В жизни Оноре Габриеля Рикети Мирабо был эпизод, когда его заочно приговорили к смертной казни "за оскорбление личности" - в 1776 году после бегства за границу с женой маркиза де Монье. Но смерть милостиво подарила графу пятнадцатилетнюю отсрочку.

Как известно, после свержения монархии Мирабо стал двойным агентом. Произнося пламенные речи в защиту республики, он одновременно поддерживал тайные связи с роялистами. Робеспьер, Марат и некоторые другие лидеры революции догадывались об измене, но прямых доказательств не имели. Мирабо опять ускользнул от эшафота, успев умереть до разоблачения.

"С 1790 года, со второй половины, здоровье Мирабо вдруг резко ухудшилось. Сначала возникла какая-то болезнь глаз: он стал плохо видеть и глаза болели. Потом настудили острые, длительные боли в животе. Его друг Кабанис лечил его, но, видимо, ошибочно. Позже стали утверждать, что у него болезнь крови, и, как всегда в то время" обильно пускали кровь.

В начале 1791 года наступило заметное облегчение. Он и ранее не придавал большого значения своим недугам и верил в свой могучий организм. Ему было сорок лет, и он жил в представлении, что впереди еще большой и долгий путь, что все, что было ранее,- это лишь начало, ступени, ведущие его наверх, к вершине.

В марте 1791 года наступило новое резкое ухудшение. Он уже был не в состоянии выходить из дому. Кабанис и другие пользовавшие его врачи признали у него острую дизентерию. Его пробовали лечить, но день ото дня ему становилось все хуже, боли непрерывно нарастай. Уже когда было поздно, врачи установили, что его мучил не распознанный своевременно перитонит, но он был запущен и уже не поддавался ни хирургическим, ни другим видам лечения.

Видимо, в последних числах марта Мирабо понял, что конец близок. Жизнь оказалась много короче, чем он ожидал. Странным образом, он принял это спокойно, почти равнодушно, как если бы речь шла не о нем, а о каком-то другом человеке. Он лишь сожалел, что многого из задуманного не успел выполнить. Что же, и это в конце концов не самое важное. Придут другие и сделают, может быть, лучше то, что он надеялся сделать сам.

Он распорядился, чтобы его перенесли в самую светлую комнату и раскрыли настежь окна. Была весна, и в комнату проникали сквозь раскрытые окна нежные запаяв распускающейся молодой листвы. Когда боль ненадолго (ему давали все время опий) его отпускала, он жадно втягивал (в последний раз) доходящее до него дыхание весны.

Начиная с 30 марта, когда стало известно, что Мирабо умирает, огромные толпы народа безмолвно часами стояли перед окнами его дома. Улицу Шоссе д'Антен покрыли толстым слоем песка, чтобы проезжавшие коляски не нарушали его покоя. В комнатах первого этажа стояла очередь депутатов, членов Якобинского клуба, журналистов, всех знаменитостей столицы, спешивших расписаться в книге посетителей у секретаря трибуна.

День и вечер 1 апреля Мирабо страдал от все нараставшей боли, никакие лекарства не могли ее снять. Мирабо мучился всю ночь 2 апреля и только утром почувствовал некоторое облегчение. Невероятным усилием он подтянулся на руках наверх, устроился поудобнее на подушках и после оказавшегося трудным напряжения глубоко вздохнул. Его последними словами были; "Спать, спать, спать..."

Он закрыл глаза и почти сразу же заснул,- заснул, чтобы никогда больше не пробуждаться".