I-X

I

Занималась заря. Сонная река зыблилась.

Молодой человек в соломенной шляпе вел под руку по отлогому берегу двух девушек. Одна была одета в кисейное платье с широкими немодными рукавами. Коса змеилась по ее спине. Другая, выше первой и стройнее, была в кофточке, расшитой серебряными шнурками. Черты лица у ней казались неопределенными, детскими, алый рот добродушно улыбался.

Впереди, по дороге, которая тянулась от пристани к городу, шли попарно еще молодые люди. Одни напевали, другие громко спорили.

Направо от них неподвижно лежал, дремля в сумраке рассвета, огромный сад. Налево, по ту сторону грязного канала, белели дома. В прозрачной тишине бледного утра странно звучали веселые голоса молодежи.

Начался город. Из окна двухэтажного дома высунулась старуха и опять спряталась. Улицы были пустынны.

Молодые люди мало-помалу разошлись в разные концы. Они кричали друг другу: «До завтра!», «до свидания!» и когда скрывались из виду, то некоторое время еще долетали до их слуха обрывки фраз, произносимых их удаляющимися товарищами.

Между тем группа из двух девушек и молодого человека в соломенной шляпе продолжала свой путь через весь город.

Они болтали неумолчно и фамильярно называли друг друга» «Пьер», «Мэри», «Фаничка». Чувствовалась их взаимная близость. Молодой человек поворачивал свое красивое лицо то к одной спутнице, то к другой, и тогда они украдкой смотрели на него с загадочной тоской.

Небо алело.

На выезде, за городом, стоял каменный дом. Кругом высились старые тополи. Верхушки их золотило солнце, когда здесь остановились молодые люди.

Мэри и Фаничка крепко пожали руку Пьеру, и он приподнял шляпу. Он стоял все время возле них, пока, в ответ на звонок, не раздались на дворе тяжелые шаги. Девушки торопливо оглянулись на него и исчезли в раскрывшейся калитке, вдруг бросившей на него ослепительный луч. Когда калитка захлопнулась и тень снова окутала Пьера, он побрел назад.

Город между, тем просыпался, и дома, улицы, сады, церкви утопали в блеске золотого утра; дул свежий ветерок, пастух резал воздух звуками своего рожка.

II

Пьер шел. У крылечка маленького домика, выкрашенного светлой краской, он остановился и постучал в дверь, сначала робко, потом смелее. Наконец стал барабанить и кричать: «эй, вы, проснитесь!» и постепенно терял терпение.

Минут через пять, занавеска у окна заколыхалась, и из форточки выглянула его сестра, молодая женщина, в ночном чепчике, из-под которого на бледные щеки ползли темно-русые локончики.

— Ты, Пьер? — спросила она тихим голосом. — Что ты так стучишь! Мы всю ночь промучились с Шурочкой. Сейчас отворю.

Она скрылась и, громыхнув осторожно железным болтом, впустила брата в узенькую галерейку.

Он улыбнулся приветливо, чтоб загладить свою вину, и участливым шепотом спросил:

— Шурочке хуже?

— Да, отвечала молодая женщина, вздохнув. — Мы боимся, Пьер. Конечно, бедная девочка больна, но теперь что-то уж очень… Сеня вчера даже гимнастикой с ней не занимался. Пьер, если она умрет, я с ума сойду!

Губы у ней задрожали.

— Полно, Маша, — произнес Пьер.

Он пошел на цыпочках, точно хотел этим показать, что не всегда бывает груб и стучал по необходимости.

В конце галерейки была дверь, обитая клеенкой. Молодая женщина остановилась тут и, готовясь проститься с братом, начала вдруг расспрашивать его, было ли ему весело… Она всегда расспрашивала его; ей хотелось знать, что делается на белом свете. Пьер отвечал, держась за ручку двери, что да, было весело.

— Кто был да кто? — спросила она.

Он назвал имена.

— А Мэри и Фаничка были? — продолжала она допрашивать брата и, сквозь слезы — след недавнего горестного волнения — бросила на него лукавый взгляд, который раздражил его.

— Были.

Сестра печально вздохнула и прекратила допрос.

— Ну, спи, не сердись.

Он торопливо пожал ее горячие худые пальцы и вошел к себе, жмурясь от солнечных лучей, заливавших комнату, и чувствуя головокружение, боль в ногах и неодолимое желание лечь.

Он едва мог опустить штору и откинуть одеяло. Еще труднее было раздеться. Когда же он лег, то ему показалось, что его несет волна. Ему чудился лес, озаренный огнем костра, блеск реки; сквозь синий дым мелькали смеющиеся лица девушек, друзей, все куда-то плыло, быстрее и быстрее, и наконец Пьер заснул.

III

К двенадцати часам дня почти все обитатели каменного дома, что на выезде, собрались на террасе с трельяжем из дикого винограда. Солнце лишь там и сям пронизывало этот зеленый свод. Прямо виднелись клумбы с настурциями и георгинами, группы деревьев. Позади, в глубине — через отворенные настежь стеклянные двери — в полусумраке обрисовывалась массивная мебель гостиной и тускло сияла бронзовая люстра.

Полная дама лет пятидесяти, с мясистой шеей, с глубокими бороздами по обеим сторонам небольшого носа, румяными щеками и резко обозначенными мешками под глазами на выкате, осанисто сидела в креслах старинного фасона и курила из чубука. Свинцовый взгляд ее был устремлен в сад.

Старушонка, почти карлица, с желтым лицом, суетилась возле этой дамы. Когда трубка гасла, она торопливо наклонялась и подносила к ней зажженную спичку.

Кошки, серые, белые, черные, пестрые, равных возрастов, наполняли террасу. Иные грелись на солнце, полузажмурившись, иные играли, опрокидываясь грациозно на спину, или ласково следили за серенькими птичками, порхавшими в саду. Большой жирный кот терся у ног полной дамы.

Эта дама была Нина Сергеевна Лоскотина, мать Мэри и Фанички, которые еще не выходили. Она поджидала их к чаю и завтраку.

— Антипьевна, ступай, узнай о здоровье барышень! — сказала она, нетерпеливо поворачиваясь в креслах.

Антипьевна ушла. Нина Сергеевна, оставшись одна, скорбно потрясла головой. Будущее дочерей, непокорных и своенравных, представилось ей в печальном свете. Она искренно жалела их, потому что любила. Одну, старшую дочь, она уж потеряла. Она хотела, чтобы, по крайней мере, эти не погибли. Но она была убеждена, что они погибнут — и именно от того, что пренебрегают заведенным в доме порядком. Разве Лиза, не от этого погибла?

Размышляя, Нина Сергеевна все продолжала курить. Синий дым прозрачными клубами улетал в сад.

Антипьевна вернулась, и вслед за нею на террасу вбежали обе девушки. На них были свежие шумящие платья из розовой батистовки и гладкие воротнички. Девушки обратились к матери с громким восклицанием. Никогда они этого не делали, а теперь почему-то обрадовались, увидев ее. Им захотелось также поцеловать у ней руку. Но Нина Сергеевна уклонилась от поцелуев и холодно посмотрела на них. Девушки смутились и заговорили о том, «какой, maman, этот лес за Десной — прелесть!» Нина Сергеевна опять холодно посмотрела на них, и они замолчали. Мэри, отойдя к чайному столу, где блестели стаканы и серебряные ложечки, бросила сестре серьезный взгляд. Она боялась матери. Фаничка в ответ беспечно улыбнулась, подняв черную бровь и опустив сияющие лукавые глаза.

IV

Пьер — фамилия его была Рубанский — проснулся в час. В комнате царил полусумрак жаркий и душный. Молодой человек пытливо посмотрел на кругленький столик у изголовья. Там стоял стакан молока, стакан холодного чая и лежала на тарелочке куча сдобных крендельков. Он откинул назад свои длинные каштановые волосы и, приняв позу поудобнее, протянул к столику руку.

«Маша-таки не забывает меня!» — подумал он о сестре и выпил молоко, чай и съел почти все крендельки.

Полежав несколько минут, он пробовал еще заснуть, но безуспешно; некоторое время он мечтал о Мэри, о Фаничке, о красивой девушке вообще, наконец, решил встать.

Сунув ноги в старые летние ботинки, которые служили ему вместо туфель, он подошел к столу, взял стклянку с одеколоном и влил часть его в механический умывальник. Пьеру казалось, что без этой эссенции вода действует слишком грубо на кожу.

Умывшись, он поднял штору, расчесал волосы, сильно смачивая их афинской водой, набросил на плечи шелковый бухарский халат с изорванными на локтях рукавами и стал чистить ногти маленьким стальным инструментиком. В заключение, весело насвистывая, отшлифовал он их замшевым полиссуаром и пудрой. Руки у него были белые и узкие, и длинные ногти на пальцах имели блеск розового жемчуга, как он сам это заметил, самодовольно улыбнувшись.

На туалет он употребил почти час.

V

Одевшись он явился на половину сестры. Мужа Маши, Семена Семеныча Линина, еще не было. Но он сейчас должен прийти со службы, и в маленькой ситцевой гостиной, служившей разом и столовой, были уже сделаны приготовления к обеду.

Маша сидела на диване, поставленном в углу комнаты, и вязала носки мужу. Возле нее неподвижно полулежал ребенок, упершись затылком в подушку, закутанный в розовое пикейное одеяльце. Его ручки, беспомощно повисшие по сторонам, казались восковыми. Не было ни кровинки в крошечном желтоватом личике, с мелкими красивыми чертами. На лоб спускалась жиденькая прядь темных волос. И черные глаза ребенка, широко раскрытые, смотрели с странной серьезностью.

— Агу, Шурочка, агу! — сказал Пьер, глядя ласково на девочку и дотрагиваясь до ее подбородка своими душистыми и блестящими пальцами, между тем, как другую руку он протянул сестре, любезно бросив ей: «Bonjour, Маша!»

Девочка не обратила на него внимания. Маша поздоровалась с братом и сказала:

— Ей сегодня лучше. Животик, кажется, не болит. Тебе лучше, Шурочка? — спросила она, наклоняясь к девочке; но та и на нее не обратила внимания. — Совсем как старушка! — произнесла она, улыбнувшись брату.

Стальные спицы снова заходили в ее худых руках.

Пьер пристально посмотрел на диван, подозревая там грязь, но сел, скрепя сердце. Взгляд его затем устремился на стол. «Скатерть вся в пятнах», — подумал он брезгливо. Чрез минуту он сообразил, что хорошо было бы пообедать в трактире. Поговорив с сестрой даже о погоде, он вдруг, как бы вспомнив что-то, спросил небрежно, не может ли она дать ему взаймы два рубля. Маша покраснела, засуетилась и достала из кармана своего платья смятую трехрублевку.

— Вот весь мой капитал! — сказала она робко.

Пьер взял деньги и сунул их к себе в жилет.

Посидев еще несколько минут, пощелкав пальцами перед носом Шурочки, взглянув из окна на небо, сделав предположение, что вечером будет дождь, он решительно встал и ушел, как его ни упрашивала сестра остаться.

VI

Между тем Мэри и Фаничка, с которыми Нина Сергеевна упорно молчала весь день, гуляли по саду. Жара спадала. Но косые лучи солнца еще ярко горели на зеленой листве дерев, на пиониях, гвоздиках, на желтых дорожках; небесная лазурь была ослепительна.

Мэри, чтоб не загореть, накинула на голову белый платочек. Фаничка шла в клеенчатой матроске, горячей от солнца.

Сестрам хотелось поговорить о Пьере. Прежде — вчера и даже утром — им это было бы легко сделать. Теперь их что-то стесняло. Они молчали, и каждая ждала удобного предлога. Но предлога все не было.

Мэри Пьер представлялся молодым человеком с благородной душой. Можно сказать, он единственный в своем роде молодой человек! Он так умен! Он сказал ей: «за гробом нас ждет великое может быть!» Она с сладкой тоской думала о нем.

Фаничке Пьер казался широкой натурой. С ним не бывает скучно. Он острит, хохочет, у него горячая кровь. И когда вчера они пили брудершафт, и руки их сплелись у локтей, она почувствовала мускулы его, мощные и твердые. Пьер хорош, как бог.

Они продолжали идти молча.

Фаничка иногда наклонялась по пути, срывала цветок, подносила его к носу,бросала. Мэри посматривала на сестру тоскливым взглядом.

Так они прошлись по саду несколько раз.

Жара все спадала. Чирикали в чаще какие-то птички, перепархивали с ветви на ветку воробьи. Дом вдали белел из-за деревьев, с своей черной крышей и воздушным балкончиком, выходившим из комнаты Мэри.

«Ни за что не начну», — сказала себе Фаничка, не переставая думать о Пьере.

Мэри подумала:«Пусть начнет Фаничка».

И так как они обе молчали и обе тосковали, вздыхая, то это вдруг встревожило их.

Севши на скамейку у садового забора, повитого хмелем, они искоса взглянули одна на другую.

Их точно что в сердце толкнуло. Щеки вспыхнули. Но лица были серьезны.

Они не дали себе определенного ответа на чувство, сжавшее их грудь. Им было только больно. Но в то же время для каждой из них стало ясно, что о Пьере им нельзя уже говорить откровенно, даже совсем нельзя говорить.

Они посидели несколько минут, обменялись двумя-тремя незначительными фразами и разошлись в разные стороны.

VII

После обеда Линин — небольшого роста человек, с длинным бритым лицом и золотистыми волосами, расчесанными посредине — походил по комнате с Шурочкой, радуясь, что ей лучше. Он занялся с девочкой даже гимнастикой: положил ее навзничь на диван и последовательно согнул и разогнул ее ручки и ножки раз десять, приговаривая: «раз-два, раз-два!» Маша вязала чулок и с улыбкой смотрела на мужа.

Она услышала, что ее кто-то окликнул с улицы в открытое окно, повернула голову и ахнула: стояла Лиза Лоскотина. Лиза пополнела и похорошела, и серо-голубые глаза ее ласково смеялись. Она была в перчатках, в летнем светлом платье и соломенной шляпке. Маша протянула ей в окно руку. От радости она не могла говорить. Линин тоже увидел гостью и стал торопливо надевать сюртук, отвернувшись.

Начались расспросы: «какими судьбами?», «надолго ли?»

Лиза отвечала, что на несколько дней и что она приехала на педагогический съезд, как сельская учительница.

Когда она вошла в комнату, то поцеловала Машу, крепко пожала руку Линину, который приветливо хихикал, и наклонилась к Шурочке. Вид ребенка испугал Лизу. Она сострадательно нахмурила брови и спросила:

— Нездорова девочка?

Маша сказала, что уже полгода Шурочка такая.

— У ней пепсин еще не выделяется, — подхватил Линин, — в этом вся беда.

— А нянька потихоньку кормила ее супом! — пояснила с ужасом Маша. — Пришлось прогнать.

— И девочка заболела?

— Да… Стала худеть, худеть…

Разговор перешел опять на Лизу, на общих знакомых, на внутреннюю политику.

Лиза, впрочем, избегала говорить о политике; но Линин хотел поделиться с ней своими сведениями по этой части. Он торопливо передал ей имена политических арестантов в местном замке.

Лиза кивнула головой и немножко скосила глава. Сведения Линина были неверны. Но хотя ей хотелось сказать, что они неверны, она предпочла молчание.

Она смотрела на свою подругу, которая, бывало, с таким наслаждением вслух читает Писарева и вся дрожит, на ее мужа, который тогда носил малорусский костюм, сурово сплевывал и произносил полуслова, так что многим казался умным и положительным человеком; и ей не верилось, что в них произошла какая-то перемена. Все это было так еще недавно! Однако, перемена произошла — она ее чувствует.

«В чем эта перемена?» — спрашивала она себя, пытливо посматривая кругом.

Она задала своим друзьям ряд вопросов.

Они отвечали; но ответы были такие, какие она услышала бы от них и прежде.

Сам Линин, все время, пока у них сидела Лоскотина, опасался, чтоб его не заподозрили в охлаждении к чему-то.

— Лизавета Павловна, — говорил он, значительно хмуря брови, — надеюсь, что я сохранил и сохраню образ человеческий, хоть это подвиг, можно сказать! В этаком-то омуте!?. В болоте!?

Он стал жаловаться на бедность, на докторов, на прислугу. Маша не утерпела: захотела непременно сама рассказать Лизе про кухарку. Линин уступил жене, но перебивал ее, качал головой, произносил: «чушь, совсем не так было! чушь!» Маша замолчала, и он с удовольствием докончил ее рассказ.

В числе прочих новостей, он сообщил Поскотиной и о Пьере.

— Аристократа Бог дал! — сказал он, шаркнув ногой.

— Он теперь студент третьего курса, — пояснила Маша, робко обращаясь к Пизе, — а тогда, помнишь, был в пятом классе…

— Помню, — проговорила Лиза, — как же, помню…

— У него были тогда хорошие уроки, он меня поддерживал, Лиза, — прибавила Маша еще боязливее.

Взгляд Линина насмешливо сузился.

— Он и теперь готов, — продолжала Маша в волнении. — Согласись сама… Приехал на лето… Правда, урок имеет… у губернаторши… пятьдесят рублей… Но ему надо же одеться!?. В такой дом, Лиза, согласись сама, надо являться не как-нибудь!..

Лиза кивнула головой. Она думала совсем о другом.

Она спросила, не видает ли кто ее сестер, Мэри и Фаничку?

Голос ее был спокоен, но она опустила глава.

Маша отвечала, что Нина Сергеевна не велела пускать ее к себе, как только обнаружилось, что она помогала Лизину бегству; и с тех пор ей удавалось видеть Мэри и Фаничку только случайно — где-нибудь на улице. — Они теперь большие и их трудно узнать — заключила она.

— Вот аристократ так втерся! — насмешливо заявил Линин и, желая сделать лицо, похожее на лицо Пьера, некрасиво прищурился.

— Пьер у них бывает, — подтвердила Маша. — Он везде бывает, потому что принят у губернаторши.

— Какое счастье! — воскликнул Линин и посмотрел на Лизу смеющимися глазами, подмигнув ей.

— Не счастье, — произнесла Маша, — но…

Она смешалась и покраснела.

— Не ты ли, Сеня, сам жалел, что не можешь танцевать и не имеешь манер, чтоб попасть в высшее общество?

— Я? — спросил Линин, и маленькие глазки его сверкнули свинцовым блеском. — Я? — повторил он.

— Конечно ты, — кротко промолвила жена. — Еще говорил, что тогда другая карьера была бы… Пьер заранее пробивает себе дорогу… Он юрист… Ему нужна протекция. Ну, и дай ему Бог! Зачем завидовать…

Линин стал смеяться самым натуральным смехом, как ему казалось. Лиза поспешила сказать:

— Вот если бы, Маша, Пьер устроил мне свидание с Мэри и Фаничкой. Я была бы ему очень благодарна!

— Он устроит!

— Попроси его…

— Лизочка, я тебе даю слово…

Друзья поговорили еще. Лиза встала и начала прощаться. Ей клялись, что сейчас будет чай, хотели отнять у ней шляпку. Но она ушла, дав слово зайти завтра.

VIII

Пьер скверно пообедал в трактире. Трактирная скатерть тоже была в пятнах. Он побранил полового, сыграл партию на бильярде с сонным маркером и вышел не в духе. Звонили в вечерне. Он вспомнил, что в пять часов у него урок, и испугался, взял извозчика и велел ехать: «к губернатору». Это он произнес громко и раздельно.

Дом губернатора, низенький, но обширный, серый, с белыми колонками, примыкал к городскому саду.

Дрожки Пьера остановились перед подъездом, украшенным латунными фонарями, которые имели форму тюльпанов. Взбежав по широкому крыльцу, молодой человек спросил у ливрейного лакея, дома ли Клавдия Аполосовна — губернаторша — и дома ли маленький князь, хотя был уверен, что последний, во всяком случае, дома. Этот маленький князь был племянник Клавдии Аполосовны и его ученик. На утвердительный ответ лакея, Пьер высморкался в душистый платок, посмотрелся в зеркало, смахнул с лица пыль и отправился в темноватую приемную.

Как и всегда, Клавдия Аполосовна не заставила себя ждать и минуты. Она вышла к нему с самым любезным лицом. Это было лицо тридцатилетней красавицы, нежное и белое, без пушинки, с умными, неглубокими глазами и усталым бледным ротиком. Она чуть-чуть гнулась вперед, и на ней было простое серое платье с кружевами, а на прозрачной с синими жилками руке, которую она протянула Пьеру, блестел тоненький золотой обручик.

Пьер ей казался застенчивым молодым человеком, и поэтому она всякий раз старалась быть с ним возможно ласковее; но сквозь ласковый тон ее проглядывало снисходительное чувство. Лицо ее улыбалось, глава были холодны.

Следующая комната была светлая, хорошо знакомая Пьеру. Она всегда навевала на него холод.

Маленький князь поклонился учителю. Он уже разложил на классном столе тетради и книги. Это был мальчик лет тринадцати, с огромной белокурой головой, выстриженной так, что издали он казался плешивым, и с узенькими глазками.

Клавдия Аполосовна считала своей обязанностью присутствовать при уроках. Она и теперь взяла работу и села недалеко от Пьера.

Пьер знал, что смущаться ему этим нечего; что если бы он даже и заврался, Клавдия Аполосовна ничего не заметит; однакож, он был смущен.

Впрочем, урок кончился благополучно. Маленький князь усердно учился. Он отлично решил задачи, и Пьер похвалил его. Исполнив свой долг, мальчик собрал книги и тетради, опять поклонился учителю и молча вышел.

— У него теперь гимнастика, — любезно сказала Клавдия Аполосовна и встала. Глаза ее смотрели на Пьера, и, как бы на прощанье, она улыбалась ему.

Пьеру надо было уходить. Клавдия Аполосовна снова протянула ему руку.

— Приходите, — сказала она, — вечером, десятого…

Он улыбнулся и покраснел.

— «Вот дикарь!» — подумала Клавдия Аполосовна и взглянула на него сквозь прищуренные ресницы. Потом она объяснила ему, что будет рада ему во всяком случае, но что радость ее будет особенно искренна, когда окажется, что он танцует.

— Я танцую.

Клавдия Аполосовна любезно кивнула ему головой, что могло означать: «как это кстати, что вы танцуете!», а также: «ну, теперь с Богом!»

Пьер понял это в последнем смысле. Через полчаса он был дома.

IX

Выслушав сестру, Пьер сказал: «хорошо!» Он рад был предлогу повидать Мэри и Фаничку. Он переоделся, напился с Линиными чаю и отправился к Лоскотиным часов в восемь, когда солнце совсем закатилось за крыши.

Он застал на террасе одну Нину Сергеевну. Она сидела в своей неизменной позе и курила из чубука. Она любила Пьера за почтительность и за то, что он, кажется, не был заражен нигилизмом. Она даже видела его в церкви. Старуха приветствовала Пьера теперь, однако, с некоторою суровостью и не отнимала от губ мундштука. Пьер не испугался, сел и, нагнувшись, ласково потрепал любимого кота Нины Сергеевны.

— Вы меня надули, — произнесла она, пустив клуб дыма.

Он посмотрел на нее, сделав самое невинное, недоумевающее лицо. Но Нина Сергеевна не глядела на него.

«У ней целый пуд жира на шее!» — невольно подумал Пьер. И затем сейчас же начал:

— Я вас надул? Вы меня обижаете, Нина Сергеевна. Впрочем, я знаю, насчет чего вы говорите. Барышни поздно вернулись? Но вот вам объяснение. Мадам Федотова ни за что не согласилась отпустить их со мною пешком. А коляска ее — возьми да и сломайся, еще на той стороне. Кучер пьян. Ведь вам известно, какая теперь прислуга. Послали за новым экипажем. Ну, прошел час, другой. Наконец — есть экипаж. Тогда что же? («Господи, какая у ней шея!» — подумал он опять) — Марья и Фанни Павловна препровождаются домой самой Федотовой. Правда, уже не рано, светает. Но самой Федотовой! Уверяю вас. Спрашивается, неужели я тут хоть сколько-нибудь виноват?

Нина Сергеевна повернула к нему свои желтоватые белки, на этот раз, по-видимому, с благосклонным выражением.

На пороге позади Пьера остановилась Мэри. Она слышала, что он лжет, и хотя это была невинная ложь, ей она не понравилась. Она хотела бы, чтобы Пьер никогда не лгал, ни по какому поводу. Но Фаничка, выглядывавшая из-за плеч Мэри, из глубины гостиной, пришла в восторг. «Он ужасно мил», — говорила она себе: «мил, мил!»

Пьер, услышав шорох за собой и увидев Мэри и Фаничку, встал и приятельски им улыбнулся. Они вышли на террасу. Пьер поздоровался с ними просто, как хороший знакомый, но без малейшего оттенка вчерашней фамильярности. Он чувствовал над собой бодрствующее око Нины Сергеевны, хотя фактически оно было устремлено в сад.

Чувствовали это конечно и Мэри, и Фаничка. Нина Сергеевна нарочно молчала, чтобы дать свободу молодым людям беседовать, но ее молчание особенно стесняло их.

Вошли горничная и Антипьевна, с белой скатертью в руках, и накрыли стол для вечернего чая.

Небо потухало. Розо-жемчужные облачка тускнели. Веяло прохладой, и в саду вставали тени.

«Теперь вот по аллеям походить бы, а тут сиди, точно под арестом, думал Пьер. — Я чаю и не хочу. Когда ж я барышням секрет про Лизу передам?»

Он с тоской посмотрел на затылок Нины Сергеевны.

Принесли самовар накладного серебра, который подавали только при гостях, поставили посуду, закуски.

Нина Сергеевна любила разливать чай. Она отдала Антипьевне чубук и, опершись на ее плечо, встала. Перед самоваром стояло уже другое удобное кресло, и она заняла его. В последнее время она с трудом передвигалась с места на место.

По левую сторону стола села Мэри, по правую — Фаничка. Пьер сел против Нины Сергеевны. Чтоб избежать ее взгляда, он опустил глаза и стал смотреть на самовар, в выпуклом зеркале которого блестела полоска неба.

— Что ж нового в городе? — спросила Нина Сергеевна, заварив чай.

Пьер отвечал, что десятого будет вечер у губернаторши.

— Вы будете? — спросила Фаничка.

— Да, — Клавдия Аполосовна сама пригласила.

«Еще бы, не пригласить его!» — прошептала Фаничка и сказала:

— Мне хотелось бы тоже быть.

«Рублей сто выйдет на туалеты!» — подумала Нина Сергеевна, так как не сомневалась, что дочери ее будут на этом вечере.

Она разлила чай и передала всем стаканы. Сама она пила из огромной фарфоровой чашки.

Мало-помалу стемнело. Небо сделалось синим. Задрожали над вершинами дерев бледные звезды. На террасу подали свечи в высоких подсвечниках, с стеклянными колпаками.

Разговор по-прежнему тянулся вяло. Пьер рассказывал о своих полукурсовых экзаменах. Мэри внимательно слушала его и еще внимательнее смотрела на его лицо.

Стол был невелик. Скатерть спускалась так, что лежала у всех на коленах. Пьер, чтобы как-нибудь скрасить скуку беседы, протянул ногу и пожал носок ботинки Мэри.

Мэри вспыхнула и отодвинула свой стул.

Пьер смутился, но через несколько минут рискнул пожать ногу Фаничке.

Фаничка энергически отвечала на его пожатие.

Пьер рассказал несколько анекдотов о профессорах и заставил улыбнуться даже Нину Сергеевну. Один из этих профессоров любил кошек, и легко было перейти к анекдотам о кошках. Пьер выказал себя забавным собеседником и все время чувствовал, как нога Фанички, теплая и мягкая, обутая в прюнель, жала ему ногу.

Когда пробило в гостиной десять, Нина Сергеевна пересела в прежнее кресло, покурить. Молодые люди встали. Фаничка крикнула:

— Пойдемте в сад!

Она сбежала с террасы, Пьер последовал за нею, а за ним Мэри.

— Не забывайте, что я ложусь в половине одиннадцатого! — сурово сказала в темноту Нина Сергеевна.

— О, maman! — произнесла Фаничка.

В аллеях стоял мрак, но не черный, а голубоватый, и деревья ласково простирали свои ветви, и сад, был полон таинственной прелести.

Фаничка стала напевать.

Пьер разнежился и чуть не забыл, зачем он пришел к Лоскотиным. Но отойдя от дома на порядочное расстояние, он взял девушек за руки и объявил, что в городе Лиза, сестра их, и очень хочет видеть их. Завтра, часов в пять, она будет у Лининых.

У каждой радостно забилось сердце, сразу вспомнилось многое такое, о чем они и думать уже забыли. Они с волнением дали Пьеру слово, что зайдут завтра к Маше, в пять часов.

После чего, они прошлись раза два по саду и, хоть Фаничке хотелось посидеть в беседке, но вернулись на террасу.

Пьер взялся за шляпу.

Нина Сергеевна благосклонно простилась с ним и наказала ему поблагодарить мадам Федотову за экипаж и за внимание к ее дочерям. Федотова не была знакома с Ниной Сергеевной, и Нине Сергеевне доставляла большое удовольствие мысль, что есть в городе богатые и почтенные личности, которые — однако — так или иначе заискивают у Лоскотиной.

Пьер ушел, и на прощанье Фаничка значительно пожала ему руку. Все ее тело было проникнуто радостным трепетом, ей хотелось смеяться, плакать, кружиться по комнатам. Но Мэри была серьезна. Только румянец чересчур разыгрался на ее лице.

X

По уходе Пьера, Нина Сергеевна благословила дочерей и отправилась спать, а барышни пошли на свои антресоли.

Антресоли состояли из четырех комнаток. Две из них были завалены разным хламом, а в двух обитали Мэри и Фаничка.

Комната Мэри выходила в сад и была, с балкончиком. У Мэри в углу стоял киот и мерцала лампадка.

В комнате Фанички господствовал беспорядок. Огромная софа занимала много пространства, и шерсть там и сям лезла из этой мебели. Стены были исписаны стихами и счетами белья.

Мэри села на пороге своего балкончика. Взгляд ее долго был устремлен в сад. Новое чувство, овладевшее ею, сделало ее серьезной. Грудь ее ныла от тоски, когда она думала о Пьере. Теперь ей не было бы весело с ним.

Она вспомнила, что он позволил себе пожать ей ногу. Ей опять сделалось стыдно, как и тогда. «Мне это не нравится». — «Не нравится!» — повторила она почти громко и гневно нахмурилась.

Ночь была удивительно тихая, прозрачная. Луна всходила. Воздух был пропитан ароматами цветов. Вокруг сада дремали тополи. Не хотелось спать, хотелось мечтать, грезить и видеть сны наяву.

Мэри все сидела на пороге.

В синем небе теплились тысячи звезд. Их трепет, казалось, отвечал биению ее жил, странный восторг овладевал ею…

— Боже мой, сделай так, чтобы он меня полюбил! — прошептала она вдруг, чувствуя слезы на глазах.

Фаничка, между тем, оставшись одна в своей комнате, зажгла лампу и долго ходила из угла в угол. Никогда еще не испытывала она такого волнения. Она не сомневалась, что любит и любима. Воображение ее рисовало ей картины самые пленительные. Она видела себя на коленах перед матерью, которая благословляет ее на брак с Пьером. Видела себя в церкви, в белом газовом платье, в цветах. Она много танцевала на своей свадьбе, и грудь ее высоко дышала, точно она уж устала от этих танцев. Она шептала нежные фразы Пьеру на ухо, и он жал ей руку, а она склонила ему на плечо голову. В висках у ней шумело, щеки ее пылали. Она на ходу стала раздеваться, швырнула на софу платье, бросилась на постель, полежала несколько минут, сложив над головой руки, и в волнении чуть-чуть била ногой по кровати, пока туфелька не упала на пол. Тогда она вскочила и, чувствуя озноб, от которого кожа на ее руках, выше локтей, стала шероховатой, села к столу, взяла лист бумаги и написала на нем крупным почерком:

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛЮБВИ.

ПОЭМА.

Она до самого утра сидела над листом, но ничего не прибавила к написанному. Когда свет лампы смешался с робким блеском зари, Фаничка с недоумением посмотрела кругом, провела рукой по горячему лбу, сожгла бумагу и тихо легла.

Она крепко спала. Проснулась она рано. Но Мэри уже встала и слышно было, как она молится и шепчет: «во имя Отца и Сына и Святого Духа»… Фаничка повернулась на другой бок и опять заснула.

I-X