Я подошел к умывальнику, чтобы вымыть руки. Взял кувшин, нагнул его, но оказалось, что вместо воды кувшин наполнен какими-то бумажками.

-- Черт знает что такое! -- выругался я. -- Ну и гостиница!

В самом деле, гостиница была неважная. И номер дрянненький. Но что же делать? Лучшие были заняты, а я устал с пути и надоело искать..

Я направился к звонку, чтобы вызвать номерного и, как водится, поворчать для собственного успокоения, но вместо этого подошел к кувшину и полюбопытствовал, что за бумажки. Мне показалось, что они исписаны.

Действительно, на первой бумажке, которую я достал из кувшина, было написано мужским почерком:

"Женечка, милая, не плачьте! Все будет хорошо".

А на обороте тем же почерком, но более нервно и, несомненно, в сильном волнении выведено:

"Не кричите. Вы сами не слышите, что кричите, а в коридоре могут услышать".

Я ничего не понял.

Очевидно, стены этого видавшего виды номера видели нечто страшное и жуткое. Но что это было?

Сильно заинтересованный и даже взволнованный, я высыпал все бумажки из кувшина на стол и, забыв про усталость, погрузился в чтение.

Некоторые записки были на больших листах, и на них писали попеременно: он и она -- герои этого странного свидания в гостинице. Это помогло мне восстановить последовательность любовного объяснения, запротоколенного, как оказалось потом, по печальной и горькой необходимости.

Вот эти записки в чуть-чуть исправленном виде:

"Куда вы меня привели? Это -- гостиница. Я никогда не ходила по гостиницам".

"Нам надо поговорить. На улице нельзя. Ведь вы не слышите".

"Да, я глухая. Зачем вы подошли ко мне?"

"Вы мне нравитесь. Я уже неделю слежу за вами".

"Я заметила. Но это неправда, что я вам нравлюсь".

"Правда".

"Я сейчас уйду. Я не хочу здесь быть. Здесь кровать. Зачем вы меня привели сюда? Это нехорошо".

"Как же иначе? На улице с вами нельзя поговорить, а я хочу с вами познакомиться".

"Нам не надо знакомиться. Вы -- говорящий, а я глухая девушка".

"Это ничего не значит. Один мой знакомый влюбился в глухую и женился на ней. У них уже дети. И дети говорят. Как вас зовут?"

"Женя".

"Где вы учились? Вы так хорошо пишете".

"В приюте для глухонемых, я окончила".

"А что сейчас делаете? Где живете?"

"Одна живу. Мать умерла в прошлом году. Вышиваю. Ну, я уйду, всего хорошего".

"Нет, вы не уйдете. Я вас не отпущу".

Тут ровный тон переписки кончается. Очевидно, знакомство продолжалось иным путем, но нервный взволнованный почерк записки говорит о том, что ухаживатель за глухонемой держал себя грубо.

"Я ухожу, -- писала дрожащей рукой девушка, -- вы не имеете права трогать меня. Что такое? Как вы смеете?"

В тоне же и почерке его ответной записки чувствуется спокойное самодовольство обыкновенного тротуарного пошляка:

"Извиняюсь! Но, уверяю вас, это полезно. Ну, я вас не буду трогать. Не уходите! Сами будете жалеть".

В промежутке между этими записками и последующими, очевидно, происходила та молчаливая борьба улыбками, взглядами и молчанием, которая почти всегда оказывается более решающей, нежели борьба словесная или даже физическая.

Слабое сопротивление девушки отразилось только в одной записке.

"Почему вы не хотите сесть там, где я указываю? Что вам от меня нужно? Отпустите меня!"

.Я долго всматривался в лежавшие предо мной скомканные записочки, в их кривые наскоро набросанные слова и строки и постепенно представил себе во всей полноте картину соблазнения глухонемой девушки говорящим искателем приключений.

В сущности, необычайного в этом ничего не было. Но в трепетной дрожи рук, которая отразилась в записках, в нервной торопливости, с какой теснились одна к другой буквы и строки, чувствовалось что-то бесконечно жалкое.

Чем больше я всматривался в почерк девушки, тем глубже чувствовал ужас ее немого одиночества, бессильного, неуверенного и томящегося.

Это было ясно: она не могла противостоять соблазну.

"Я больше не хочу здесь сидеть, -- писала она. -- Чего вы целуетесь? Это нахальство! Это низк..."

Прервано.

Записка скомкана. Очевидно, опытный глаз соблазнителя лучше читал по лицу девушки, чем по ее записке. Он не дал ей дописать.

Что-то слабое, женское, покорное было в этой недописанной и скомканной записке.

Но, по-видимому, дело шло не все время легко и гладко.

Пришлось писать и ему:

"Женечка, бросьте ссориться! Отчего вы плачете?"

"Обидно. Коли бы я была говорящая, -- вы не смели бы".

"Дурочка, я вас не обижаю. Вы мне нравитесь. При чем тут, что вы глухая?"

"Я не дурочка!"

Тут чувствуется пауза. Следующие записки написаны на новой бумаге, каких-то обрывках, чуть ли не на газетных полях.

Она пишет. Тон резко изменившийся. Примиренный.

"Вы лезете целоваться, а кто такой -- не говорите".

"Я служу в конторе "Шпэк и К-о" и получаю 100 руб. одного жалованья".

Опять пауза.

Затем опять нервный твердый разгонистый почерк:

"Как вам не надоест все целоваться и целоваться? Я зашла с вами по глупости. Вы верно написали, что я дурочка".

"Вы не дурочка. Вы умница! Вы мне все больше и больше нравитесь. У вас чудное личико. Я обожаю такие лица".

"Если вы не будете сидеть спокойно, я уйду. Я не хочу целоваться с вами. Вы не смеете!"

"Сколько вам лет, Женечка?"

"Как вы думаете?"

"17"

"Нет, 19. Старая уже. Ну, теперь я уйду. В другой раз встретимся. Который час?"

"Еще рано. Вы не уйдете. Это судьба, что я вас встретил. Мы часто будем встречаться. Я буду вас любить, Женечка!"

"Неправда".

"Правда. Я даже могу жениться на вас".

"Отпустите меня. Вы -- говорящий, а я глухая девушка. Говорящие не женятся на глухонемых".

"Женечка, милая, не плачьте, все будет хорошо".

"Зачем я пришла сюда? Какая я глупая! С первой встречи нельзя..."

Опять перерыв.

На этот раз, по-видимому, наиболее продолжительный.

Последующие записки написаны усталым почерком -- это сразу бросается в глаза.

Он пишет:

"Я больше не буду. Хотите лимонаду?"

Ответ, вероятно, был дан не письменный.

Остальные записки относятся к различным моментам, несомненно, запутавшихся отношений.

Вот они:

"Знаете, как мы будем жить? Шикарно! У меня будет собственная контора. Я буду работать, потом приду домой. Дома меня встретит красотка женка, и я буду..."

Следует нецензурная, наивная и в то же время безжалостно хамская фраза, из-за которой, по-видимому, сильно скомкана и изорвана вся записка.

Мне стало душно. До чего примитивно нечуток, по-детски жесток и наивно циничен этот безжалостный цельный городской дикарь!

Следующая записка.

Трудно сказать, когда она была написана: до последней или позже.

Надо полагать, что позже.

Он пишет.

Пишет твердо и злобно. На картоне папиросной коробки чернильным карандашом:

"Зачем вы кричите? Замолчите! Закройте рот!"

И то же самое на обороте одной из записок, которая попалась мне в руки первой:

"Не кричите. Вы сами не слышите, что кричите, а в коридоре могут услышать".

Затем опять ее записка - горькая, тяжелая:

"Не трогайте меня! Я вас не знаю. Что вам от меня надо? Отпустите меня! Что вы со мной делаете?"

И еще одна, ее же, - прямо жуткая:

"Вы -- нехороший человек. Я вижу по вашим губам, что вы меня ругаете".

Его ответ:

"Я вас не ругаю. Только вы не кричите. А то вы кричите и сами не слышите. Безобразие!"

Затем опять перерыв и две последние записки, так не вяжущиеся с предыдущими.

Она пишет:

"Я знаю, вы больше не встретитесь со мною, потому что я сама виновата. С первой встречи нельзя позволять мужчине..."

Не дописано.

Затем еще строка:

"Отчего вы шевелите губами? Опять меня ругаете?"

Его ответ.

"Я не ругаю вас. Я пою!"

И на этом протокол романа кончается.

1917