Волково кладбище. Фомин вторник. Обедни только что кончились. По мосткам и могилам гуляет народ и христосуется со своими покойниками, зарывая в могилы пасхальные яйца. Тут и нижний военный чин, и мастеровой, и чиновник, но купец преобладает. Купец в цилиндре, купец в картузе, купец в "пальте", купец в ватной сибирке, в брюках навыпуск и в дутых сапогах бутылками. Женщин больше, чем мужчин. Нищей братии великое множество, начиная от "отставного капитана" с указом об отставке и кончая деревенской бабой с поленом, вместо ребенка, за пазухой. Все это скулит, стонет, хрипит пьяным голосом, распевает Лазаря и выпрашивает подаяние. Невзирая на запрещение на могилах то и дело радостно блестит на солнце полуштоф или косушечка. Опытный взгляд заметил и четвертную бутыль, завернутую в одеяло. Идет поминовение.

На одной из могил третьего разряда приютились синие кафтаны, "жилетки травками", расписные платки и "матерчатые" платья.

-- Ну, Мавра Алексеевна, распеленывайте младенца-то! А у меня тут кстати и хвостик колбаски имеется,-- говорит синяя чуйка с грудью, выстроченной елкой.

-- Это вы, Левонтий Максимыч, оставьте, у нас и у самих уголок пирога имеется, а только вот стаканчик разбили. Давеча у Андрианова на могиле Прохор Иваныч начали чудить, чок -- и вдребезги! У соседей бы чашечки попросить, да они кофий пьют. Чашки-то все заняты. Вон и нищенка дожидается.

-- Так ты крышечку от кофейника... Ведь ежели с благословением, так из чего ни пить да есть! А из крышечки чудесно!

-- Позвольте, у меня сейчас посуда будет... Я из бутылочного дна... Вот бутылочка... Сыпьте в донышко...

-- Ну, вот видите, как прекрасно, а крышечку мы все-таки спросим. Пожалуйста, пока городового нет...

Из байкового одеяла показывается горло четвертной.

-- Эх, Данило Кузьмич, Данило Кузьмич! Вечная тебе память! А важный был мужик, ей-Богу! Третьего года, как сейчас помню, вот он здесь, а я тут... Дарья Наумовна при них тогда в свояченицах состояли. А я на холостом положении... Мавра Алексеевна, помните?

-- И не говори, голубчик, не говори!.. Ох, тошнехонько...-- плачет женщина.

-- Сидим... хмельны грузно... Женщины по своему женскому малодушию пивко попивают, а мы водочку ковыряем. Зашел антиресный разговор насчет бутовой плиты. Он это, по своему малому уму, и ввяжись в разговор... Стали о штукатурах судить... Это то есть Дарья Наумовна... А я десятник...

-- Да ты пей, не задерживай крышку-то!

-- Выпил. Тьфу! Дайте хоть полой отереться... Ну-с, ввязались... Судят, рядят, а мне это обидно, потому как мы, значит, десятники...

-- За Митрофана-то Макарыча душу выпейте... Пейте уж и за Ульяну... Тут же похоронена.

-- С удовольствием... Дай Бог ей на том свете!.. Ух, крепка водка-то! Совсем яд, окаянная! Теперь ты, Иван Нилыч! Сади две сразу!.. Ну-с, так что же дальше-то?

-- Сейчас... Слушал это я, слушал их бабий разговор... Да как хрясть их в ухо!..

-- Это кого же?

-- Да Дарью Наумовну... Не стерпел... потому баба и вдруг о делах... И с этого места у меня с ними первое знакомство началось. Потом через полгода сватался, а около Покрова они уж мою супружницу составляли. Дарья Наумовна, помните?

-- Еще бы не помнить! Ведь вы известные безобразники!..

-- Ну что ж такое? Мало ли что в хмельном виде случится!..-- откликается другой женский голос.

-- Нет, позвольте!.. Они злопамятны были и долго за меня выходить не хотели, да уж сестрица их стращать начала... Ах, оказия! За упокой Никиты-то и забыли! Подносите сначала!

-- Пожертвуйте, господа посадские, трудовой денарий отставному военному, по несправедливостям судеб находящемуся в отставке с грудными младенцами и женою, лежащею на одре смерти, иде же громы и молнии!.. -- раздается хриплый голос.

-- Сами семерых собирать послали! -- слышится с могилы.-- Не прогневайтесь!

-- Да не оскудеет рука, вливающая нектар! Господа именитые посадские!.. Гражданин Минин, спасший отечество, был простолюдин...

-- Мавра Алексеевна, нацедите ему в крышечку!

-- Мерси!

-- За упокой сродственничков, матушка голубушка, подайте Христа ради! -- стонет старуха и останавливается перед восьмипудовой купчихой в двуличневой косынке на голове, поверх которой у нее обвязаны и уши носовым платком так крепко, что лицо купчихи налилось кровью и походит на красный сафьян.

-- Сейчас, сейчас, бабушка,-- говорит она, делит облупленное яйцо ножом на несколько частей и подает старухе.-- Вот это за упокой Исидора, это за упокой Андрея, Нимфодоры, Трифона, иеромонаха Серафима, трех Петров... Постой, постой, я еще раздроблю... Это за новопреставленную Пелагею...

Старуха ест.

-- Девятое яйцо сегодня, матушка,-- шамкает она.-- Все сухомятка одна, хоть бы чайку испить, что ли... Не пожертвуете ли насчет денежной милости, сударыня?..

У купчихи подвязаны уши, и она плохо слышит.

-- Что, бабушка? Что? Мыльца? -- спрашивает она.-- Какое же мыло на кладбище? Что ты! А ты домой ко мне зайди. Кринкины на Обводной канаве... Там всякий укажет... Приходи, приходи, я дам обмылочек и огарочек стерлиновый дам...

-- Дура глухая! Вишь уши-то законопатила! Дай ей копеечку! -- кричит над самым ухом купчихе купец.

-- Копеечку? Сейчас, сейчас, родненькая!

"Со святым упокой",-- доносится откуда-то пение.