Мой собеседник -- юный, лет двадцати, рабочий, с простодушным, милым лицом и веселыми глазами. Мы сидели с ним в кронштадтском трактире "Орел" и после митинга на Якорной площади баловались чайком. Беседа сначала шла на политические темы, а потом перебросилась в гущу мужицкой жизни. Он говорил оживленно, удачно копировал женские и мужские голоса, жестикулировал. Образная речь его отличалась витиеватостью, сбивалась на книжный лад и пестрела необычными словами, схваченными простоватым ухом на митингах. Наши ближайшие соседи по столику бросили свои разговоры и со вниманием вслушивались, выражая свое одобрение громким смехом.

* * *

Рассказчик положил в стакан кислейшего варенья и, польщенный вниманием, начал:

-- Раз вы заявляете полное требование на мужиков, извольте... В таком разе я сделаю опись моего происшествия... то есть как я орудовал в деревне, на родине своей, под Бежецком.

Прибыл я, значит, туда из нашего Кронштату. Страшную давку пришлось выдержать, на крыше вагона едва уцепился, и все такое, ну, прямо как в песне, знаете:

Скорым поездом по шпалам

Тихо ехал -- ноги стер.

Ну, сами вполне понимаете, что наша сторона, конечно, глухая, в лесу живем, пню молимся, левой ногой сморкаемся.

Ввиду соображения, что от станции до нашей деревни Грибковой вез меня мужик глухонемой, я остался безо всяких освещениев событий. А когда вошел в родительскую избу, тут все подтвердилось, что и как. Я вошел в избу и сказал:

-- Здравствуйте, батюшка-матушка, свободные граждане великой Российской республики.

Ну, мать, по слабости женского, конечно, положения, в слезы да на меня:

-- И чего вы там, окаянные, наделали? И куда такое нашего царя-батюшку распродевали!.. -- да ну в голос выть.

Я, знаешь, улыбнулся этак да к отцу.

-- А где Матрена? -- это сестра моя, солдатка. Отец на печке лежал, голова тряпкой обмотана, видно, хворь накатилась.

-- А все, говорит, с царем возятся, никак расстаться не хотят. И сестра твоя там.

-- То есть в каких смыслах? Царь Николай Второй и последний в заключении значится, в Царском Селе под стражу заключен.

-- А это, говорит, они в волостном правлении патрет евоный ублажают. Сегодня, говорит, страшный разбой вышел. Всех мужиков, говорит, бабы раскатали. Меня и то, говорит, чуть за ноги с печи не сдернули. Даже, говорит, попу, отцу Андрону, все стекла выщелкнули камёньем. Во как у нас.

Я выпучил глаза от подобного получения известий. Оказывается, бабы с самого изначала сделали полный отпор нашей всероссийской революции. Не хотим, да и не хотим. Дале-боле, дале-боле, и дошли до сегодняшнего дня. А день был праздничный, воскресный, и поп, по всем признакам, служил обедню. Да-a... Вот так сидим, как с вами, пьем с родителем чай, и родитель все чередом мне обсказывает.

-- Баб, -- говорит родитель, -- собралось в божью церковь очень даже много, с других дальних сел которые прибыли, а праздник пустяковый, по такому плевому празднику вовсе и не надо бы народу в храме быть.

Когда отец Андрон вышел с чашей после херувимской, бабы подняли страшенный крик: "Мы тебе, кричат, всю бороду раскуделим, ежели батюшку-царя по-старому вспоминать не станешь!" Священник сробел, кой-как благословил богомолок чашей и вышел проповедь произносить к порядку дня. Ну тут вся бабья часть повернулась, говорит, к нему задним положением да на улицу.

И, откуда ни возьмись, средь них патрет царя. Они сделали гвалт и пошли вдоль села комитет разбивать и тому подобное. По пути шествия красные флаги срывать зачали, стекла бить, одним словом, как в настоящем городе, по всем статьям. Ну, тут на них старики и насели: "Вы что, сучки, надумали?" Бабы им отпор. Старики на них. Бабы их подмяли под себя. Тут еще, говорит, набежали старики на подмогу, и начался рукопашный мордобой. Как ужи, говорит, клубком по снегу катались и патрет бросили, такой рев подняли, аж собаки во всех закоулках взвыли. В окончание всего стариков бабы покорили и всех, говорит, сволокли в чижовку.

Я сейчас же спросил своего родителя:

-- В каком месте находится этот елемент?

Он сказал:

-- Где-нибудь с патретом.

Я кончил чай, выкушал прием спирту и пошел наводить следствие.

Слышу, из одного дома вылетает пение женских голосов. Я тихим манером к окну и различаю явственные слова песни: "Умрем за батюшку-царя". Меня это взорвало, я влетел в дом и крикнул:

-- Товарищи! Что вы делаете, долговолосые дуры?..

А они нуль внимания, сидят крутом патрета, плачут...

Патрет в цветочках убран, в ленточках, стоит под образами. Какая-то кривоглазая как завизжит истошно, а как все подхватят, аж стекла зазвенели:

Эх, не к морозу наливалась

Кровью алая заря...

Умрем за матушку-Рассею,

Умрем за батюшку-царя!

Я, не долго думая, выхватил револьверт да как цопну патрету в нос... Батюшки мои светы, что тут произошло! Многие с перепугу на карачки пали, страшный вопль пошел, стоны, ругань, кто в дверь, кто из окошек скачет... А какая-то, извините, стерва как хватит чем-то тяжелым мне в башку... Потом обнаруживаю -- кринка. Так поверите ли, в мелкие черепки...

-- Башка али кринка? -- спросил сосед с ближнего стола.

-- Без сомнения, кринка! -- строго оборвал его рассказчик. -- А голова с тех самых пор гудет и гудет... Особливо к дождю. Вот как ахнула... Ну, я посмотрел на ее личность: рожа незнакомая, а красивая, черт, чернявая, нос с горбинкой... Ну, что ж, думаю... Сделать в нее выстрел? Не стоит: хоть и баба, а не курица, убьешь -- все-таки неловко... Плюнул и отправился в сборню... Иду, а сам нет-нет, да в воздух -- бах! -- ради опасности: а то, думаю, их много, я -- один... Пришел на сборню, сейчас каморщика за бока, который каталагу окарауливает.

-- А где сельский революционный комитет?

-- Весь, говорит, комитет с перепугу в лес выбежал, по случаю гвалта... А которые, говорит, члены -- по овинам схоронились.

-- Так, прекрасное дело... А где у тебя старики?

-- В чижовку приделили всех...

-- Сколько?

-- Пятнадцать, говорит, хозяев...

-- Отпирай...

-- А как же бабы-то? Бабы, говорит, из меня лучины нащепают, я, говорит, человек старый. Грыжа меня мучает...

Старик мой охать-охать, однако ключ из-за иконы достал. отпер.

-- Товарищи! -- закричал я всем заключенным землякам. -- Именем всероссийского пролетариата вы свободны! Пожалуйте на митинг... Призовем туда всех баб, и я буду держать речь, чтобы как след разобраться в происходящих событиях, потому вокруг вас густая политическая тьма... Бабы не в сознании своих средств... Они верят в старый режим и чтут провергнутого тирана... Я таких контрреволюций допустить не могу. Долой насилие личности!

Тут подходит ко мне крестный, старик Никита:

-- Мишка, говорит, крестничек! Да ить они заклюют нас, бабы-то... Эвона они каки кобылы, одна другой глаже, -- а мы что? Все старье да хворые...

-- Я, говорю, словами пришибу их, крестный... Что же, говорю, они такое делают? Это измена всех понятий. Везде пущен новый строй, а вы, говорю, с бабьем не можете совладать...

При этих оборотах речи мой крестный вздохнул и прослезился соленой слезой. Я тогда обнаружил у него красные синяки под одним и другим глазом. Жаль мне стало его, ей-богу, право.

-- Эх, говорю, папаша крестный!.. Фонари -- это тебе награда. Кто за свободу пострадавши, на манер георгиевских крестов.

-- Благодарим покорно, говорит, за эти кресты... От таких, говорит, крестов свету я не взвидел. Вот сколь хороша эта самая награда... Тьфу!

-- Эх, крестный, говорю, темный ты человек, -- и кратко разъяснил происшествие фактов, что к чему.

Вот ладно. Я направился домой выпить пива, -- ужасно хорошее пиво у нас варят. День был очень даже замечательно прекрасный: со всех сторон льются солнечные лучи.

Гляжу, кто это идет, вроде как Асман-паша? Штаны широченные, цыганские, на манер двух бабьих юбок, ситцевые, в огромаднейших огурцах, отродясь не видывал такого материалу, а ноги босиком... При всем том солдатская куртка. Ага! нижний чин, солдат... Как только повстречались, сейчас же произвели краткий разговор и пошли пить пиво.

-- Тебя, говорю, товарищ, я издали за турку признал.

-- Какой, говорит, я турка. Самый русский. Я сознательный питерский солдат...

-- Вот говорю, прекрасное дело... А я кронштадтский пролетарий, сапожный цех. Тоже очень сознательный. Ты, товарищ, против наступления, конечно?

-- Против всяких, говорит, наступлений. Потому, говорит, это один обман, это, говорит, буржуям надо, ну и пускай сами наступают, а мне и здесь хорошо...

Я тогда сейчас же сообразил, что он есть забеглый дезертир, но никакого примечания ему не сделал. Вот хорошо. За кружкой пива мы решили произвести благовест в церковный колокол, чтоб созвать сход и открыть митинг. Когда сделан был удар, вдруг к колокольне подходит священник, машет шляпой и кричит нам в грубой форме:

-- Это что за новые архиереи объявились? Марш с колокольни!..

Я спустился да к нему:

-- Это, говорю, производится в интересах пролетариата. А ежели вы, отец Андрон, не в согласии, то мы с товарищем солдатом не только вас, а всю кислую кутью можем арестовать под видом контрреволюционеров...

Мой поп туда-сюда. А я ну его настращивать:

-- Ежели вы хотите знать -- мой товарищ солдат, который на колокольне, в полном боевом походном порядке, с оружием в руках... В случае ваших поступков может открыть стрельбу пачками по продольности всего села.

При этих устрашительных словах духовная особа подобрала полы подрясника и скрылась с моих глаз в калитку. Я во все горло захохотал, потому что не допустил бы репрессий, а просто маленько постращал в видах пива.

Дальнейшая опись моего происшествия с товарищем солдатом, в коротких словах, такая.

На митинг пришла в большинстве случаев одна женская часть, а старичье понюхало колокольню да по домам: испугались. А молодежь -- кто на войне, кто ушедши.

Когда мы вошли в помещение училища, я сел на председательское место и открыл митинг, колокольчик же отвязали от дуги для восстановления порядка. Я очень весело стал себя чувствовать, высморкался в красный платок, шелкового образца, и начал таким способом:

-- Товарищи гражданки! Мы стоим на рубеже двух событий в мире... Старый режим свергнут прочь, всюду объявлен восставшим пролетариатом социализм с переходом к демократическому строю республики... -- ну, одним словом, в этом роде... Забыл теперь...

В это самое время товарищ солдат ткнул меня в бок и зашептал:

-- Ты напрасно, говорит, в оборот отпущаешь умственные слова: баба, говорит, здешняя -- полная тетеря...

Я принял поправку к сведению и сейчас же перевел речь на общедоступный человеческий язык в женском духе:

-- Тиран Николай Романов свергнут всем православным людом. Отречение подписали, не говоря о солдатах с рабочими, а даже все порядочные митрополиты. А вы, пустопорожние ваши головы, этого акта не хотите признать... Значит, насупротив кого вы прете? Насупротив всего Святейшего Правительствующего Синода. В полном составе.

-- Врешь ты все! Врешь! Ботало коровье, -- раздался на мои слова женский крик. Кричали не особенно сердито, другие даже улыбались, и все смотрели на мою внешнюю наружность, потому как я был очень чисто одет. А громче всех кричала чернявая, интересная такая солдаточка, которая сделала рикошет кринкой в темя моей головы.

Я схватился за колокольчик и водворил порядок. А дай-ка, думаю я, ущипну их за самое живое место.

-- Таперича, говорю, как исправники, так урядники и стражники -- все полетели ко всем чертям. А новое правительство очень милостивое до простого люда. Во-первых, будет сильно увеличен паек солдаткам... Во-вторых, будет дано сколько хочешь земли... В-третьих-- очень дешево будут ситцы, сукна и прочие припасы...

-- Ой ли! А сахар? Мы конфеток хочем...

-- Ежели не будете перебивать оратора, получите сахар даже в большой мере...

-- А самогонку можно выгонять?

Я означенный вопрос замял и сам спросил их:

-- Вы сколько раньше получали поденную плату?

-- Девяносто пять копеек... Рупь...

-- Три целковых! -- крикнул я. -- Постановлено не меньше трех. А со временем до пяти рублей.

-- Да ты не выпивши ли? -- весело завизжали бабы. -- Ха-ха!.. Так тебе и дали три целковых... держи карман...

Я встал с места своего сиденья и объявил:

-- А вот для этого самого я вечером всех вас организую.

Тут молодые солдатки захихикали, заверезжали:

-- Ишь ты ловкий!.. Не всякая-то еще поддастся... Много вас...

Я им в ответ:

-- Вы не так понимаете девиз... Как старым, так и молодым женщинам будет допущено одно политическое удовольствие, а не что иное-этакое... Понятно?

А они, знай, хохочут. Я тоже не мог обойтись без улыбки.

-- Врешь ты все!.. Шутки шутишь! -- кричат.

-- Ни в каком разе... Я имею от товарищей мандат...

Тут все солдатки опять прыснули, схватились друг за дружку и пуще заржали, а чернявая сказала нараспев:

-- Вот ты веселый... а зачем же ты стрелял патрету в нос?

Я вторично замял подобное обращение и начал наводить звонком полный порядок... Когда навел, то вынес резолюцию:

-- Таким образом, говорю, вы очень наглядно убедились, что без царя в десять разов лучше во всех смыслах. И вот вам очевидные причины, -- при этом возгласе я вытащил бумажник, хлопнул им об ладонь и достал две сотенных. -- Вот, говорю, при царе у меня не только денег, а и кошелька-то не было, сам голодранцем ходил, рожа черная, чуть не зачах... А теперича полная свобода, живу как господин, обещаю еще лучше жить...

У бабешек глазенки разгорелись, слюнки потекли.

-- Давай в карты играть! -- кричат. -- Угости конфетками!..

-- В карты, говорю, не играю, а угощенье выставить нам все одно, что раз плюнуть... Отрекаетесь ли от царя?..

-- Да уже отречемся!.. Только послаще угости...

-- Эй, солдат! -- крикнул я товарищу солдату. -- Орудуй! Живой рукой... А завтра мы всерьез разовьем всю программу, -- и выдал ему субсидию средств.

1919