XXXI-ХХХIII

XXXI

Пьер уехал от Черемисовых в шесть часов. В кармане у него лежало триста рублей, и он расплатился с портным и другими кредиторами помельче, а в еврейских лавках накупил необходимых для дальнего путешествия вещей. Он не забыл о Фаничке и о пироге на хуторе, но все это казалось ему почти забавным. Он стоял теперь на какой-то высоте неизмеримой, точно вдруг открылось, что он — ближайший наследник владетельного князя. Пирог — «вероятно, скверный» — могли съесть и без него; да к тому же, все равно, надо ведь разорвать с Фаничкой. Долго не чувствовал он никаких угрызений, даже сам поехал к Лоскотиным часов в восемь повидаться с Фаничкой и все объяснить ей. Он был убежден, что она поймет его, и если искренно любит, то не станет упрекать.

В передней он встретил горничную и узнал от нее, что Фаничка только что возвратилась и сидит в беседке.

Он спросил трусливо:

— Что же она?.. Здорова?..

— Здорова, а только чегось плакали.

— Чего? Не знаешь?.. Ты не ездила с нею?

— Ездила… Да все вас ждали! — Ждали вас, ждали… Только вже пять часов… Только вже и шесть… «Кушайте!» — говорят гостям, а сами не кушают. Ну, гости — что им? — допались до пирога, ничего не оставили… Так-то!..

— Ах, Боже мой! — проговорил Пьер. — Такой случай со мной вышел… Милочка, на, вот тебе рублик — не говори, что я приезжал… Приеду завтра…

Он бросился на улицу и полетел домой, где застал Машу.

Он объяснил ей, в чем дело, и горячо просил ее быть посредницей. Но та побледнела и отказалась.

— Пьер, — это тяжело. Ах, Пьер! Ты, может быть, многого хочешь… Пьер, неужели Фаничка мешает?

Он нервно махнул рукой и, взяв сестру за плечи, сказал выразительным шепотом, приблизив к ней лицо:

— Ты знаешь, Маша, я не могу любить никого…

— Почему, Пьер?

— Не могу — у меня связь…

— С кем? — воскликнула Маша боязливо.

— С Клавдией Аполлосовной… — произнес он почти неслышно и серьезно, и значительно глядел на сестру в течение нескольких секунд, пока в соседней комнате, за дверями, не раздалось хихиканье Линина… Тогда Пьер повернулся и вышел, сердито хлопнув дверью.

Он решил написать Фаничке письмо и послать его с своим извозчиком… Он спешил, нервничал и письмо написал коротенькое и грубое.

XXXII

Фаничка, которой горничная передала уже о Пьере и о том, что с ним «вышел случай», — и которая хотела уже идти к Лининой, чтоб узнать, что это за случай, получила письмо на террасе, где сидела в креслах покойной maman и мучилась. Письмо прибавило муки; оно испугало ее, еще не будучи прочитано. Адрес был какой-то необычайный: «Ее Высокородию, Феофании Павловне Лоскотиной, в собственные руки. Ответа не надо». Почерк, несомненно, Пьера. Сердце Фанички билось тревожно, и она целый час проносила письмо в кармане, не вскрывая его. Казалось, что в письме какой-то яд, и ей хотелось отдалить роковую минуту.

Стало темнеть. Мэри так вела дом, чтоб в нем хоть сколько-нибудь чувствовался порядок, заведенный Ниной Сергеевной. Чай, как и прежде, продолжали пить на террасе, при свечах. Фаничка перешла в гостиную и легла на диван; от чаю отказалась. Мэри сидела к ней спиной, в раме открытых дверей, и казалась ей в высшей степени унылой фигурой. Иногда она ненавидела ее за то, что у ней такая спина и что она так неподвижно сидит, точно мертвая. Между тем письмо, лежавшее в кармане, то влекло ее к себе, то отталкивало; наконец она вынула его. В темноте оно было не такое страшное. От него пахло духами. «Какие это духи! Должно быть, миль флер». Она тихонько сорвала конверт; развернула твердую почтовую бумагу. Пальцы ее дрожали. Она поместила письмо в полоску света на диване и стала со страхом читать, напрягая зрение. В ушах у нее звенело, в висках стучало.

На столе, перед Мэри, стоял стакан молока и лежал ломтик черного хлеба. Чаю она все не пила и стала уже отвыкать от него. Она думала о Лизе, которая, вероятно, одна в состоянии повлиять на Фаничку. Расточительность Фанички злила ее. Сама она не издержала на себя еще ни гроша, а вот сегодняшний пирог Фанички обошелся в двадцать два рубля. Она знала, что все это устраивалось для Пьера, но он не приехал. Ей было и жаль Фаничку, и в то же время хотелось, чтоб Пьер никогда уж больше не виделся с Фаничкой. — «Ей следует прогнать его, поссориться», — думала она.

Она услышала стон, болезненный, всхлипывающий. Мэри тревожно прислушалась. Через секунду стон повторился, и кто-то глухо зарыдал — всею грудью. Мэри бросилась в гостиную, к дивану. Не было сомнения, рыдала Фаничка.

— Что с тобой, Фаничка, дорогая? — вскрикнула она, обняв в темноте сестру и забыв мгновенно все неприятности, какие в последнее время накопились между ними, но догадываясь, из-за чего эти слезы.

Фаничка не отвечала и еще сильнее стала рыдать. Сочувствие Мэри, ее поцелуи и ласковый шепот убедили ее, что в самом деле скорбь ее неизмеримо велика. Она поймала руку сестры и прижала ее в груди.

— Мэри, Мэри! — промолвила наконец она. — Посмотри, какое письмо прислал мне этот человек!..

Ей теперь надо было друга, искреннего и сострадательного, чтоб излиться перед ним; иначе, слезам ее не будет конца.

Она привстала на диване и обняла Мэри, пряча в ее волосах мокрое лицо.

— Голубочка, Мэри! — прошептала она. — Прости меня за все!

— Что ты, Фаничка… Забудем…

— Забудем, Мэри. Ах, Мэри! Ты знаешь… Я ревновала к тебе!

— Ну, вот, оставь Фаничка!..

Фаничка продолжала:

— Стоит ли он этого?.. Ты — милая, хорошая, а я ревновала!

— Оставь, Фаничка. — Что же он тебе написал?

Рыдания Фанички усилились. Она подала сестре скомканное письмом сказала:

— Прочти… Прочти!

Чем более убеждалась Мэри в разрыве Фанички с Пьером, тем сильнее жалела ее. Но когда она принесла свечку и прочитала его письмо, так что разрыв сделался для нее фактом очевидным и несомненным, жалость ее к сестре достигла высшей степени. Мэри сама заплакала и крепко обняла Фаничку, осыпав ее горячими поцелуями. Фаничка голосила, но уже горе ее, благодаря теплому участию сестры, не казалось ей таким громадным, как в начале, и ей захотелось, мало-помалу, рассказать Мэри все. И она рассказала. Но, рассказавши, очень удивилась, что почти утешилась и не может больше плакать. — «Мэри, конечно, подумает, что я бессердечная», — сказала она себе, но все-таки не в состоянии была плакать. Напротив, разочек даже улыбнулась. Только у Мэри от времени до времени текли из глаз слезы, хотя лицо у ней сияло кротостью, и взгляд был любовен и нежен. Никогда она, — со дня последнего свидания с Лизой, — не была еще такой прекрасной, и брови ее совсем не хмурились…

Сестры легли спать вместе. Они не могли расстаться. На кровати maman было просторно, и они вспомнили, как в детстве у них тоже была общая постель. Фаничка утешилась окончательно. Она ругала Пьера и утверждала, что у него совершенно круглый рот.

— Знаешь, это мне никогда не нравилось, — сказала она, устремляя глаза на ярко-горевшую лампадку.

Потом заметила:

— Как глупо устроен человек! Любовь! Ну, зачем это, право?..

Помолчав, она произнесла:

— Мэри, ты помнишь, на балу со мной все говорил такой брюнет. Мне кажется, он милый… Уж получше Пьера! Ну, и литератор!.. Вот фамилию забыла… Он просил позволения приехать к нам, но, верно, эта катастрофа помешала…

Она вздохнула.

— Ты знаешь, я боюсь? — начала она опять.

— Чего?

— Что, если он изобразит меня? Вдруг читаешь повесть, а там хвать — я…

Мэри промолчала.

— Неприятно, — пояснила Фаничка задумчиво. — А, впрочем, пусть! — сказала она. — На мне было прехорошенькое платье!.. Нельзя же без платья описать. — Я всегда платья описываю, — проговорилась она и, съежившись под одеялом, замолчала.

— Как описываешь? — спросила Мэри и обняла ее.

Фаничка стала хохотать, держа руки у лица.

— Вот так-так! — воскликнула она. — Отличилась! Ну, что делать, Мэри — я тебе признаюсь: я постоянно пишу…

— Стихи?

— Нет, теперь уж не в моде… Да и трудно… Начала одну поэму — и бросила… Я пишу, Мэри, повести, романы…

— Фаничка! — вскричала радостно Мэри, — в самом деле?

— Честное слово!.. Вот я тебе скажу название, — начала Фаничка, припоминая. — «Роковое объяснение», повесть — раз. — Она загнула палец на левой руке. — «Которая из двух», повесть — два. — Она опять загнула палец. — «Платоническая любовь», роман — три… А теперь вот сейчас задумала драму: «Черное сердце».

Она сказала это и заплакала. Мэри гладила ее по щеке, целовала и просила успокоиться.

— Фаничка! — промолвила она, — прочти мне что-нибудь…

Фаничка закрыла глаза и потрясла головой.

— Ни за что, ни за что! — кричала она. Это я все уничтожу… Да и ничего нет оконченного… наброски… Вот разве «Черное сердце» кончу…

И она опять заплакала, и опять стала утешать ее Мэри.

Но настало наконец время, когда обеим сестрам захотелось спать. Они устали и от слез, и от разговоров и задремали.

ХХХIII

Где это звенит?.. Не в ушах ли? — вдруг разом подумали девушки. Они лежали неподвижно, потому что боялись потревожить одна другую и чутко прислушивались. Этот звон почему-то беспокоил их. Сначала он был слышен чуть-чуть, но все рос, пронизывая ночную тишину своим мерным «динь-динь»… Он уже близко. Ясно, что это почтовый колокольчик. Мэри слегка подняла голову; слегка подняла голову Фаничка. «Динь-динь», «динь-динь», «динь-динь»… Звонок какой-то не то унылый, не то радостный. Он всегда наводит на размышления. Хочется узнать: кто это едет? Куда? И почему-то сочувствуешь и завидуешь этому безвестному путнику. И иногда вздохнешь. «Динь-динь-динь-динь» загремел колокольчик у самых ворот, внезапно замолк, и послышалось фырканье лошадей и людской говор. Девушки разом вскочили с постели и тревожно улыбнулись друг дружке. Они недоумевали, кто бы ног приехать к ним.

— Арендатор — предположила Фаничка.

— Может быть, — сказала Мэри.

Но обе не верили, что это арендатор.

Калитку между темь отворил дворник, угрюмо ворча, и в голубом сумраке лунной ночи показалась стройная женская фигура в темном.

Дворник стал что-то говорить ей, но торопливо сбросил шапку, низко поклонился и кинулся к воротам отпирать…

— Лиза! — крикнули тут обе девушки и, в рубашках, едва успев зажечь свечу, побежали в переднюю. Они отворили дверь, и только вошла Лиза, как дружно обняли ее и стали целовать с криком и смехом. Их радость была неизъяснима. И им казалось, что это приехала к ним новая maman, молодая, прелестная, которая никогда уж не покинет их…

Январь 1882

XXXI-ХХХIII