XI-XX

XI

Во время завтрака, Фаничка взяла у Нины Сергеевны шесть рублей на шляпку, так как матроска ее потрескалась от солнца, и попросила Мэри идти вместе в магазин.

— Хорошо, отвечала Мэри тихо. — Но ты забыла?.. — Она замолчала и бросила сестре серьезный взгляд.

Фаничка подняла бровь и пожала плечом.

— Что такое?

— Лиза…

— Ах, да! — вскрикнула Фаничка. — Нет, как же! Но сначала пойдем за шляпкой, а потом уже к Лининой. Мне хочется, чтоб Лиза видела меня в новой шляпке.

Сейчас же после обеда они вышли из дома. Они прошли бульвар, прошли мимо огромного старинного собора, мимо ряда бакалейных лавок, откуда выглядывали оживленные лица евреев, и, наконец, глазам их представился магазин мод мадам Сесиль, единственный сносный во всем городе. Тут Мэри выбрала сестре шляпку, — и они отправились к Лининым.

В передней их встретил Пьер. На нем был черный сюртук. Он помог запыхавшимся девушкам снять накидки и объявил шепотом, что Лиза уже тут и что у Маши случилось несчастье.

— Какое?

Но так как из передней дверь была отворена и легко можно было видеть, что делается в соседней комнате, то, инстинктивно посмотрев туда, девушки заметили, что на столе, покрытом белой скатертью, лежит что-то маленькое, в цветах, и поняли сами, что это смерть.

Мэри побледнела, Фаничка слабо вскрикнула. Пьер остановился у порога, молча понурив голову. К ним подошла Лиза и нежно пожала им руки. Маша тоже подошла к ним.

— Что делать! — сказала она им.

Пальцы ее хрустнули.

Линин стоял у стола и изредка махал рукой над маленькой покойницей; мухи лезли ей в неподвижно прищуренные глазки.

Увидав Мэри и Фаничку, он сухо поклонился им издали.

— Умерла сегодня ночью, в одиннадцать часов. — Завтра хоронить голубку будем. Вот тебе и доктора!

Он больше ничего не сказал, заплакал и продолжал махать рукой. Посторонним было тяжело смотреть на него и на Машу. Мэри хотела сказать Лининой что-нибудь утешительное, но слова не шли с языка. К тому же близость сестры Лизы волновала ее, и она была полна мыслью о ней. Фаничка тоже почти забыла неприятное впечатление от цветов на столе и робко и вместе жадно смотрела на старшую сестру, удивляясь, что она такая красавица и не имеет вида несчастной. «Поцеловать бы ее», — думала она.

Пьер подошел к девушкам и шепотом предложил им перейти в его комнату, где они могут поговорить между собой наедине. Лиза кивнула ему головой. Сестры посмотрели сострадательно на Машу и вышли, вздохнув.

ХII

В комнате Пьера пахло духами, и на окне, в беленькой вазе, стоял букет свежих роз. Порядок был образцовый. Постель застлана красивым летним одеялом, и наволочки на подушках, очевидно, только что надеты. Стульев немного; но все-таки было на чем сесть.

Лиза поцеловала сестер. Глаза у ней были влажны. Шесть лет назад, и Мэри, и Фаничка были девочками, а теперь — как выросли, как переменились!

Все молчали. Лиза и Мэри были особенно растроганы. Они смотрели одна на другую, с чувством беспредельной вдруг проснувшейся любви. Их тянуло друг к другу. «Я не знала, что я ее так люблю», — говорила себе Лиза, и то же самое думала Мэри. И оттого, что они были так взволнованы, им казалось, что если б они начали говорить, то сказали бы что-нибудь плоское или холодное, и невольно воздерживались от фраз и слов. Фаничка улыбалась и окидывала комнату Пьера радостным взглядом и таким же взглядом смотрела на Лизу. Лиза, хотя вся вдруг отдавшаяся Мэри, видела этот взгляд, и у ней составилось внезапное представление о Фаничке, как о милом, несерьезном ребенке. Она пожала ей руку и еще раз поцеловала ее и затем обняла Мэри за талию.

Это движение как бы вывело сестер из напряженного состояния. Первый восторг прошел. А когда чувство любви стало спокойнее, явилась потребность говорить. Лиза и Мэри одновременно заговорили и теперь уже не боялись сказать что-нибудь некстати.

Разговор состоял сначала из коротеньких вопросов и ответов. Они следовали один за другим очень быстро и касались самых разнообразных предметов.

Главное было то, что сестры чувствовали, разговаривая, как они сильно интересуются друг дружкой. Глава их блестели, и розовые губы улыбались, и румянец играл на щеках.

Взгляд у Мэри был глубокий, темный, и Лиза была убеждена, что такой взгляд есть признак сильной натуры. Когда Мэри была девочкой, Лиза почти не любила ее. Но теперь ей было непонятно, как она могла не любить ее.

Мэри, в свою очередь, любовалась Лизой. Ей нравилось, что Лиза похожа на мать. У Лизы было такое же лицо, как и у Нины Сергеевны, но только совсем молодое, свежее, с ямками на щеках и подбородке, и глаза не тусклые, а яркие и кроткие, немного задумчивые. Ростом Лиза казалась выше матери, потому что полнота у ней была умеренная, и она была стройна, как Фаничка.

Мэри подумала: «О, если б она помирилась с maman!»

И сейчас же сказала это, причем застенчиво посмотрела на нее и схватила ее руку.

Фаничка присоединилась к Мэри.

— Лиза! — крикнула она. — Ах, Лиза! Мы опять зажили бы вместе на антресолях!

Лиза улыбнулась и пожала руку Фаничке. Но обратившись в Мэри, она сказала серьезным тоном:

— Этого нельзя, Мэри. Это никогда не будет. Это ужасно тяжело, но этого никогда не будет.

Мэри заметила, что в ее глазах блеснули слезы.

— Лиза! Лиза! — крикнула Фаничка.

Лиза не отвечала. Она отошла к окну. Потом, возвратившись на прежнее место и, горячо обняв Мэри, она сказала, глядя ей прямо в глаза влажным ласковым взглядом:

— Мэри, я крепко тебя полюбила. Ты, должно быть, серьезная и работящая головка. У тебя хорошее сердце. Ты поймешь, почему для меня никогда не может быть возврата к прошлому, когда узнаешь, что заставило меня уйти от maman. Мне жаль тебя, Мэри. Но надо тебе открыть глаза. И ты, Фаничка, должна узнать правду. Но я не могу вам сказать этого теперь, сейчас, потому что мне тяжело вам исповедоваться. Совесть у меня чиста, дело у меня чистое, а тяжело. Вы — почва нетронутая. Вам больно будет. Пусть в другой раз.

Мэри и Фаничка с недоумением смотрели на нее.

— Завтра… или лучше послезавтра… — сказала она, побледнев. — Это мой долг! — сказала она потом, как бы про себя, и, встав, пожала им руки.

Она ушла с странной торопливостью. И они тоже ушли, не заходя к Лининым. Пьер вынес им в галерейку накидки. Одевая Фаничку, он взял ее за талию. Она покраснела и бросила ему косой взгляд, не то сердитый, не то смеющийся. Пьер почувствовал, что любит ее.

Мэри между тем была так погружена в мысли о Лизе и о том, что она назвала своим долгом, что ушла, забыв попрощаться с Пьером и совершенно не заметив его поклона. Уже на улице вспомнила она об этом, и ей стало досадно на себя и на свою рассеянность.

ХIII

На другой день Фаничка смотрела из окна своей комнаты и думала о Пьере. Она видела не только двор, но и часть улицы. Улица была, по обыкновению, пустынна. Но Фаничка надеялась, что, может быть, кто-нибудь пройдет по ней, и это будет Пьер. Почти час простояла она: улица все была пустынна. Изредка только поднимался невысокий вихрь и, кружась, убегал вдаль. Фаничка вздохнула и хотела отойти от окна.

Но на перекрестке показался священник в траурной ризе, потом розовый гробик, пестрая кучка людей. Фаничка узнала среди них Пьера и вздрогнула. Она набросила накидку, надела шляпку, перчатки и впопыхах вбежала к Мэри.

— Хоронят девочку Лининых… Вот сейчас… пронесли… — начала она торопливо. — Пойдем, Мэри…

— Ты хочешь идти? — спросила Мэри, у которой голова болела от бессонной ночи. — Видишь, я совсем не одета… Нет, я не пойду. Зачем? Не пойду я, Фаничка! Меня это расстроит вконец…

Фаничка махнула рукой и кинулась к дверям.

— Смотри, maman рассердится! — сказала Мэри, слегка повысив полос.

Фаничка опять махнула рукой и бегом спустилась с лесенки. Она ни с кем не встретилась в коридоре, осторожно пробралась через гостиную, в виду Нины Сергеевны, сидевшей к ней спиной, неслышно прошла по зале и очутилась на улице.

Процессия была еще недалеко. Ветер сильно рванул шляпку с Фанички, и Фаничка, придержав ее обеими руками и наклонив голову, быстро пошла вперед, между тем как ее платье, хлопая, било ее по ногам. Минуты через две, ветер утих, она почувствовала запах ладана, услышала пение священника и дьячка, и когда подняла голову, то увидела, что идет позади Пьера. Он вел под руку Машу. Дальше шли еще какие-то барыни, с недовольными лицами, старушка с ястребиным носиком. Линин вдвоем с каким-то военным нес гробик Шурочки. Седые волосы священника развевались из-под камилавки по ветру, и на порыжелом бархате ризы ярко сиял и сверкал широкий серебряный позумент. Кадильница дымилась синим дымком. Впереди процессии шатался большой черный крест.

Фаничка почувствовала себя неловко среди чужих людей. Ведь и Маша была ей чужая — с ней она почти незнакома. Она пришла сюда ради Пьера, и ей стыдно сделалось, что она как будто обрадовалась этим похоронам, чтоб повидаться с ним. Ей захотелось вернуться домой. Но не было силы. Пьер так близко!

Улица кончилась за садом Лоскотиных, и путь расширился. Надо было идти по выгону. Вдали хмурились деревья кладбища и блестел купол новой кладбищенской церкви.

Тут ветер поднялся с прежней силой. Пыль врезалась в глаза. Ленты у шляпок захлопали. Дамы повернулись назад, держа руки у колен, Пьер тоже повернулся, жмурясь.

Вдруг он увидел Фаничку и кивнул ей головой.

— Маша, — сказал он. — Фанни Павловна!

Он обрадовался Фаничке так искренно, что она не могла этого не заметить.

Ветер опять стихнул, Маша сказала Фаничке:

— Благодарю вас за внимание.

Она похудела. На щеках ее видны были следы от слез. Локончики ее растрепались.

— Вы знаете, — начала она тихо, — как она умерла? Бедненькая! Я смотрю, что она так спокойно лежит в своей кроватке! Думаю, кажется, не дышит. Встаю в темноте и подхожу к ней. Но не верю, что она не дышит. Подхожу — чувствую, ручки холодные. Тут я испугалась. Взяла, да палец ей в ротик положила — неужели, думаю, и в ротике холодно? Боже мой, — вдруг вскрикнула она надорванным шепотом, — а язычок у ней, как лед!

Она крепко оперлась на руку Фанички и положила ей на плечо, голову. Но сейчас же, сделав над собой усилие, выпрямилась и опять пошла прежней походкой.

У Фанички скатилась слеза. Ей жаль стало эту бедную мать. И на минуту она забыла о Пьере.

Процессия подвигалась. Линин крепился. Он устал, но продолжал сам нести свою Шурочку и даже подтягивал священнику баритоном: «Святый Боже, Святый Крепкий…»

Вот жалобно зазвучали колокола. Фаничка вздрогнула. Процессия остановилась. Священник что-то читал и пел. Потом все опять пошли торопливой походкой, широко шагая. Кладбище было близко, слышно, как шумят его березы; и спешили скорее похоронить маленький розовый гробик, от которого всем было тяжело…

XIV

После похорон, участвующие в процессии разбрелись в разные стороны. Маша не сделала поминального обеда, потому что покойница — крошка. Священник, пряча деньги в широкий карман подрясника, сказал Линину, обводя безоблачное небо тусклым взглядом:

— Скажите, какой ветер! Отчего бы?

Линин произнес:

— Движение воздуха…

Священник сказал:

— Да, физика… Теперь все физикой объясняют…

Мудро помолчав, он поклонился, подал Линину руку, качнул камилавкой Маше и пошел к церкви с своим причетником.

Фаничка и Пьер стояли вместе во все время печальной церемонии. Когда все кончилось и все стали расходиться, они тоже пошли как будто домой, но им хотелось побыть наедине друг с другом, и они вскоре очутились на другом конце кладбища.

Здесь деревья были старее и ветвистее, образуя над головой почти сплошной зеленый свод. Могилы осели, и дубовые кресты на них почернели от времени и пошатнулись. Кое-где виднелся бугор свежей земли. Редко попадались памятники, белые, с золотыми украшениями, или мраморные, обнесенные чугунной решеткой. Кладбище это было бедное, потому что богачей хоронили не на нем, а в монастыре.

Фаничка долго молчала. Пьер тоже молчал. Он вел ее под руку и поддерживал, когда она спотыкалась о могилки детей, густо поросшие сорными травами.

Наконец, Фаничка тихо спросила:

— Куда мы идем?

— Домой.

Она взглянула на Пьера, подняв бровь. Он улыбнулся.

— Нет, не домой, — сказал он, — но сейчас — вот видите, канавка — кончится это кладбище… На меня оно навевает тоску… Да и на вас — честное слово! Кладбище кончится, начнется поле…

Он указал рукой: между стволами берез, за неглубокой, осыпавшейся канавой, желтела густая рожь, еще зеленоватая, и мягко волновалась, то почти приникая к земле, то вдруг распрямляясь и качая в разные стороны своими бесчисленными колосьями.

— Ну, поле… что ж?.. — сказала Фаничка, глядя на рожь и думая, что maman действительно не похвалит ее за ее участие в похоронах. В то же время она подумала о дамах, которые шли в процессии и которые могли заметить, что она исчезла вместе с Пьером. Ей сделалось досадно, она покраснела, но невольно прижалась к Пьеру.

— Как что ж? — подхватил Пьер и ласково посмотрел ей в глаза. У него были мягкие, длинные ресницы, как и у ней, и взгляд его, казалось ей, горел чарующим блеском, так что она потупилась, готовая во всем повиноваться ему. — Мы перейдем поле, продолжал Пьер, — и посидим полчаса где-нибудь… в затишье… Там есть прелестный овраг… весь в шиповнике…

— Я знаю, — робко начала Фаничка. — Но я думала, что мы пройдемся только по кладбищу.

— Нет, нет, как можно! — вскричал Пьер, — пойдемте туда! — Мне хочется вам что-то сказать…

Она спросила:

— Что?

Сердце ее тревожно забилось.

Он наклонился к ней.

— Нельзя сказать сразу.

— Отчего? — прошептала она, нежно ежимая его руку. — Скажите сразу, прошу вас.

— Хорошо. — Но только все-таки пойдемте туда… Знаете, я вас люблю, Фаничка. А вы меня?

Глава его заблистали. Он обнял ее и ждал ответа.

Фаничка взглянула на него влажным, счастливым взглядом и проговорила:

— Зачем ответ?

Она тихо засмеялась.

— Но вот вам ответ! — сказала она и протянула губы к его уху. — Я вас тоже люблю! — произнесла она чуть слышным шепотом.

В горле у нее что-то прохрипело, колена ее слегка подкосились. Пьер подхватил ее за талию и покрыл поцелуями ее лицо.

— Пойдемте же!

Но ей опять вспомнились дамы и maman. Она повернула голову в страхе, не подсматривает ли кто за ними. За низко-опустившейся сквозной зеленью плакучей березы стоял приземистый черный крест, точно человек, распростерший руки. Фаничка отшатнулась от Пьера. Ужас овладел теперь ею. Она побежала.

— Фаничка! — крикнул Пьер. — Что с вами? Неужели мы не пойдем туда?

Он догнал ее и взял за локти.

— Фаничка! — сказал он с упреком. — Фаничка!

— О, Пьер! — Я боюсь. Ради Бога, проводите меня домой… Ради Бога!

Пьер никогда не видал ее такою. Она была бледна.

— Чего ж вы боитесь?

— Всего, — отвечала она.

— И меня?

Она сказала:

— И вас. Я вас люблю, Пьер, но боюсь, что я с вами одна.

— Как вам не стыдно! На вас просто это противное кладбище действует. Слышите, Фаничка? Посмотрите-ка на меня и вернемтесь…

— Нет, — промолвила Фаничка упрямо.

Он замолчал, вздохнув. Они вышли на дорожку. Пока тянулось кладбище, Фаничка все дрожала. Но когда она увидела, что выход уже близко, то мгновенно успокоилась.

— Знаете что! — сказала она. — Пойдем туда в другой раз. Хорошо?

Пьер что-то промычал. — Фаничка не расслышала. Он был сердит на нее.

Они вышли из ворот и очутились на просторе.

Фаничка произнесла:

— Посмотрите, какое странное небо сделалось… серо-желтое… А на солнце можно смотреть, и нисколько не больно…

Пьер поднял голову, глянул кругом и опять промычал что-то.

— И ветра нет, — заметила Фаничка.

Румянец вернулся на ее щеки, глаза горели по-прежнему, губы были красны и влажны. Она пожала несколько раз под накидкой руку Пьеру, но он не отвечал на ее пожатие. Тогда ей захотелось, во что бы ни стало, расшевелить его.

— Что с тобой? — спросила она его с тихим смехом.

— С тобой? — переспросил он, и лицо его прояснилось. — Ты меня обидела, Фаничка. Но дай мне слово, что уж больше такой сцены не повторится!

— Прости меня.

Они были в виду знакомых тополей и вошли в улицу. Потянулся забор сада. Фаничке показалось, что в одной из щелей сверкнул чей-то яркий глаз.

У ворот Пьер сказал ей:

— До завтра… Лиза ведь вас будет ждать непременно, и мы увидимся. Линины уезжают на несколько дней в деревню к его родным… Квартира свободна… До завтра, Фаничка!

Он торопливо пошел домой. Фаничка, с сильно-бьющимся сердцем, пробралась на антресоли. Там никого не было. Она бросилась к окну, чтобы успеть увидеть еще раз Пьера. Но он уже скрылся из виду. Только опять пробежали один за другим невысокие вихри. Небо вдруг стало свинцовым. Громко хлопнула калитка. В воздухе завертелся клочок белой бумаги; и вдруг на дворе, с земли, серым столбом, поднялась пыль, виясь и крутясь, и стекла в окнах слабо задребезжали.

ХV

За час до прихода Фанички, Нина Сергеевна получила пригласительное письмо от Черемисовых — от Клавдии Аполосовны и ее мужа — на вечер десятого. Оно обрадовало ее и опечалило. «Дай Бог, — подумала она — чтоб все обошлось в сто рублей. Лоскотины не могут явиться в общество как-нибудь». Она положила возле себя письмо и стала курить, производя особенно много дыма и сурово посматривая на Антипьевну.

— Позови-ка барышень, — сказала она.

Антипьевна отправилась наверх, и Мэри вскоре пришла, застегивая на ходу кофточку.

— А Фаничка?

— Фанички нет…

— Где ж?

— Увидала из окна… похороны и пошла… — ответила Мэри, не глядя на мать,

— Отлично! — произнесла Нина Сергеевна.

Через некоторое время она сказала:

— Этого еще недоставало!

Потом прибавила:

— Плакальщица!

В заключение она вскричала:

— Нет, это невыносимо!

Нина Сергеевна сильно топнула ногой, руки и плечи ее затряслись, лицо налилось кровью. Она схватила чубук и замахнулась на Мэри.

Девушка побледнела. Она растерялась до того, что не могла тронуться с места, и только протянула руку в виде щита.

— Прочь!

Бледное лицо Мэри раздражало Нину Сергеевну.

— Прочь, говорю! — крикнула Нина Сергеевна и ударила Мэри по руке.

Мэри слабо застонала и отшатнулась.

Тогда гнев Нины Сергеевны так же скоро упал, как и вырос. Его заменил стыд. Ей захотелось броситься к Мэри и покрыть ее поцелуями. Но что-то помешало. Что-то прошептало ей: «Не роняй своего достоинства, ты ведь мать». Она сидела в своем кресле и тяжело дышала, не то удовлетворенная, не та виноватая, страстно желая как-нибудь мирно покончить всю эту историю и не зная как. Была минута, когда она ждала, что Мэри подойдет к ней и поцелует у ней руку. Но Мэри не подходила. Новая досада начинала закипать в груди Нины Сергеевны. Она решилась сама позвать дочь.

— Мэри!

Мэри сидела в гостиной и тихо плакала. Услышав зов матери, она поспешила вытереть слезы и явилась к ней.

— Я погорячилась, — сказала Нина Сергеевна, глядя в сад, — ты ни при чем. Я сердце сорвала… Пойми мое положение. Мэри! Я отвечаю за вас перед Богом и людьми! Что могут сказать о Фаничке, когда узнают, что она таскается одна по каким-то похоронам?

Она замолчала. Мэри тоже молчала. Она подумала: «Фаничка, может быть, не одна, а с Пьером». И эта мысль, которая и раньше приходила ей, была для нее больнее удара, полученного от матери.

— Вот письмо Черемисовых. — На, прочти!

Мэри прочитала.

— Через неделю… надо спешить… — начала Нина Сергеевна, все больше и больше успокаиваясь. — Туалеты надо… по сезону. У madame Сесиль, конечно… завтра поезжай к ней…

Она пошевелила губами и, с облегчением вздохнув, закурила трубку.

Мэри постояла на террасе и, понурив голову, медленно сошла в сад.

Она не думала ни о бале, ни о платьях. Рука у ней болела, но Мэри и о ней не думала. Мэри простила матери, как простила ей и многие другие такие же вины. Она была убеждена, что мать добрая. Она не думала даже о сестре Лизе, хотя всю предыдущую ночь Лиза не выходила у ней из головы. Мэри думала теперь только о Пьере и Фаничке.

XVI

Вихрь со двора перенесся в сад. Деревья зашумели, и листья и свежие зеленые ветки стали вертеться в воздухе, и что-то затрещало и рухнуло наземь. То упал самый старый тополь, загромоздив собой цветник перед террасой. Весь сад волновался, все никло, трепещущая зелень казалась бледной. Нина Сергеевна вовремя покинула террасу, но забыла взять табачницу; через секунду, она увидела в стеклянные двери гостиной облако желтой пыли, которое быстро исчезло в общем вихре. Дом дрожал. В комнате стало темно, точно внезапно смерклось.

— Ах, Фаничка, Фаничка! — воскликнула Нина Сергеевна с искренней тревогой.

— Фаничка пришла, — заметила Мэри, собираясь идти на антресоли.

— Пришла? — радостно переспросила Нина Сергеевна. — Ну, слава Богу! — Она перекрестилась. — Ты почем знаешь?

— Видела, — в заборе щель… Нечаянно увидела…

Мэри остановилась перед окном, уныло глядя на упавший тополь.

— Позови Фаничку… Приходите обе ко мне! — Боже, что делается! Непременно обе приходите! — повторила она.

Мэри ушла.

Вихрь понесся дальше, но ветер продолжал дуть, наклоняя деревья и кусты в разные, стороны, беспорядочный и зловещий. Небо низко нависло над землей, темное, с желтоватым отсветом. Где-то, в неопределенной дали, чуть слышно грохотало. И казалось, что сумрак, все собою наполнявший, слабо мерцает.

Нина Сергеевна боялась грозы. Когда пришли барышни, причем Фаничка, которой Мэри все уже передала, мило улыбалась, потому что она всегда так улыбалась, чувствуя себя виноватой, — Нина Сергеевна велела им сесть на диване, где и сама сидела, и обняла их, вся дрожа.

— Молитесь, дети! — сказала она, взглянув на икону в углу. А у вас горит лампадка?

— Горит, — ответила Фаничка, радуясь, что погода мешает матери говорить о чем-нибудь другом — о том, напр., что неприлично участвовать в некоторых похоронных процессиях.

— Антипьевна! — крикнула Нина Сергеевна, внезапно вспомнив более или менее верное средство от грозы, — принеси-ка скорее из моей спальни страстную свечу, да зажги ее у лампадки!

Антипьевна, которая стояла у дверей и глядела в сад, думая, что «не к добру упала самая старая тополя», засуетилась и принесла свечу.

— Обойдем-ка вокруг! — приказала Нина Сергеевна, беря свечу и поднимаясь с места. — Пойдем, дети!

Все встали. В полутемных, больших комнатах странно замирали шаги этой медленно подвигающейся группы. Тусклое пламя свечи бросало бледный, красноватый свет на лица. Губы Нины Сергеевны беззвучно шептали молитвы. Фаничка, увидев в зале, в зеркале, свое отражение, прижалась к Мэри. «Зачем еще эта процессия?» — подумала она с испугом. До этого она не боялась грозы, а теперь стала бояться и при каждом порыве ветра ожидала чего-нибудь страшного.

Возвратились в гостиную и опять сели. Гром грохотал уже явственно. Страстная свеча продолжала гореть и мигала. Ее миганья, казалось, становились ярче и ярче. И вдруг вся гостиная наполнилась ослепительно белым светом, и небо точно рухнуло на землю с треском и каким-то дребезжащим острым звуком, грозным и необъятным. Нина Сергеевна вскрикнула и прижалась к дочерям, которые сами были смертельно испуганы.

— Не бойтесь, maman, — сказала Мэри взволнованным голосом.

— Я не боюсь, дети, — слезливо отвечала Нина Сергеевна. — Вы только молитесь! Пожалуйста, молитесь…

— Maman, перейдем в спальню, — возбужденно начала Фаничка. — Тут бронза. Металл притягивает молнию…

Нина Сергеевна перебралась с дочерьми в спальню.

Гром продолжал греметь и молнии вспыхивали. Хлынул дождь. Он громко барабанил по стеклам, которые, казалось, таяли, точно пластинки льда. Конюшня, ворота, кухня, колодец — все предметы на дворе лишились как будто очертаний, расплывшись в мутной дымке ливня.

Но небо уже прояснилось в одном месте. Над крышей конюшни показалась узкая светлая полоска. Нина Сергеевна, увидев ее, почувствовала себя бодрее. Сумрак в комнатах стал редеть, и хоть от времени до времени и слышались пока раскаты грома, но было уже очевидно, что беда прошла мимо и бояться чего-нибудь еще — просто смешно.

— Пусть накрывают стол! — приказала Нина Сергеевна, приятно вздохнув.

ХVII

Вскоре дождь почти перестал и капал только с крыши большими, светлыми каплями. Небо, свинцовое и хмурое, местами уже синело. Там и сям плыли облака. Из окон столовой виднелся сад; зелень его снова стала яркой. Цветы на клумбах были смяты, и тополь, зеленой громадой, лежал поперек лужайки перед террасой. Мокрые дорожки были усеяны свежими листьями, ветками, завязями плодов. Нина Сергеевна сидела за столом и, в ожидании первого блюда, смотрела на пострадавший от бури сад покачала головой.

— Какой убыток! — говорила она.

Показался садовник. Он останавливался перед фруктовыми деревьями и тоже качал головой. Нина Сергеевна следила за ним, пока его не скрыла зелень сада.

Фаничка, очень обрадовалась, что гроза прошла; но чем более прояснялось небо, тем неизбежнее казалось ей объяснение с maman и тем милее она улыбалась, посматривая на сестру.

Но подали суп с вермишелью, утку под кисленьким соусом, подали телятину и салат, — Нина Сергеевна не заговорила о похоронах. Она ела, как всегда, с большим аппетитом, делала хозяйственные замечания и велела сказать повару, недавно поступившему на место, что супом она «недовольна — пересолен, а прочее хорошо». «Пусть старается», — прибавила она поощрительно, вытирая салфеткой рот и подбородок. Фаничка постепенно успокоилась. «Ничего, кажется, не будет», — решила она.

Между тем, на сумрачной части неба заиграла радуга. Блеснуло солнце. Капли дождя заискрились на зелени сада, облака вспыхнули. Нина Сергеевна улыбнулась и, откинувшись на спинку кресла, стала беседовать с дочерьми по поводу предстоящего вечера у Клавдии Аполосовны.

«Совсем ничего не будет», — сказала себе Фаничка и, когда речь зашла о туалетах, сделала несколько замечаний насчет бюста Мэри, уверяя, что ей нельзя быть декольте. Мэри покраснела, Нина Сергеевна стала спорить с Фаничкой. Но та перебила ее и, поднеся руки к ушам, упрямо закричала:

— Нельзя, нельзя!

Нина Сергеевна пошевелила губами и сурово повернула к ней свои желтоватые белки. Фаничка потупилась. Губы ее сложились в улыбку.

«Наделала беды!» — подумала она, толкнув Мэри ногой.

Но Нина Сергеевна ничего не сказала. Она все только смотрела на Фаничку.

В это время принесли мороженое в тонких стаканчиках на подносе, покрытом белой салфеткой.

Фаничка вскрикнула:

— Ах, прелесть! Это хорошо, maman, что вы догадались, наконец, велеть… Я давно хочу!

Она протянула руку к стаканчику, улыбаясь и чувствуя, что поведение ее бестактно, потому что, например, следует предоставить maman первой взять с подноса и вообще не говорить с ней таким языком.

Но Нина Сергеевна опять ничего не сказала и даже перестала смотреть на Фаничку.

После обеда Мэри и Фаничка подошли к ней, поцеловать у ней руку. Она протянула руку Мэри, но Фаничке погрозила пальцем.

— Фаничка! Я все вижу! Я все знаю! Берегись!

Фаничка вздрогнула. «Все? Что все?» Она хотела, повернувшись к сестре, улыбнуться, но улыбки не вышло. «Что все?» — спросила она сама себя еще раз и медленно, не глядя на мать, ушла.

XVIII

На подносе оставались еще стаканчики с мороженым. Нина Сергеевна, перешедши в гостиную, велела подать их себе и, позвав Мэри, предложила ей стаканчик и сама стала опять есть.

— Мэри, — сказала она нежно, чувствуя позыв ко сну. Обыкновенно, она засыпала в креслах старинного фасона, нарочно устроенных для послеобеденной дремы. — Мэри!

Мэри, по тону этого обращения, заключила, что maman помнит еще свою неправоту и желает загладить вину ласковой беседой.

«Maman добрая, у ней мягкое сердце», — подумала девушка и, подойдя к Нине Сергеевне, поцеловала ее.

У Нины Сергеевны навернулись слезы. Она была тронута. Она подумала: «Нет, эта никогда не погибнет». Потом у ней мелькнула мысль: «А Фаничка разве погибнет? Она точь-в-точь я, когда мне было семнадцать лет. Она ртуть. Пусть себе! Надо только присматривать».

— Мэри! Возьми там, — она показала глазами на этажерку, — свежую пачку табаку и набей мне трубку.

Мэри вскрыла пачку и набила трубку. Нина Сергеевна позволяла дочерям набивать ей трубку лишь в редких случаях. Это было знаком большого благоволения.

Пустив клуб дыма и почувствовав приятное опьянение, Нина Сергеевна произнесла:

— Так ты меня любишь, Мэри?

— Maman!

— He считаешь злою?

— Maman! — повторила Мэри.

— Друг мой! — сказала Нина Сергеевна, которой вдруг захотелось видеть вокруг себя вместо страха — умиление, вместо будней — праздник; она была готова чем-нибудь даже пожертвовать, чтобы этот праздник длился вечно. — Друг мой, дитя мое! — продолжала она с мечтательным вздохом, — люби меня!

Нина Сергеевна остановилась. Веки ее отяжелели.

— Меня трудно любить, — начала она, подымив трубкой, — потому что я раздражительная — я много страдала, — но кто меня знает, тот всегда скажет, что у меня золотое сердце, Мэри! Ты большая, тебе двадцать лет… Знай — никто меня не мог оценить… Твой покойный папа не мог меня оценить… Лиза — Бог с ней! Но все-таки…

Она махнула рукой. Веки ее стали слипаться.

«Лиза?», — чуть не крикнула Мэри. Она опустилась на колени и схватила руку Нины Сергеевны.

— Maman! — Что у вас, произошло с Лизой? Ведь она тоже добрая, удивительная, — как же это случилось?

Никогда Мэри не заговаривала о старшей сестре. Слово «Лиза» нельзя было произносить в доме Лоскотиных. Но теперь Мэри была проникнута радостью, что maman с нею откровенна и даже первая вспомнила о Лизе. Она была убеждена, что maman не рассердится. И ей так страстно хотелось склонить ее в пользу Лизы!

Нина Сергеевна, действительно, не рассердилась. В этот день она не могла уж сердиться. Она могла вспыхнуть на секунду, но ее одолевала усталость, и ее гнев пропадал сам собой.

Теперь и секундной вспышки не было. Только сон ее на время улетел. Она наклонила лицо к Мэри и посмотрела на нее серьезным взглядом, опустив на пол трубку.

— Мэри, ты задала мне трудный вопрос. Ты должна была верить, что я тут права… — сказала она.

Мэри не потупилась, а ждала, что еще скажет мать.

— Не спорю, что Лиза удивительная, — продолжала Нина Сергеевна, — но она злая, а не добрая… О, если бы она была добрая! Если бы у ней было твое сердце!

Она взяла Мэри за подбородок.

— Мэри! Не расспрашивай меня больше.

Но Мэри покрыла поцелуями ее руки и горячо сказала:

— Maman! Милая, вы не знаете, как это меня терзает! Я ночь не спала сегодня — все думала о Лизе. Maman! Ради Бога! Как это случилось?

— Ты помнишь как, — сказала Нина Сергеевна, не глядя на дочь. — Лиза передала узелок этой своей… как ее… Маше, а сама ушла будто в библиотеку и с тех пор не возвращалась.

— Maman! Не то…

— Потом, — продолжала Нина Сергеевна, — я получила от нее письмо. Она писала о документах. Я посоветовалась и выслала ей все бумаги…

— Не то!.. Но отчего ж она ушла?

— Оттого что она враг наш! — возбужденным шепотом сказала Нина Сергеевна, опять наклонив лицо к дочери. — Наш враг! — повторила она.

— Как это? — тоже шепотом, побледнев, спросила Мэри.

— Знай, Мэри, — сказала Нина Сергеевна с плачевным выражением лица, утомившись от этого разговора, — она не только возмутилась против меня, своей крови, но и против сословия, к которому принадлежали ее деды и прадеды, против всего дворянства, и объявила мне, что ей стыдно, что у нас так много земли, что надо возвратить ее мужикам… Слышишь, Мэри? И это она говорила серьезно, с сумасбродным упрямством, а я целый год терпела это и надрывалась с нею… Так что, когда она ушла, то, поверь, Мэри, я почувствовала облегчение… Нет, не говори о ней! — не могу я… Она мне не дочь… Она ни разу не заглянула мне в сердце… Нет!!

Она с силой потянула из чубука и обдала Мэри целым облаком дыма.

— Уйди от меня! — сказала она ей, — ты меня расстроила.

Но Мэри не ушла. Лицо у ней была бледно, она вся дрожала.

— Maman! — промолвила она почти строго, — и ничего больше не произошло у вас?

Нина Сергеевна с удивлением посмотрела на дочь. Сквозь струйки дыма она увидела ее глаза, в которых светился упрек.

Она сердито крикнула:

— Уйди!

Но когда Мэри, вздохнув, встала и хотела уходить, она удержала ее и сказала прежним нежным тоном:

— Мэри, ты сейчас подумала, что я недобрая… Грех тебе, Мэри!..

Слезинка скатилась у ней по щеке и упала на грудь.

— Мэри, клянусь тебе, — продолжала она, — что Лизу я люблю, хотя она и враг наш… Теперь много таких, как она, и она, может быть, не виновата… Ее завлекли… Виновата я, что давала ей свободу… что позволяла ей отступать от порядка, искони заведенного в нашем доме… Мэри! Ты думаешь, я не терзаюсь? Знаешь ли ты, что если бы она, эта несчастная, погибшая дочь, вдруг возвратилась и попросила прощения, я приняла бы ее… Приняла бы, будь она в лохмотьях, будь она опозорена, унижена… Ах, Мэри, пойми меня!

Она заплакала. Мэри с скорбным недоумением смотрела на нее. Мэри хотелось сказать, что Лиза не в лохмотьях, что можно повидаться с ней и, может быть, уговорить если не жить вместе, то хоть примириться с maman. Но она никак не могла сказать этого. Ей казалось, что права Лиза, если только это произошло у ней с maman. Ее охватило странное волнение. Душа болела. Мэри подумала, что maman не понимает Лизы, и все горе в этом. Ей жаль стало maman. Она припала к ее руке и просила ее успокоиться, обещая не говорить больше об этом.

Нина Сергеевна положила ей на голову руку и погрузилась в грустные размышления. Она перестала плакать и удивлялась своей доброте. И, слегка качаясь в креслах, вдруг мягко уронила на пол чубук и заснула.

XIX

Когда Мэри пришла в свою комнату, Фаничка, поджидавшая ее, вбежала к ней с тревожным лицом и сказала, схватив ее за руку:

— Что это значит? Кто насплетничал? Как тебе не стыдно, Мэри!

Губы ее дрожали, глаза блестели. Мэри пожали плечами.

— О чем ты это?

Фаничка топнула ногой.

— Мэри, не притворяйся!

— Решительно ничего не понимаю, — произнесла Мэри.

Глава их встретились.

— Мэри! — вскричала Фаничка с тоской. —Все знает maman?

— Ах, ты про это? — воскликнула Мэри. — Ты про это! — повторила она, потупившись.

Фаничка несколько секунд жадно глядела ей в лицо.

— Ну?

— Maman ничего не знает особенного, — сказала Мэри и медленно подняла на сестру глаза. — Знает только, что ты была на похоронах.

Фаничка покраснела. Глава сестры, казалось, видят ее насквозь. Ей сделалось стыдно. «Maman не знает, так Мэри знает». И она сама теперь потупилась и стояла, не трогаясь с места, точно оцепенела, а краска все гуще и гуще заливала ее лоб, уши, щеки, подбородок…

— Пусти меня, Фаничка! — тихо сказала Мэри.

Фаничка выпустила ее руку. Она чувствовала, что необходимо сказать что-нибудь веселое и умное, чтоб загладить свой промах. Но в голове было пусто. Она напряженно улыбалась, в ушах у ней шумело. Наконец, ей стало смешно. Закрыв лицо рукой, она убежала от сестры.

Бросившись на свою софу, Фаничка схватила себя за голову, и мало-помалу мысли ее пришли в порядок. «Чего я испугалась? — спрашивала она себя. — В самом деле, что могла особенного узнать maman? На кладбище никого не было! Да и Мэри — что она может знать? Что я с Пьером шла под руку? Хха-ха! Какая я дура! Чего было стыдиться, краснеть! Надо было сказать, что встретилась с Пьером… И ничего бы глупого не вышло!».

Она полежала несколько минут, вскочила и опять отправилась к сестре.

Мэри сидела у столика и пристально читала евангелие, маленькое, в золотообрезном переплете. Она повернула голову и взглянула на Фаничку недовольным взглядом.

Фаничка улыбнулась и, остановившись на пороге, сказала:

— Мэри! Я забыла тебе передать — на похоронах я виделась с Пьером, и он просил тебе напомнить, что Лиза будет завтра… Видишь, хорошо, что я пошла… Да, Мэри?

— Лиза нам это сама сказала, — произнесла Мэри.

Фаничка прибавила:

— Да, самое главное, и забыла! Линины уезжают, так что будет свободно.

Мэри нетерпеливо пожала плечами.

— Извини меня, Фаничка. Некогда…

Фаничка ушла и вскоре весело запела. Мэри не могла читать, когда шумят, а теперь это пение ей было особенно неприятно. Она встала, надела калоши, и сошла в сад взглянуть ближе, чего натворила буря.

XX.

День, назначенный Лизой сестрам, был у ней свободен. Заседания съезда кончились. Надо было только повидать инспектора училищ. Но сегодня его не будет в городе. Он приедет вечером. Лиза решила употребить этот день, до четырех часов, на визиты остальным знакомым. Прежде у ней было здесь очень много знакомств. Но, за шесть лет, воды немало утекло. Осталось человек пять, более или менее ей близких. По крайней мере, когда-то она была тесно связана с ними. Она слыхала уже, что их теперь не узнать. Но все-таки ей хотелось повидаться с ними. Хотелось понаблюдать людей — у ней была эта жилка — посмотреть на актеров, добровольно, когда раздался роковой сигнал поднять занавес, ушедших за кулисы и предоставивших другим играть тихую, бесшумную, но мучительную драму провинциальной жизни…

Небо с утра было серенькое, все в дымчатых и золотистых тучах. Раза два брызнул дождик, но потом облака на юге расползлись, блеснула лазурь, загорелось солнце.

Было одиннадцать часов. Лиза направилась в красивую, широкую улицу, всю в тополях и садах, тянувшуюся поперек города, мимо базарной площади. Дома были деревянные, большею частью новые. На дверях блестели кое-где медные дощечки адвокатов — Мошковича, Исаковского, Розенблюма — все евреев.

Лиза нашла дом Шаровицыных. У них и прежде был дом, доставшийся им по наследству, но не такой, как теперь. То был низенький домишка, с белой штукатуркой и почерневшими от времени ставнями, а теперь на его месте высились настоящие палаты, какой-то не то московской, не то швейцарской архитектуры, с резными коньками и огромными окнами. За зеркальными стеклами его дубовых дверей виднелась на лестнице ковровая дорожка, застланная чистым полотном и перехваченная медными, сияющими прутьями. На площадке повыше стояли в зеленых кадках олеандры и пальмы…

Лиза позвонила.

Показалась молоденькая горничная в малорусском наряде, сбежала по ступенькам и, проводив гостью в переднюю, доложила о ней господам. Тотчас же к Лизе выскочили, с добродушными восклицаниями, оба Шаровицыны: он — тучный брюнет с белыми зубами, она — низенькая, полная блондинка с большой головой и светлыми желтоватыми глазами навыкате. Они потащили ее, через залу с паркетным полом, в столовую, где стоял массивный резной буфет и был приготовлен завтрак и чай.

— Ах, ах! — кричали они, — вот сюрприз!

Лиза улыбнулась. Ей было приятно, что ее радушно встретили. Она села — и ей подвинули всякого рода закуски. В тоже время посыпались расспросы, что и как, и почему, и что нового. Разговор завязался обычный, но шумный. Раскатистый смех Шаровицына наполнял столовую. Жена громко вторила ему и когда хохотала, то плавно закидывала голову, показывай белый жирный подбородок и белую, в складках, как у детей, шею. Смеялись всему, по поводу чего-нибудь и без всякого повода. Это был сочный нутряной смех счастливых людей, искренно обрадовавшихся появлению друга, которого давно не видали.

Шаровицын был в белом форменном кителе нараспашку и малорусской сорочке, завязанной красной ленточкой. По-прежнему не росла у него борода, усы все так же чуть-чуть сеялись, и он казался каким-то уродливым толстым мальчиком лет пятнадцати, так он был моложав, хотя ему теперь, наверно, тридцать с небольшим.

На Шаровицыной была красная мужская блуза обыкновенного рабочего фасона, но коротенькая, и имела вид кофточки. В красной блузе Шаровицына приехала из Женевы и тогда она гордилась ею, даже неоднократно показывалась в этом костюме на общественных гуляньях. Но теперь она носит ее только по утрам, дома, хотя, вероятно, и не без задней мысли — до сих пор считает себя радикалкой.

Лиза вспомнила и все это сообразила, когда разговор, по почину Шаровицыной, перешел на урядников. Лиза живет в деревне и пусть-ка она расскажет об урядниках. Затем начались толки о всеобщей «прижимке», о «сермяжном мученике», о том, что «так нельзя дольше жить». «Не правда ли?» Шаровицына так кипятилась, что Лизе, в ушах которой звучал еще ее беспечный, радостный смех, сделалось неловко, потому что, в сравнении с хозяйкой дома, она вела себя холодно; но неловко не за себя, а за нее. Она давно уже привыкла даже в серьезных случаях сдерживать себя. Если человек начинал волноваться, потрясать руками и говорить захлебываясь, «с чувством», — ей всегда казалось, что во всем этом есть что-то легкомысленное, ненатуральное, поддельное. «Серьезный человек никогда не ломается». Она слушала Шаровицыну с улыбкой — самое большое, к чему могла себя принудить. И очень жалела, что приятное впечатление от встречи с нею на половину испортилось этим политическим разговором.

Шаровицын был умнее жены. Он молчал, ел и, должно быть, догадывался, что Лизе неловко. Он раза два вздохнул, но так, что как будто и зевнул. Когда беседа чересчур затянулась, он повернулся на стуле и с какой-то пьяной улыбочкой — хотя пьян не был — махнул рукой, понурил голову и сказал жене:

— Право, Адочка, не надоедай ты ей… Все это она слышала-переслышала… Да? — спросил он Лизу, подняв на нее смеющиеся глаза. — Смотри, она ничего не ела! — крикнул он. — Положи-ка ты ей этого карасика… в сметанке… Кушайте, кушайте! — ласково приказал он Лизе. — У нас уж так заведено… Жизнь в брюхо… на то инженеры… Хха-ха-ха! Эй, Адочка! — опять крикнул он, — а что ж ты деток ей? Покажи!.. Тащи их сюда!.. Я вам скажу, удивительные дети… Тройка!.. Крошки, а уж в каждом по два пуда, — соврал он и захохотал.

Когда жена ушла, он успокоился и сказал Лизе, прихлебнув из стакана и слегка понизив голос:

— До сих пор мелет… А мне не удивляйтесь, Лизавета Павловна. Всякому поколению свое. Тут три года службы — и то долго. Новая волна набежала — а мы назад…

Лиза посмотрела на него. Он был серьезен, и взгляд его светился былым умом. Она хотела сказать несколько слов в ответ; но он, по розовым пятнам на ее щеках и загоревшимся глазам, догадался, что она скажет, съежился, сделал пьяную улыбочку и брякнул:

— Цели, цели у меня теперь другие, Лизавета Павловна! Дом видели? Семь тысяч вбухал! Купил имение — пятнадцать тысяч… Лесом торгую, из шоссейного щебня масло жму…

Он захохотал.

— И главное, — начал он, ковырнув сыру, — развратился, все мало кажется.

И опять захохотал.

Лиза потупилась. «Все-таки он ломается», — подумала она. Но, с другой стороны, было слишком очевидно, что, действительно, у него теперь «цели другие». «Были ли у него когда-нибудь иные цели?» — усомнилась она.

Вошла Шаровицына, ведя за руки детей, в белых нагрудниках и в сопровождении двух опрятно одетых, улыбающихся нянек, старой и молодой. Дети, в самом деле, были крупные, с белыми, жирными подбородками и жирными шейками. Шаровицына, счастливая и гордая, с громким хохотом представила их Лизе. Шаровицын стал что-то весело кричать, а они дичились и смотрели на гостью робко и исподлобья. Она любила детей, нагнулась и поцеловала старшую девочку. Но мальчики раскричались и замахнулись на нее ручонками, растянув плаксиво губы. Они не подпустили ее к себе, и их пришлось увести.

После этой сцены Шаровицын, который боялся, что жена опять начнет радикальничать, взял Лизу, за руку и повел ее смотреть комнаты, мебель, выписанную из Варшавы, и олеографии в дорогих рамах. Шаровицына предложила идти на вышку, чтоб гостья полюбовалась видом на город. Но та уклонилась от этого удовольствия и сказала, что спешит еще навестить кой-кого, и стала прощаться. Шаровицыны удерживали ее, хотели, чтоб она у них пообедала. Наконец — «нечего делать!» — простились с нею так же радушно и — как Лизе показалось — так же радостно, как и встретились, и сами проводили на лестницу. Шаровицын, как будто что-то вспомнив, в смущении, остановил уходившую Лизу и, схватив ее за рукав, сказал:

— Не возьмете ли денег?

— Что вы?

— Не вам! — протянул он с ласковой досадой.

Она покраснела.

— Хорошо.

— Так-то лучше! — с веселым смехом промолвил он и сунул ей беленькую.

Она кивнула головой, точно монашенка, которой подали «лепту на украшение святой обители», и ушла.

XI-XX