевший аварию французский корабль, и он купил весь груз, заработав большие деньги, а, кроме того, нашумел своими праздниками в честь Франции. Он устроил маскарад, голубой грот и фейерверк. Прислуживавшие девушки были в коротких национальных костюмах, а местный оркестр играл под окнами. Он давал праздники не только в честь офицеров парохода, но и в честь экипажа.

   Как консул, он желал быть внимательным ко всем одинаково. В числе экипажа был негр из Алжира; он пригласил и его.

   Фредерик Кольдевин охотно рассказывал о прошлом году; то было золотое время, и иностранцы -- веселый народ. Его содержание в Сен-Сире окупилось.

   -- Замечательно, что одна из девушек-прислужниц на празднике несколько дней спустя вышла замуж за столяра. Я вдруг вспомнил об этом.

   -- Что же в том особенно удивительного?

   -- И вот родила мужу ребенка совершенного мулата. Молчание.

   -- Это мне непонятно, -- замечает фру Хольмсен.

   -- И никому непонятно, -- отвечает Фредерик Кольдевин.-- И доктор не понимает.

   -- Ах, и у нас был гость, -- говорит поручик.-- Вам может рассказать о нем фру Адельгейд. А меня извините, -- на минуту.

   Поручик уходит.

   Он выходит на двор; девушка Давердана стоит у входа, и он говорит ей:

   -- Ты не пришла сегодня вечером; ты забыла?

   -- Нет. Хозяйка послала меня по делу, -- отвечает Давердана.

   -- Где ты была?

   -- У башмачника.

   -- Да; я забыл. Я сам сказал, что тебя надо послать к башмачнику. Надо было починить башмаки.

   -- Нет. Хозяйка сказала, что надо только почистить.

   -- Да, да.

   Поручик пошел дальше. У него, собственно говоря, нет дела на дворе, но он все же вышел из дому; ему надо обдумать столько вещей. На поручике сегодня новый мундир в честь гостей, и поэтому он не пошел ни в хлев, ни в конюшню, а направился в ригу, где нашел себе темный угол, и простоял тут целый час. Вид у него вовсе не удрученный, он даже кивает головой будто от удовольствия.

   -- Так почистить! -- повторяет он несколько раз, потирая худые руки. Возвращаясь домой, он снова надевает кольцо на левую руку, как бы для того, чтобы не позабыть чего-то.

   Служанка Давердана опять на дворе. Поручик взглядывает на нее мимоходом.

   -- Ты принесла обратно башмаки?

   -- Нет, -- отвечает Давердана, -- я только отдала их. Поручик кивает, и вид у него довольный.

   Когда он возвращается, все общество сидит молча. Консул говорил последний и теперь снова начинает:

   -- Я слышал, ты принимал у себя короля Тобиаса, и он хочет купить участок. Великолепно -- продать ему участок!

   Поручик ничего не ответил на это и сказал только мимоходом:

   -- Мы думали, -- я и фру Адельгейд, -- что он больной человек. И вы слыхали о нем?

   Старая г-жа Кольдевин качает неодобрительно головой и говорит:

   -- Ну, конечно.

   -- Мы разделились на два лагеря, -- говорит консул: -- отец и мать, с одной стороны, я и фру Адельгейд -- с другой; маленький Виллац кажется тоже на нашей стороне. Так, Виллац? Ну, само собой разумеется. А вот теперь и замолчали.

   Старик Кольдевин сидел, глубоко задумавшись; он был добродушный старичок и не любил никаких споров. Когда фру Адельгейд рассказывала о короле, об этом Тобиасе Хольменгро, во что бы то ни стало желающем приобрести здесь участок земли, он проворчал что-то про себя и, наконец, сказал:

   -- Не допускайте этого; ни за что не допускайте! Он теперь повторил свое предупреждение:

   -- Если продавать, да продавать, так что же останется от Сегельфосса?

   -- Конечно, от Сегельфосса останется еще много, очень много, -- поправил он и добавил: -- Но ведь последний Виллац Хольмсен еще не родился.

   -- Теперь времена новые, отец, -- говорит консул.-- Такие крупные имения не окупаются, они только поглощают средства. Их сохранить в состоянии только тот, кто в старину отложил капитал, из которого может тратить.

   -- У меня не было отложено большого капитала, -- отвечает отец.-- То, что надо было получить, исчезло в голодные годы и во время войны. И все же...

   -- Ну, отец, ты не гонишься за наживой... Старушка сделала знак сыну, останавливая его.

   -- Но зато я и не хочу делиться ни с кем своим скромным клочком земли, ни за что.

   -- Но, отец, он тебе ничего не приносит.

   -- Может быть и не приносит. Разве везде надо искать одного дохода? -- спросил старик.-- Если бы мы с матерью все продавали и копили деньги, так и остались бы одни деньги, а большой земли совсем не было бы. И что бы делал весь этот народ, если бы у него не было твоей матери и меня? Вот нынешней весной у Генрика пала корова, хорошая корова, стельная. Ты помнишь Генрика, твоего крестника?

   -- Помню. И что же?

   -- Да ничего, -- сказал старый Кольдевин, -- только пришел он к матери...

   Молчание.

   Никто не нарушал его и, наконец, фру Кольдевин сказала:

   -- А я пошла к отцу... Молчание.

   -- Но, -- возразил консул, улыбаясь, -- в конце концов, разве вышло бы не на одно и то же, если бы вы ему вместо новой коровы дали деньги?

   -- Вовсе нет, -- отвечали оба старика, поднимая головы.-- Деньги он бы истратил.

   Поручик примирительно вставил:

   -- В этом случае дело идет о пустяках; мы желаем выстроить домик, хижину; а, может быть, все это еще ничем не кончится. Мы с фру Адельгейд говорили с господином Хольменгро об этом; он относится к вопросу очень благоразумно.

   -- Я вполне была на его стороне, -- говорит фру Адельгейд. -- Он болеет и хочет попытаться, поправить свое здоровье в здешних сосновых лесах.

   Они замолчали, и каждый думал про себя. Маленький Виллац, не знавший лучшей забавы, как перемена, быстро очутился в зале и начал играть на старом фортепиано.

   -- Бом-бом-бом-бом! -- вторил ему консул, и встал.-- У этого самого Генрика отца не было, а мать была, и звали ее Лизбета; так вот сына я окрестил Генри л′Исбет.

   Жизнь в Сегельфоссе текла однообразно.

   Фредерик Кольдевин прекрасно знал это и не находил ее по своему вкусу, но он делал все, чтобы не скучать. Поручик был его товарищем детства, и фру Адельгейд с годами подружилась с ним. Он болтал, насвистывал и пел в комнатах, а по вечерам хорошо выпивал с поручиком. Даже простаивал иногда по целым часам с экономкой, иомфру Кристиной Сальвезен, у окна кладовой.

   -- Иомфру Сальвезен, я кланялся вам, когда приехал, но не успел перемолвиться с вами серьезным словечком.

   -- И в этом году опять серьезное словечко? -- спрашивает иомфру Сальвезен смеясь.

   Консул качает головой.

   -- В прошедшем году со мной было плохо. И теперь я приехал, чтобы положить конец.

   -- Вы и раньше приезжали с тем же. Ха-ха-ха!

   -- Я написал стихи о ваших бровях и глазах. "Ваши глаза -- мое богатство", говорю я... Как бишь дальше? Ах, если бы вы знали, что я говорю о ваших глазах! Иомфру Сальвезен, так это правда, что вы дали слово после того как я был здесь в прошедшем году?

   -- Да что же мне было делать? -- восклицает иомфру Сальвезен и перекашивает рот.-- Ведь консул порвал со мной.

   -- Я? Ну, как у вас хватает сердца быть такой коварной? Поэтому я и говорю: "Ее глаза -- ее деньги, она все купит на них".

   -- Фи, господин консул!

   -- Ну, можете ли после того удивляться, что я окончательно лишился рассудка? Три года мучаюсь, приезжаю -- и узнаю, что вы помолвлены. Лучше бы мне никогда не видеть вас... или, как это говорит Шекспир... "Вы тяжело согрешили предо мной".

   -- Да, вы похудели и измучены!

   -- Вот они, женщины. Во время моего путешествия на север я встретился с одним человеком, кто его знает, не был ли он где-нибудь пастором. Он сидел возле смертного одра жены, со своими тремя сыновьями. Из них он всегда признавал двоих; они казались ему похожими на него самого, но младшего, маленького и слабенького, он не выносил. Вдруг жена говорит ему. "Это твой сын!" Человека словно пришибло к земле. Когда он, наконец, оправился, он спросил: "А другие?" Жена не ответила. "А другие? А другие... другие?" -- кричал он. Но жена уже умерла.

   Консул и иомфру Сальвезен смотрят друг на друга.

   -- Уф! -- говорит она и передергивает плечами.

   -- Поставьте себя на место этого человека, иомфру Сальвезен: всю жизнь будет он спрашивать себя: "А другие?" И ответа не получит.

   Молчание.

   -- Приведите человека сюда, так он получит ответ! -- внезапно говорит иомфру Сальвезен.-- Мать, конечно, сокрушалась о меньшом и потому сказала... она чувствовала приближение смерти и хотела помочь меньшому... Ведь он был младший и, кроме того, находился в подозрении... Никогда не слыхала я такого ужаса!.. И вот она сказала...

   Консул ждет.

   -- Она сделала это только для того, чтобы помочь малышу. Неужели вы не понимаете? -- кричит иомфру.

   Консул кивает. Его трогает ее доверчивость.

   -- Совершенно то же самое и я сказал этому человеку и посоветовал молчать...

   -- Ха! ха! ха! Это хорошо. Он того заслуживает.-- Иомфру даже несколько похорошела от своей горячей веры.

   Консул смягчается; он, может быть, зашел слишком далеко и поправляется:

   -- Точь-в-точь, что я сказал этому человеку, ну, самыми вашими словами. Почти слово в слово. И это заставляет меня теперь убедиться, как, собственно, мы с вами сходимся, иомфру Сальвезен; если бы вы только были не так коварны. Теперь я стану скитаться один по свету, спрашивая: "Что это за жизнь? На кой черт такая жизнь?"

   -- Да вы с ума сошли! -- кричит иомфру и покатывается со смеху.-- Ух, как я хохочу; даже сетка сваливается с головы, -- говорит она и поправляется немного.-- Что, теперь лучше сидит?

   -- Да, да, -- отвечает консул.-- А когда вы поднимаете руки, мне приходит на мысль...

   -- Нет, дорогой консул, неужели вы не можете хоть раз говорить серьезно?

   -- Какая у вас талия! Право, зайду и обниму вас... И он действительно Сделал движение, чтобы войти, но иомфру воскликнула:

   -- Вот было бы прекрасно! А что, если хозяйка придет. Однако, он продолжал стоять и закончил свою болтовню несколькими ловкими фразами. Иомфру спросила о жене и детях. Неужели они больше не приедут в Сегельфосс? Но больше всего консул беседовал с фру Адельгейд. Он рассказывал ей смешные анекдоты и приключения, пережитые со времени его последнего пребывания в Сегельфоссе; был любезен и интересен; фру Адельгейд ожила и одевалась лучше обыкновенного; сам Фредерик Кольдевин был так изящен и весел. И он вел не одни бессодержательные разговоры и болтал не одни пустяки, -- напротив, у него были свои мнения, и он излагал свое миросозерцание.

   Его миросозерцание было таково, что надо следовать за своим временем.

   Фру Адельгейд охотно слушала его. За последнее время она особенно чувствовала себя немкой, а консул Фредерик был француз, но тем не менее...

   -- Почему вы говорите постоянно франко-прусская война? -- спросила она.-- Ведь немцы победили; стало быть, это германо-французская война.

   -- Да, -- ответил консул, -- победили пруссаки.

   -- Германцы. Разве мы все не германцы?

   -- За исключением французов, да. Но об этом, милая фру Адельгейд, мы теперь не станем разговаривать. Вчера я слышал, как лебеди долго пели; их было несколько, и образовался хор. Впечатление получалось такое странное и жуткое, что я невольно подумал о вас.

   -- Да? -- сказала фру Адельгейд.

   Она вовсе не была холодной натурой; это становилось очевидным, когда она играла и пела вещи, которые ей нравились: она закидывала голову и давала волю своему увлечению. Консул Фредерик прекрасно заметил это, и ее пение открыло ему многое; он просил ее спеть еще:

   -- Хорошо, потом, -- ответила она, -- вечером, если пожелаете.

   -- Конечно, пожелаю!

   -- Но вы не должны благодарить меня, как имеете обыкновение. Мне следует благодарить вас.

   Фру Адельгейд после того сидела некоторое время тихо, не стараясь скрыть свои чувства, и лицо ее медленно покрылось румянцем.

   Тишина. Будто в воздухе прозвучало "Ave Maria". Консул Фредерик молчал. Этот шутник сидел, опустив глаза в землю. Он смотрел серьезно, не улыбаясь, лицо выражало глубокое сострадание.

   Фру Адельгейд встала и направилась к двери.

   У каждого была своя судьба, и у фру Адельгейд была своя. Поэтому у нее был ключ от двери ее комнаты, поэтому она выгнала из дому нахала-доктора, поэтому она писала дневник.

Глава VII