Тех почестей и тех восторгов, которые выпали на долю гениального певца, не имел никто. Могучий бас, равного которому не было в мире, да и вряд ли когда-либо будет еще… Перед Шаляпиным склонялись все, и его имя горело яркой звездой на русской оперной сцене.

«Это просто великолепно! Гениально!» – леди Грей, почтенная дама с молодым лицом и седыми волосами, напоминавшая портреты Екатерины Великой, захлопала в ладоши, кивая одобрительно своим двум гостьям, – таким же тощим, разодетым леди. После она подошла к рослому светловолосому гиганту с голубыми глазами, стоящему у рояля, и протянула ему руку для приветствия.

– Ваша «Блоха» так замечательна, и это ваше громовое «ха-ха, ха-ха» – даже зазвенели хрустальные подвески в канделябрах…

И отдышавшись, сказала: «Завтра вам, мой дорогой Шаляпин, должно быть особенно в голосе, – и она многозначительно посмотрела певцу в глаза. – Ведь я собираюсь представить вас королеве!» У Шаляпина от этих слов непривычно защипало в глазах. Про себя он только довольно хмыкнул.

…В каких только театрах он не пел и какие только вельможи и сановные дамы его не слушали – от их бриллиантов сверкали ложи всех ярусов… Где только ему не приходилось бывать – и в гостиной премьер-министра, и в квартирах музыкантов оркестра, пить шампанское в посольствах и портер с театральными плотниками… Чей только слух ему не приходилось услаждать, а вот приглашение петь перед чопорными англичанами его растрогало до слез. Так же, как когда-то из него, совсем зеленого юноши, вышибло слезу при виде часов на серебряной цепочке, поднесенных кем-то из публики на первом его «бенефисе»…

Самородок из Казани. Было это в Уфе, куда Федор примчался из Казани вместе с другом-хористом, – антрепренер Сергеев-Самарский для летнего сезона 1890 года набирал в театральную труппу статистов и хористов. Густой басистый голос худющего и высоченного, словно колокольня, Федора понравился антрепренеру и 17-летнего Шаляпина без раздумий зачислили хористом, по контракту и жалованьем. Так началась его карьера певца.

...А петь ему всегда хотелось, все его безрадостное полуголодное детство. Оно прошло в Суконной слободе под Казанью, где в хлипком деревянном домишке, почти сарае, жили его родители. Они были из простых и перебрались из деревни поближе к городу, спасаясь от жестокой нужды. Здесь, 12 апреля 1873 года, у Ивана Шаляпина, крестьянина из вятских, и Авдотьи Прозоровой, крепкой сбитой молодки, и родился их первенец – Федор.

Жили Шаляпины убого – отец был писарем в Присутствии и весь заработок постоянно пропивал в кабаке, а мать надрывалась на поденщине – стирала и мыла полы. Впрочем, так жили все обитатели Суконной слободы – сапожники, каретники, скорняки, и Федор подростком у каждого из них побывал в «науке». Правда, недолго, потому что их соседом был еще регент. Вот к нему-то 12-летний Федор, с неохотой посещавший приходское училище, как-то явился и храбро спросил – не возьмут ли его в певчие... Регент молча снял с гвоздя скрипку и строго сказал:

– Тяни за смычком!

Он и заронил в душе у Федора первую искру к пению и тягу к театру – другой, яркой жизни. С тех пор и пошло: всенощные, молебны, свадьбы, похороны – для певчих всегда находилась работа…

О том, сколь могуч и тембрист его окрепший после юношеской ломки голос, Шаляпин узнал позже, уже в Тифлисе, куда занесла его нелегкая судьба странствующего артиста. И она же свела крайне бедствующего парня с его добрым гением – Дмитрием Усатовым, бывшим артистом императорских театров. Тот не только много дал Федору в плане постановки речевого голоса, но и посвятил его в святая святых вокала – в тайну малого дыхания.

Молодой рослый гигант с широкой спиной грузчика пришел бы в еще большее изумление, узнав, что стоит на пороге всемирной, оглушительной славы… Но прежде чем пробил заветный час на его долю выпали трудные мытарства и долгие скитания – от одной распадавшейся труппы к другой, от малороссийских комедий и водевилей, с которыми изъездил весь юг России и даже добрался до Ташкента, до классических оперных спектаклей, куда 23-летнего Федора Шаляпина пригласил в свою Частную оперу купец-миллионщик Савва Мамонтов.

Жар-птица и мотылек. Известный всей Москве меценат и ценитель искусства Мамонтов давно мечтал заполучить талантливого юношу-самородка. Савва Иванович даже взялся покрыть за свой счет неустойку за разрыв контракта, недавно заключенного Федором в Петербурге… Вопрос, слава Богу, уладили, и в ближайшие дни Федор блистательно спел в партии Сусанина. Успех был огромный – молодой бас, высокий, статный, по-артистически импозантный, быстро завоевал признание московской публики и стал ее любимцем. А дальновидный Мамонтов уже размышлял о том, как удержать ему эту редкостную жар-птицу.

…Среди итальянских балерин, выписанных Саввой Мамонтовым из венецианского театра «Фениче» на летний сезон 1896-го, была одна рыженькая, которая страшно нравилась молодому Федору Шаляпину. Звали ее Иолой Ло-Прести, по сцене Торнаги, и, как оказалось, она приходилась внучкой самому Джузеппе Гарибальди. Порхающая, словно мотылек, синьорина всегда была грустна. Видимо, ей было не по себе в незнакомой России. И, встречаясь на общих репетициях, Федор участливо подходил к итальянке и в качестве приветствия неизменно произносил три магических слова: аллегро, анданте, модерато... Весь свой словарный запас на итальянском. И широко улыбался. Так и общались с полгода, заменяя недостающие слова жестами, смехом и… поцелуями. А на прогоне «Евгения Онегина», перед премьерой, разгоряченный, влюбленный до безумия Шаляпин признался своей Иоле в чувствах. И непросто так, с глазу на глаз, а во всеуслышание!

…В сцене на петербургском балу Шаляпин пел арию Гремина. Все шло своим чередом, и вдруг в знакомом месте известной арии отчетливо слышится:

– Онегин, я клянусь на шпаге, безумно я люблю Торнаги!..

Все сидевшие в зале засмеялись и как один повернули головы в сторону директорской ложи, где сидели Савва Иванович Мамонтов и смущенная Иола.

– Ну, поздравляю вас, Иолочка! – прошептал Мамонтов по-итальянски. – Ведь Феденька объяснился вам в любви…

А потом, посерьезнев, добавил:

– Посмотрите на этого мальчика, – он сам не знает, кто он!

…Когда летом в 1898 году молодые люди обвенчались в маленькой сельской церквушке близ Владимира, Иола не сомневалась, что в их жизни все будет так же, как у ее родителей и друзей: приличный заработок, собственный уютный дом, ну и, конечно, дети.

Сбылось почти все – уже через несколько лет у четы Шаляпиных подрастало шестеро детей: три мальчика и три девочки.

Куплеты Мефистофеля. После свадьбы Иолу стали называть на русский манер – Иолой Игнатьевной. К удивлению коллег, блистательная прима решительно оставила сцену и всецело посвятила себя детям и обожаемому мужу, а его имя день ото дня звучало все громче и громче. Восхищение, энтузиазм, радость мгновенно побежденной публики были громадны и не знали границ. Все как один были бесконечно поражены редкостным по красоте и мощи голосом нового солиста, но еще больше – его мастерским исполнением, невиданным прежде на оперной сцене, необыкновенной правдивостью, почти скульптурной пластикой созданных им образов – князь Игорь, скандинавский богатырь-варяг, Иван Грозный, фантастический Мефистофель… Критики взахлеб писали: «…Какой актер! Какой великий талант! И такому-то человеку всего 25 лет! …Своим громадным дарованием Шаляпин превзошел всех своих оперных предшественников и явил миру такие фигуры, характеры и сцены, с которыми никакие другие не могут сравниться».

А на премьере «Псковитянки» Римского-Корсакова творилось нечто неслыханное и невиданное.. Зал совсем одурел, вызывая до 30 раз на поклоны Шаляпина-Грозного… На галерке студенты и курсистки так теснили друг друга, что обломали перила и часть гипсовой лепнины, украшавшей стены. Эти обломки даже свалилась в партер, но публика ничего не заметила – как завороженная, она внимала своему кумиру.

…Вспоминая тот памятный вечер, Шаляпин и радовался, и сокрушался: толпа, ожидавшая певца у выхода из театра, подхватила его и понесла… Накал достиг такого, что поклонники выпрягли лошадей из экипажа и повезли артиста на себе. А некоторые курсистки, не помня себя от счастья, оторвали впопыхах на память от его шубы куньи хвостики…

А в это время артистический Милан бурлил. В театральных агентствах и редакциях газет только и повторяли шелестящее «Шаляпино!» На знаменитом рынке артистов еще больше волновались, кричали и жестикулировали:

– Это безобразие! Десять гарантированных спектаклей! – вопил один бас, словно ограбленный. – По тысяче пятьсот франков за спектакль!

– О, Святая Мадонна! – стонал, схватившись за голову, тенор. – Это неслыханно! Тут полно своих Мефистофелей, и вдруг выписывать откуда-то из Москвы. Позор для всей Италии, – гремел бас.

А страсти все накалялись, и вызваны они были приездом русского баса Шаляпина – две недели назад он получил приглашение от дирекции «Ла Скала» спеть Мефистофеля в «Фаусте».

Накануне злополучного спектакля к Шаляпину явился некий господин Мартинетти, известный в артистическом мире как «шеф» клакеров и жестко выставил свои условия: певец платит сот франков от сбора и тогда может иметь успех… В противном случае… Взбешенный Шаляпин выставил негодяя в желтых перчатках в два счета.

– Убирайтесь к черту! Понравлюсь я публике или нет – другое дело. Но покупать себе аплодисменты!… Я никогда аплодисментов не покупал и никогда покупать не буду!

…С первой же ноты взыскательная итальянская публика поняла, с кем имеет дело. Она с изумлением слушала русского певца, открывая в нем также великого драматического артиста и виртуоза грима – он буквально давил своим мрачным величием, своей саркастической улыбкой, полновластно царствуя на сцене.

Такого Мефистофеля Италия не видела. А клакеры даже и не пытались зашикать или освистать гастролера – попробовали бы только, так бы всем и переломали ребра!

За кулисами души. Несравненный на сцене Федор Шаляпин был неотразимым и в жизни. Певца повсюду преследовали экзальтированные поклонницы. Обожатели не давали проходу на отдыхе, и певец страдал, не имея возможности просто пройтись по улице. А популярность его была неслыханной – в витринах магазинов красовались портреты Шаляпина, в кондитерских продавались шоколадные конфеты в обертках с его изображением, а в галантерейных лавках – гребенки с витиеватым именем певца. Пользовался спросом и одеколон «Шаляпин».

И, конечно же, о Шаляпине судачили на всех углах. Говорили о бесчисленных любовницах, ночных кутежах и дебошах… Будто он в приступе гнева бесчинствует и бьет прислугу самоваром, а сундуки вышвыривает в окно, что водку в рот не берет, а пьет только французские вина, с этикеткой «Специально для мсье Шаляпина», которые ему персонально присылают… Но больше всего ходило легенд о шаляпинских богатствах… И не беспочвенно.. Только на Императорской сцене, согласно контракту 1907 года, за 27 выступлений в сезон Шаляпин как «солист Его Императорского Величества» получал 50 000 рублей. Были у него и гонорары за заграничные гастроли, за сольные концерты. Но сколь огромными были заработки, столь же огромными были и расходы певца… Он уже давно жил на две семьи: в Москве оставалась не дававшая развода Иола Игнатьевна и пятеро его старших детей, а в Петербурге – невенчанная жена Марина Валентиновна с тремя их дочурками, не считая двух детей Мариши от первого брака… А еще теща заморская да два брата-оболтуса – родной Василий, еще юнец, и младший брат Иолы…

Помогал и чужим, по велению души, помня беспросветную нужду и унижения в юные годы.

А у него уже не просили, а требовали! Пролетарский писатель Максим Горький без стеснения постоянно выпрашивал у друга «мятежной юности» деньги, и немалые – то на оборудование для подпольной типографии, то для организации курсов пропагандистов, то для субсидирования некоего прогорающего издательства… И это не считая мелких сумм персонально для Пешкова и бесчисленных благотворительных концертов с участием великого баса, инициатором которых выступал все тот же благодетель Горький. Повод для выуживания денег находился любой, даже самый анекдотичный. Например, в сентябре 1905 года по инициативе Горького устроили концерт Шаляпина с целью сбора средств… для подкопа в Таганской тюрьме! Благодушный и нетвердый по характеру Федор отшучивался, мол, бесплатно только птички поют, но золотое горло продолжал надрывать «в пользу революции». И при этом Горький не уставал за глаза критиковать приятеля за любовь к презренному металлу.

Прощание с родиной. За нескончаемой чередой репетиций и спектаклей, за семейными хлопотами и длительными гастрольными поездками Шаляпин сразу как-то не заметил тех революционных перемен, которые произошли. А, ощутив, призадумался. С началом Гражданской войны для него, как и многих других его близких друзей, жизнь в тогдашней России, опьяневшей от крови и бессмысленной жажды все уничтожать – что судьбы человеческие, что храмы, библиотеки, памятники, – стала невыносимой. Кошмарный сон наяву. За это время у певца появились и морщины, и первые седины.

В доме, славившемся достатком и уютом, мгновенно исчезли элементарный комфорт и необходимые бытовые мелочи. С продуктами становилось все хуже, все тяжелее. Спасибо, что хоть изредка выручали «продуктовые» гонорары. Но и с ними бывали курьезы. …Однажды привезенный Шаляпиным на дачу под Сестрорецком драгоценный фунт масла, которым расплатились за концерт моряки-кронштадцы, бессовестно сожрал пудель Булька, пока они с соседом Корнеем Чуковским гудели о последних новостях…

Смертельно уставший от всего этого хаоса, Шаляпин стал подумывать об эмиграции, вслед уже покинувшим страну Рахманинову и Бунину. «Из этой страны надо удирать», – писал он в Москву старшей дочери Ирине. Не грело душу и не спасало и звание «народного артиста Советской республики» – представители новой власти часто вламывались к нему в дом посреди ночи и уносили все, что им приглянулось, не гнушаясь ложками и вилками, и даже требовали с вальяжного и ненадежного барина контрибуцию в пять миллионов рублей. А сами, не моргнув глазом, сняли с его банковского счета в Ялте двести тысяч… Федор Иванович постоянно испытывал страх за жизнь детей, опасаясь, что семьи, и в Москве, и в Петербурге, останутся без дров и еды.

…Все решили последние гастроли за границей, устроенные весной 1922 года, не без содействия наркома по культуре Луначарского. Певцу удалось выхлопотать разрешение взять с собой в длительную поездку все свое семейство. Это помогло Шаляпину прийти в себя: Рига, Лондон, Хельсинки, Копенгаген… И теперь, отплывая на «Адриатике» от английских берегов и направляясь в Америку, он, стоя на палубе первого класса среди нарядной публики, мучительно размышлял… Мысли крутились об оставшихся в Москве пятерых старших детях, об Иоле Игнатьевне –- она так и не дала ему согласия на развод… Ну да ладно, даст Бог, со временем и это уладится, а ребятню при первой же возможности он обязательно перетянет к себе. Были бы только силы работать, да голос звучал все так же... И петь не пропала охота!.. Как-никак, а ведь уже с ярмарки едет... И Шаляпин шумно вздохнул, глядя на волну за кормой парохода. Мысленно он снова и снова выходил на сцену – не ради себя, а ради того, чтобы волновать слушателей так, как никто другой...

В июне 1937 года в Париже состоялся последний выход великого певца на сцену, в его  коронном образе Бориса Годунова. Он волновался так, как никогда. После концерта ушел за кулисы бледный, потный, с дрожащими руками. Ему сильно не здоровилось. А весной 1938 года у Шаляпина обнаружили грозную болезнь – лейкемию, и за полгода его не стало.