Снилось ему, что он снова стоит перед Мефистофелем и снова заклинает:

Ach, gieb mir wieder jene Triebe

Das tiefe Schmerzenfolle Gluck,

Des Hassis Kraft, die Macht der Liebe,

Gieb meine Jugend mir zurück.

-- Дай счастье, полное боли!

-- Дай силу ненависти!

-- Дай могущество любви!

-- Верни мне мою молодость!

Сон был беспокойный, но в первый раз за много лет проспал он до десяти часов. Проснулся, потянулся и с удивлением заменил, что поясница не болит,

Привычным движением ухватил себя за подбородок, чтобы вытянуть из-под одеяла свою длинную жидкую, седую бороду. Ухватил и замер. Бороды не было. Курчавились короткие густые завитки. Тут он вскочил, сел, спустил ноги с кровати и все вспомнил.

-- Я молод!

И сразу неистово захотел есть. Посмотрел у себя в шкапчике. Нашел полстакана кислого молока и маленький сухарик. Это был его обычный завтрак, который он разрешал себе в шесть часов утра после целой ночи лабораторной работы.

Теперь в одну секунду сглотнул он молочную кислятину, схрупал сухарь и прищелкнул языком.

-- Мало!

Подумал и пошел в другую комнату, где днем работал его ученик.

-- Вагнер, -- вспомнил он, -- вечно что-то жует. Наверное у него что нибудь припрятано.

Пошарил по всем углам и нашел за банкой с гомункулусом большой кусок колбасы и пумперникель.

-- Хорошо бы к этому выпивку, -- пробормотал он и сам смутился такой непривычной для своего мозга мысли,

-- Хорошо бы пива!

Но пива не было. Тогда глаза его остановились на банке с гомункулусом. В банке был спирт.

И снова заработала мысль непривычно и жутко. Вспомнилось, как забрались как-то к нему в лабораторию соседние школьники и выпили спирт из-под жабьего сердца, которое предполагалось венчать с черной лилией.

-- Мальчишки были довольны, несмотря на то, что Вагнер их выдрал.

Здесь воспоминания оборвались, и Фауст перешел к реальной жизни. Разорвал пузырь, закупоривавший банку, и хлебнул. Хлебнул, крякнул и вонзил зубы в колбасу:

-- Блаженство.

Чуть было не крикнул "остановись мгновенье"! -- но вспомнил, что этого то как раз и нельзя. Покрутил головой, посмеялся, доел колбасу и пошел одеваться.

Тут он с досадой заметил, что от молодости стал весь больше и толще, что платье трещит на нем по всем швам. Кое-как натянул его, надел шляпу, схватил было палку, да вспомнил, что теперь она не нужна, и вышел на улицу. Помнил, что нужно было зайти к старому алхимику потолковать насчет соединения Льва с Аметистом, но вдруг и алхимик, и Лев, и Аметист показались ни к чорту не нужными. А гораздо неотложнее почувствовался план пойти в бирхалку.

-- Я молод! -- ликовал он. -- Теперь жизнь даст мне то, чего я желал, за что продал душу чорту. "Глубокое до боли счастье, силу ненависти, могущество любви... Юность".

Он шел в бирхалку.

-- Я, старый доктор Фауст, знаю, что должен пойти к алхимику, а вот иду в бирхалку. Это меня моя дурацкая молодость мутит. И ничего не поделаешь. Неужели я стал лентяем? Странно и нехорошо.

Но поступил он именно странно и нехорошо. Пошел в бирхалку.

Народу там было уже много. Чтобы получить место, пришлось схитрить. Подстерег минутку, когда один уютный старичек поднялся, чтобы поздороваться с приятелем, и живо занял его место. Старичек вернулся, обиделся, заворчал.

-- Да, -- поддержал его другой старичек. -- Теперь молодежь стала не только нелюбезная, а прямо наглая. Вот, молодой человек, -- обратился он к Фаусту, -- в наше время юноша не только не позволил бы себе занять место пожилой персоны, но, наоборот, уступил бы ей свое собственное,

-- Стыдно, молодой человек! -- ворчал обиженный старичок. -- Что из вас выйдет, когда вы войдете в лета? Лоботряс из вас выедет, бездельник, неуч и нахал.

-- Неуч? -- удивился Фауст. -- Я доктор. Я философ.

-- Ха-ха-ха-ха-ха! -- дружно расхохотались все кругом.

-- Вот шутник!

-- Да он пьян!

-- Как распустилась наша молодежь! Вместо того, чтобы учиться и работать, сидит с утра в бирхалле.

-- И скандалит.

-- И врет.

-- Вылить ему пиво за шиворот, -- предложил кто-то.

-- Ну, задевать его не советую. Парень здоровый.

Фауст обвел присутствующих глазами. Все лица насмешливые, недружелюбные.

-- Драться?

Он не знал, сильный он, или слабый. От волнения забыл, что он молод и поспешил убраться из кабачка.

На улице было весело. День солнечный, яркий. За углом трещал барабан, проходили солдаты. Фауст залюбовался на их крепкие бодрые фигуры, на молодецкий шаг, на сильные ноги.

-- О, если бы вернуть молодость! -- вздохнул он но старой привычке.

-- Ты чего толкаешься? -- огрызнулась на него прохожая старушонка. -- Чего на фронт не идешь? Смотрите, господа хорошие, какой здоровенный парень болтается зря, а родину защищать не желает.

-- Стыдно, молодой человек, -- сказал почтенный прохожий. -- Воевать не идете и, вон, старуху обидели.

-- Это какой-то подозрительный субъект! -- пискнул ето-то. -- Вон, и одет, как стрекулист.

-- А и верно, -- поддержал другой. -- Платье-то не по нем шито, стариковский кафтан. Видно, ограбил какого ни на есть старика.

-- Арестовать бы его, да выслать.

-- Чего тут. Ясное дело -- нежелательный иностранец.

Подошел сторож с алебардой, -- Поймали? -- спросил,

-- Поймали,

-- Ну, так идем в участок.

Сторож ухватил Фауста за шиворот,

-- Отправят на фронт, -- говорили в толпе.

-- Эх, молодежь, молодежь, как распустилась!

Фауст отбивался, как мог, и вдруг развернулся и трахнул сторожа в скулу,

"Des liasses Kraff!" -- сила ненависти, вспомнилось ему.

-- Ловко, чорт возьми! -- громко крикнул он.

-- Возьми? -- переспросил знакомый голос. -- Беру! За его плечом улыбалась симпатичная знакомая рожа Мефистофеля.

-- Беру! -- повторил Мефистофель.

-- Пусти-ка его, голубчик, -- сказал он сторожу. -- Это мой приятель.

Он нагнулся и пошептал сторожу что-то на ухо. Тот осклабился, удивленно уставился на чорта и отпустил Фауста.

Мефистофель подхватил Фауста под руку и спокойно довел его вдоль улицы,

-- Куда же мы идем? -- спросил Фауст.

-- Фланировать, -- отвечал чорт. -- Молодые люди всегда фланируют. Пойдем, вон на площади танцуют. Там встретишь Маргариту.

-----

-- Маргарита! Маргарита! Маргарита! -- сердито думал Фауст, шагая по своей лаборатории. -- Само собою разумеется, что это ее чорт мне подсунул.

В лаборатории было скверно, темно, пыльно. Вагнер давно удрал.

-- Я был послушным учеником, мудрого доктора Фауста, -- сказал он. -- Но что мне делать с этим ражим малым, от которого с утра пивом несет и который говорит только о девчоночках? Я себя слишком уважаю, чтобы оставаться здесь.

Прихватил черного кота, белого петуха, магическую палочку и ушел.

-- Чорт оказался форменным болваном, -- ворчал Фауст. -- Ведь, что он воображает? Он воображает, что у меня, у молодого Фауста, остался стариковский вкус. Что такая молоденькая, розовая телятинка закроет для меня весь мир? Дурак чорт. Вообще хитер, а в эротике -- ни черта. Мне, молодому человеку, нужно совсем не то. о чем мечтал слюнявый старичек доктор Фауст. Мне нужна какая-нибудь ловкая прожженная кокетка, крррасавица грррафиня, жестокая, яркая, чтобы закружила, закрутила, замучила. А Гретхен? Ведь, в сущности, это та же полезная простоквашка, которую я, бывало, ел по утрам.

Он остановился, прислушался к себе.

-- Странно! С молодостью у меня мысли стали простые и совсем ясные. Все мои знания остались, как были. Ничто не забыто, все со мной. А между тем, все как-то опростело.

С улицы донесся треск барабана, выкрики.

-- Солдаты идут. Странное дело -- хочется поработать в лаборатории, а услышу барабан,-- тянет маршировать. Рраз-два!.. Рраз-два!.. Прямо что-то унизительное. И потом этот гнусный аппетит, страстный интерес к еде и к выпивке. Не тот гурманский, какой бывает у старичков, -- грибочки, винцо, цыпленочек, кисленькое. Нет. Здоровенный интерес, ражий, ярый. И при этом веселый интерес. Вся душа радуется, лучится, искрится от жареной колбасы с пивом.

Фауст сел, опустил голову на руки. Грустно затих.

-- Унизил меня чорт. Подло с его стороны. Не потакать нужно было, а отговорить. Ну, да теперь ничего не поделаешь. Иду к Маргарите наслаждаться вечно-женственным. Прихвачу брошечку...

-- Голубчик, чорт, -- говорил через несколько дней Фауст Мефистофелю.. -- Гретхен очаровательна. Я сам ее выбрал, хотя теперь и подозреваю, что это ты мне ее подсунул. Но здесь (как будут выражаться через несколько веков), здесь наблюдается явная неувязка. Чем больше я об этом думаю, тем меньше понимаю. Почему ты велел поднести ей целую шкатулку с финтифлюшками? Она должна была потерять от меня голову без всяких сережек. Я молод. По-моему, ты тут что-то напутал: сережки нужны старичкам. А у меня "Machder Liebe", могущество любви. Зачем же сережки? Это для меня унизительно. Чего же ты молчишь? Молчит. Я эдак начну сомневаться в могуществе любви. Это совсем не входит в мои планы, за что же я тогда душу-то продавал? За что боролись? Молчит. И потом, голубчик, еще одна деликатная деталь. Да, я молод. Телу моему, действительно двадцать лет. Но ведь душе то моей -- это, конечно, между нами, -- все-таки третьего дня исполнилось семьдесят шесть. Это надо учесть. Мне скучно... Ну, конечно, Маргарита душечка, пышечка, одно очарование. Но ведь она -- это тоже между нами, -- ведь она дура петая. Вот, например, вчера ночью, сидим мы вдвоем в саду. Розы благоухают. Ох, эти заклятые цветы! Как от них кружится голова... Скоро рассвет. И соловей замолчал. Как чудесна эта сладкая истома молодого, сильного тела. Оно, как соловей, пропевший предрассветную песнь, задремавший среди цветов сирени. Дремлет. А душа не спит. Душа как бы освободилась от власти тела, от Scоimerzenfoоle Gluck, углубилась в свое святая святых. Я заговорил о лаборатории, о философском камне. А Гретхен, -- она, конечно, милая девочка, -- она насушила тыквенных семячек, -- сидит и лущит. Ну, что мне делать, чорт? Мне ску-у-учно! Идти опять в лабораторию, -- как-то неловко. Выйдет, что я дурак. Желал, рыдал, душу поставил на карту. Чорт! Будь порядочным дьяволом, верни мне мою седую бороду! Верни мне мою золотую старость!