Когда умер воинский начальник, печальная вдова его, Степанида Павловна, с верной кухаркой Федосьей переехала в маленькую усадебку и стала там жить, "пока что".

Казалось чем-то нелепым, чтобы так все и кончилось, и Степанида Павловна все ждала каких-то событий, которые не сегодня-завтра перевернут ее жизнь.

Для этого чего-то неизвестного и важного она по воскресеньям взбивала на лбу волосы, варила особое варенье с миндалем и апельсиными корками, вышивала гарусом подушку и посадила в палисаднике розовый левкой.

Но варенье с миндалем уже давно засахарилось, подушка была готова, а событий все не было.

С розовым левкоем случилось совсем неприятное приключение. Заборчик, окружающий палисадник, был старый, гнилой и обвалившийся, и вот как-то под вечер подошла к нему корова, ткнула боком, пролезла и на глазах у оторопевшей Федосьи слопала барынин левкой.

Степанида Павловна загрустила. Сгоряча хотела было прогнать Федосью, продать корову и починить забор, но сил хватило только на тихую и скорбную ненависть к корове, так что целую неделю пила Степанида Павловна чай без молока.

А по ночам снился ей загубленный левкой. Будто вырос он высокий, пышный, даже с большой дороги видно было, и проезжие спрашивали:

-- И что это за красота такая? И какая это помещица так весело живет?

Раз как-то случилось что-то в роде события. Вечером, часов в десять, когда Степанида Павловна уже укладывалась спать, зазвенели колокольчики, сначала по большой дороге, потом все ближе, ближе. Повернул кто-то, видно, прямо к усадьбе.

Вскочила Степанида Павловна -- и верит, и не верит. А тут бежит из кухни Федосья, кричит как оголтелая:

-- Едет! Едет!

-- Господи, да кто же это? -- в радостном испуге заметалась Степанида Павловна. -- Беги скорей, ворота открой! Господи, вот не ждали не гадали!

Взбивает на лбу волосы, -- успеть бы только! Все-таки приличнее. Пусть видят, что хоть и в деревне живет, а не опустилась.

Но вернулась Федосья уже не радостно-взволнованная, а степенная и насмешливая.

-- Нечего вам наряжаться-то. Так вот к нам сейчас гости и поедут! Только им и дела, что к нам по ночам ездить.

И рассказала сконфуженной барыне, что ехал по дороге пьяный становой на пьяном ямщике, а тройка, -- может, тоже пьяная была, -- сама собой в усадьбу завернула.

Степанида Павловна долго не могла забыть ночной тревоги, потому что часто слышала через растворенное окно в кухню, как Федосья сама себе про нее рассказывает.

-- На пьяном ямщике пьяный становой, и оба храпят. А наша-то прифрантилась, приголандрилась, гостей встречать бежит. И грех, и смех!

В трех верстах от усадьбы сползла к реке маленькая деревушка, совсем захудалая, серая и корявая. Мужики из деревушки все ушли на чугунку, и мыкались в ней одни бабы с ребятами.

Скотины числилось на всю деревню одна лошадь с каким-то небывалым коровьим телосложением: костлявая и пузатая. Когда влезал ей на спину хозяин, косой парень Вавила, ноги у лошади расползались в разные стороны, и брюхо почти что волочилось по дороге.

Земля у деревни была какая-то "рассыпущая" и ничего, кроме картошки, рожать не соглашалась. Картошку эту собирали не просто, а почему-то все крали друг у друга: Дарья ночью выкопает мерку у Марьи, в следующую ночь Марья у Феклы, а там, смотришь, -- Фекла у Дарьи. Получался какой-то особый севооборот.

Но Фекла была баба дошлая и сумела втереться в доверие к барыниной Федосье, благодаря чему ходила в усадьбу огороды копать и постирушку стирать.

Вечером Федосья поила ее чаем и слушала необычайную и потрясающую повесть, единственную озарившую ярким светом серую жизнь Феклы. Дело было лет шесть назад и заключалось вот в чем: посадила Фекла репу, а выросла редька. Набрала в рот семян, поплевала, как полагается, и вдруг выросла редька.

-- И так это, милая моя, хорошо поплевала, так это в охотку поплевала-то, и вдруг-те на: редька, редька, редька!

Здесь Фекла понижала голос до жуткого, свистящего шепота, и мистический ужас расширял ее глаза:

-- Редька!

Фекла была такая худая, тощая и страшная, что на нее и так смотреть было жутко, а тут еще такой рассказ! Федосья только руками разводила:

-- Святой Никола, великомученицы!

Шла в комнаты, рассказывала барыне, и та каждый раз слушала с интересом и предлагала все те же вопросы, рада была хоть что-нибудь послушать. Хоть и старая новость, а все-таки новость.

Но потом, когда Федосья уходила, Степанида Павловна долго сама на себя дулась за эти беседы с простой бабой.

-- Этак можно совсем опуститься.

Пробовала она одно время немножко развить Федосью, "поднять ее уровень". С этой целью пошла она сама в кухню и прочла Федосье вслух главу из "Анны Карениной".

Федосья слушала, не перебивала и молча икала. А когда барыня закрыла книгу, вдруг сказала:

-- А вот такие тоже, когда я еще в Луге жила, купчиху одну зарезали, а у работника у ейного язык вырезали.

Что значило это умозаключение, -- Степанида Павловна так и не добилась. Но больше Федосьин уровень уже не тревожила.

Индивидуальность у Федосьи была сильная, никакой обработке не поддавалась, а, напротив, мало-помалу подчиняла себе самое Степаниду Павловну, и та, возмущаясь Федосьиной некультурностью, незаметно для себя стала сама говорить: "нонеча", "давеча", "рыбина", "окромя" и "приголандриться".

События же так и не случалось.

И вот как-то осенью, когда заплакали оконные стекла и застучали в рамы черные ветки, пошла Степанида Павловна в свою комнатку, порылась в сундуке и вынула белые атласные туфли, в которых плясала мазурку еще с женихом своим, бравым в те поры офицером.

Полюбовалась на туфли, попробовала примерить, да не тут-то было. Туфля была узенькая, нежная, а нога распухшая, в шерстяном чулке Федосьиной вязки. Вот так значит было, как эта атласная туфелька, а так стало, как эта толстая нога, и уж ничего не вернешь, и никак эту ногу с туфлей не соединишь.

Капут!

"Отрекусь я от этого всего, -- думала Степанида Павловна про туфлю. -- Отрекусь и буду жить для других.

И она отреклась от туфли и спрятала ее в комод поглубже, под мундир покойного мужа. А как жить для других, придумать не могла. Но тут выручил случай.

Поехала она в город за покупками. Зашла в аптекарский магазин шафрану для булок взять, вдруг видит -- стоит на прилавке какой-то аккуратный ящичек.

-- Это у нас домашняя аптечка. Новость. Для деревни незаменимо. Можете сами лечить, тут и руководство приложено.

Степанида Павловна купила аптечку и всю дорогу думала, как она всех окрестных крестьян на ноги поставит.

-- Благодетельница наша! -- скажут они и будут розовые, здоровые.

А она будет жить для других. Чуть что -- сейчас накапает лекарства и спасет погибающего.

-- Чего это Фекла такая худая? -- в тот же вечер спросила она у Федосьи. -- Больная, что ли?

-- Не ест ничего, вот и худая. Кабы ела, так и не была бы худая.

-- Ну, как же это можно ничего не есть! -- возмутилась барыня. -- Пошли ее завтра утром ко мне.

Она открыла приложенное к аптечке руководство и стала искать.

-- "Тошнота, отсутствие аппетита, Arsenicum". Как жизнь полна, когда живешь для других!

На следующее утро она заботливо расспрашивала Феклу:

-- И что же, голубушка, и тошнит тебя тоже?

-- И тошнит! -- вяло отвечала Фекла.

-- Ну, вот тебе капли. На рюмку воды три капли, четыре раза в день. Увидишь, как поправишься. Уж я тебе помогу, уж я тебя не оставлю!

-- Помоги, родная, помоги, андел наш. Уж Бог тебя не оставит.

-- Ну что, как Фекла? -- спрашивала барыня у Федосьи дня через два. -- Ест?

-- Нет, что-то не слыхать, чтобы ела.

-- Это ужасно! -- горевала Степанида Павловна. -- Как же можно не есть! Человек рабочий должен есть. Позови ее ко мне.

Пришла Фекла, подперла щеку, заморгала глазами.

-- Ну что, ела ты вчера что-нибудь?

-- Вчерась-то? А так, корочку пожевала.

-- Это за весь день?!. Ну, милая моя, так недолго и ноги протянуть. Тебе нужно яйца есть, бульон, что-нибудь питательное. Нельзя к своему здоровью так халатно относиться. Ты -- человек рабочий. Хорошо, что я могу помочь, но не вечно же я буду с вами, -- я не бессмертна.

И она дала Фекле новую порцию Arsenicum.

-- Ну, как Фекла? -- спрашивала она снова у Федосьи. -- Неужели до сих пор нет у нее аппетита? Пусть попробует делать моцион перед обедом. Жалко бабу. Пришли ее ко мне, я ей еще капель дам.

Пришла Фекла.

-- Ну что, Фекла? Неужели тебе совсем есть не хочется?

-- Это мне-то? -- вяло спросила Фекла. -- Мне-то не хочется? Х-хы!

-- Так чего же ты не ешь, чудак ты эдакий! Аппетит, слава Богу, вернулся, а она не ест! Ешь скорее!

-- Это я-то? А что же я буду есть?

-- Да все, что хочешь, только, конечно, не тяжелое...

-- Не чижолое? А какое же я такое не чижолое есть стану, когда хлеба нетути, а восоркинские ребята и всю картошку покрали? Я думала, ты мне своей водой хоть кишку стянешь, а оно еще пуще на еду погнуло. Ты мне лучше ее и не давай. Очень благодарим, а только лучше не давай.

Степанида Павловна дрожащими руками перебирала скляночки своей аптечки.

Неужели и от этого отречься? Как же так? Служение ближнему -- самое святое дело! Чем же она виновата, что эта баба такая бестолковая.

Скляночки были гладенькие, аккуратненькие, с ярлычками, весь ящичек такой уютный, что отречься от него никак нельзя было. Невозможно и бессмысленно. Лучше просто прогнать Феклу, чтобы не смела в усадьбу шляться.

-- Дура неблагодарная!

1916

Arsenicum -- мышьяковая обманка (род мышьяковистой руды).