В пять дней был создан мир.

"И увидел Бог, что хорошо" -- сказано в Библии

Увидел, что хорошо, и создал человека.

Зачем? -- спрашивается.

Тем не менее создал.

Вот тут и пошло. Бог видит, "что хорошо", а человек сразу увидел, что неладно. И то нехорошо, и это неправильно, ни почему валеты и для чего запреты.

А там -- всем известная печальная история с яблоком. Съел человек яблоко, а вину свалил на змея. Он, мол, подстрекал. Прием, проживший многие века и доживший до нашего времени: если человек набедокурил, всегда во всем виноваты приятели.

Но не судьба человека интересует нас сейчас, а именно вопрос -- зачем он был создан? Не потому ли, что и мироздание, как всякое художественное произведение, нуждалось в критике?

Конечно, не все в этом мироздании совершенно. Ерунды много. Зачем, например, у какой нибудь луговой травинки двенадцать разновидностей и все ни к чему. И придет корова, и заберет широким языком, и слопает все двенадцать.

И зачем человеку отросток слепой кишки, который надо как можно скорее удалять?

-- Ну-ну!-- скажут,-- вы рассуждаете легкомысленно. Этот червеобразный отросток свидетельствует о том, что человек когда-то....

Не помню, о чем он свидетельствует, но наверное о какой нибудь совсем нелестной штуке: о принадлежности к определенному роду обезьян или каких нибудь южноазиатских водяных каракатиц. Пусть уж лучше не свидетельствует. Червеобразный! -- Эдакая гадость! А ведь сотворен.

Кроме дара критики, дан еще человеку дар фантазии. Критика осуждает, фантазия творит на свой лад. Поправить что нибудь фактически, конечно, фантазия не может. И все "фактическое" большею частью так скучно и несовершенно, что принимать его в голом виде часто бывает неприятно, как нечто художественно не удачное.

И вот есть на свете натуры, которые этих нудных бытовых фактов принять не могут, не могут принять и считаться с ними не желают. Факт, по их мнению, может так же ошибиться, как и человек.

И вот они, эти люди, эстетически быта не воспринимающие, поправляют его своей фантазией (тоже для чего то им дарованной, не хуже червеобразного отростка) и дальше живет в них этот быт, живет и распространяется уже в исправленном виде.

В просторечьи называется это -- враньем.

* * *

Все вышеизложенное есть только предисловие к повести о Валентине Петровне. Повести краткой, охватывающей всего только один день ее богатой событиями жизни.

Итак -- живет на свете Валентина Петровна. Живет, как все мы, и шатко, и валко. Это внешне. Но на самом деле жизнь ее богата содержанием, пестра и разнообразна.

Внешняя сторона ее жизни такова: ей пятьдесят пять лет (это ведь тоже относится к внешней стороне), одета она скверно, с чужого плеча, волосы у нее какие то пестрые, лицо мятое, но выражение глаз вдохновенное.

Живет она в комнате у вдовы Парфеновой, вяжущей светры на продажу. За комнату платит не очень аккуратно, но это с ее точки зрения -- пустяки. Парфенова с этим взглядом не согласна, но пока что решила терпеть. Занятие Валентины Петровны -- продавать светры Парфеновой, шить кошельки, рисовать пошетки -- словом, что подвернется. Иногда, когда работы много, она прогневает по три, четыре дня, не выходя из дому, но -- пожаловаться не может -- впечатлений все-таки получает массу.

Или:

-- Без вас приходил почтальон, -- говорит она Парфеновой. -- Я не знаю, любил ли этот человек когда нибудь, но я прочла на его энергичном лице столько самоотвержения и готовности бороться за личное счастье, какие редко приходилось мне встречать. Я долго думала о нем и вероятно воспоминание о нем глубоко врежется в мою душу на всю жизнь:

-- Без вас угольщик принес уголь. Знаете, меня поразили необычайно-ритмические движения всего его корпуса. В нем чувствуется незаурядно-талантливая натура, и пойди он по другому пути -- как знать, может быть из него вышел бы второй Ван-Дик?

Если же Валентина Петровна выходит на улицу, то достаточно ей дойти до угловой булочной, чтоб жизнь ее наполнилась впечатлениями на два дня. Она непременно встретит какую нибудь девушку с итальянскими глазами, рваную, но, конечно, из высшего общества, встретит девчонку, дочку зеленщицы, которая наверное была в детстве украдена у высокопоставленных родителей, о чем свидетельствует ее необычайного благородства нос.

Она встретит в молочной совершенно незнакомого господина, который посмотрит на нее так, как будто хочет сказать: "От меня не скрыта ваша душа. Вы нежны и одиноки, и я понимаю красоту вашей печали".

-- И откуда все это у вас берется? -- удивляется вдова Парфенова.

Если же Валентине Петровне доводится провести вечер в гостях, то рассказов хватает на месяц. Одна поездка чего стоила.

-- Вчера в трамвае ехал какой-то военный, поскольку я могу судить по благородству его выправки. Он так странно смотрел на меня, и т. д.

-- Удивительно! -- говорит Парфенова. -- Как это вы ухитряетесь всегда кого нибудь подцепить! Я вот каждый день в трамвае езжу, и, кроме блох, ничего подцепить не могу.

В тот день, в который начинается наша повесть, Валентина Петровна отнесла светр к Поповым. Там ее пригласили выпить чашку чая. У Поповых были гости. Рассказывали о каком-то Быкове, который изменяет жене.

-- Ну, она скоро утешится, -- вставил кто-то. -- Ей, кажется, нравится какой-то французский художник.

-- Не думаю, -- заметил другой. -- Она такая размазня.

После этого Валентина Петровна распрощалась и поехала в трамвае к Шуриным.

Народу в вагон набилось много. Ей пришлось стоять. И вот какий-то господин поднялся и уступил ей место.

Господин был довольно молодой, одет простовато, в толстом вязаном кашнэ, в руках держал два завернутых в бумагу магазинных пакета.

Валентина Петровна, взволнованная и смущенная, разглядывала его.

-- Прост, но элегантен, -- думала она, -- Рыцарь. Это именно тот тип, который нравится женщинам. Если бы эта несчастная Быкова, о которой сегодня рассказывали, встретила такого человека на своем пути, он бы утешил ее. Он рыцарь. А может быть -- и ничего нет удивительного в этом предположении -- может быть, это и есть тот француз, который ей нравится. Это было бы ужасно. Я не хочу становиться ей поперек дороги. И сумею себя устранить. Я сейчас же подойду к нему и скажу; "Я знаю, вы художник, вас любит несчастная Быкова, я себя устраняю". Скажу и спрыгну с площадки, и тихий сумрак огромного города поглотит мои шаги.

-- Рю Лурмель! -- крикнул кондуктор. Валентина Петровна выскочила -- это была ее остановка, на Лурмель жили Шурины.

О, ужас, о, счастье, и "он" тоже вылез. Он шел за ней, за ней!

С громко бьющимся сердцем она замедлила шаги, обернулась. Нет. Он повернул к бульвару. Но они еще встретятся. Это предопределено.

У Шуриных удивлялись ее бледности. И она не могла молчать.

-- Очень странная история. Самый фантастический роман, который когда либо приходилось читать, -- рассказывала она. -- Вы меня знаете. Я не кокетка и не красавица, Я держу себя просто и одеваюсь скромно. И не знаю, и не понимаю, тем объяснить то странное внимание, которым я окружена в жизни. Почему любите меня вы, почему обожает Парфенова -- это еще я могу понять. Но почему так тянет ко мне совершенно незнакомых мне людей -- это порою прямо меня пугает. Уверяю вас -- не льстит, а скорее пугает. Мне лично никого и ничего не надо. Пара голубей на подоконнике, полуувядшая роза в бокале, книжка любимого поэта на коленях, легкий ветерок, шевелящий мои кудри, -- вот все, что мне нужно. Зачем мне этот вихрь страстей? Зачем эти ненужные мне призывы? Я их не хочу и не хотела. И вот теперь -- драма. Вы, мои друзья, я скажу вам всю правду. Негодяй Быков бросил свою жену. Страдалица влюбилась в француза-художника. Казалось бы, сама судьба улыбнулась ей. Художник-рыцарь, благородный облик в шерстяном кашне. Он может дать ей счастье. И вот -- фатальная встреча. Все равно, как и где. Клянусь вам -- я не виновата. Я не завлекала его. И я его не люблю. Я не хочу связывать мою жизнь, и без того такую бурную, с его призрачным существованием. Что мне делать? Я решила уехать, пока не поздно. Деньги -- пустяки. Две-три тысячи всегда достать можно. Люди, которым я дорога, всегда придут мне на помощь. Я знаю, вам будет тяжело лишиться меня. Парфеновой тоже. И многим еще. Я как нибудь проживу, но вы все -- что будет с вами?

В эту минуту раздался звонок.

Валентина Петровна, сидевшая у двери в переднюю, вскочила, чтобы пропустить хозяина и вместе с ним вышла в переднюю. Шурин открыл дверь.

-- Ах!

Господин из трамвая, он, в толстом шерстяном кашнэ. Валентина Петровна покачнулась и схватилась за грудь двумя руками,

-- Livraison! -- сказал господин из трамвая, протягивая пакет.

-- Лиза! Прислали лампу, -- закричал Шурин. -- Дай посыльному франк на чай.

Валентина Петровна прислонилась к притолоке, чтобы не упасть.

Она видела, как Лиза Шурина дала господину в кашнэ франк на чай и тот сказал "Мерси, мадам", и захлопнул за собою дверь,

Ей не хотелось сейчас же рассказывать все Шуриным. Ей хотелось все как следует обдумать, понять, как безумный художник все это придумал и проделал?

А вечером или завтра утром она расскажет всю эту небывалую историю вдове Парфеновой, взяв, конечно, с нее слово, что она никому не проговорится.

-- Как интересна, сложна и богата моя жизнь! Как все это жутко и как ярко!