Пролог-I-V

Русская повесть

Пролог

В тот вечер, когда переменилась погода и прозрачные ясные октябрьские дни сменились угрюмыми и пасмурными, а небо покрылось клубящимися тучами, из недр которых на Дягиловку посыпались мокрые, снежные хлопья, и в избе дяди Александра в первый раз жарко была натоплена возобновленная глиняная печка, распространявшая тепло и свет, так что, даже фольговые образа в красном углу загорелись драгоценными камнями и золотом и обитателей избы можно было по ошибке принять за богатых людей, — впопыхах вбежал под печь юркий, черный и еще очень молодой таракан и пошевелил усами в сторону небольшой кучки других тараканов, которые только что водворились на старом пепелище, после страшной катастрофы. В ответ тараканы, молча наслаждавшиеся теплом, которое было очень кстати, потому что под печкою было довольно сыро и пахло глиной, тоже пошевелили усами, точно пробуждаясь от своих глубоких тараканьих дум. Пришелец обежал все тараканье семейство слева направо, потом справа налево, закинул затем усы на спину, уперся лбом в землю и поднял обе задние ножки.

Странно подействовала эта поза. Все большие и малые тараканы бросились врассыпную и стали кружиться на одном месте. Когда же они достаточно выразили этим охватившее их волнение, то, снова соединившись, начали попарно скрещивать усы. Юркий таракан, произведя весь этот переполох, устремил усы вперед и ринулся вон из избы. Известным ему ходом он отправился в следующую избу, которая принадлежала плотнику Костятину. Если же он посетил так самоотверженно — потому что не надо забывать, стояли уже холода, хотя еще не было морозов, — две избы, отчего же не заключить, что он обегал всю деревню? Это мог быть ходок, действовавший во имя тараканьего блага, и недаром он пал жертвою своего общественного темперамента.

Рано утром ребята увидели его на крыльце волостного правления. Он красивым, черным пятном выделялся на белом фоне напавшей за ночь снежной пыли. Бедняжка погиб во цвете лет, никем не оплаканный и непомянутый добрым словом, как погибли и некоторые другие тараканы.

Сторож, видя, что мертвый таракан развлекает мальчишек и они принялись теребить его за усы, отнял его труп и бросил в сорную кучу, а затем отмел ее в сторону.

Что же за вести разносил по деревне самоотверженный таракан? Если темная история сколько-нибудь достойна внимания, то она может быть выяснена из дальнейшего рассказа.

I

В избу дяди Александра вслед за тараканом вошла соседка Марья; она могла бы заткнуть за пояс двух молоденьких — такая она была живая и такой у ней был язык без костей.

— Здравствуйте, дядя Александр, — с порога начала она, — хотя я вас и не вижу, но знаю, что вы на печке, — знать, лестно вам! У нас Зинка расхворалась… Новая-то печка хороша ли? Уж хороша, хороша, можете не отвечать. Правда и то, что на пол аршина наша больше, а зато у вас двое, а у меня пятеро. Сегодня была я у фершала, он Зинке лекарство дал, как будто и полегчало, а тут глянула я из окна, а у вас дым… Что же хороша, печка-то? — во второй раз предложила она вопрос и, не дожидаясь ответа, опять затараторила. — Вестимо хороша, зачем обижать! Уж и печка-то! Нет, у нас на аршин больше, у нас долгая печка! Что тараканов у нас! Во всей деревне столько нет, сколько у нас. Слушайте, пошла я к фершалу в земский приемный покой. Сам черненький и такой мозглый — вежливым голосом говорит. А на полках, что снадобий, и зеленых, и красных, и черных! Уж и точно покой. Разок взглянуть — умрешь, с места не сойти, страшно! Окромя всего, смерть стоит, и если больной труден, она на него зубами щелк, а если не больно плох, — сейчас — покажите ваш язычок. Пришла я домой, во всем теле дрожание и Зинка плачет. Ну значит я и выглянула из окошечка. Откуда думаю, дым? Уж, говорю, печка! Нет, наша выше будет, много будет выше. Заходите к нам, дядя Александр, и тетке Акулине закажите, с детками приходите, може Зинка помрет, поминать будем. Нет у меня надежды, чует мое сердце беду, ох-хо-хо! чует… Дым-то у вас книзу все книзу, трубу задувает, а у нас труба высокая, дым пойдет, во! столоб!

Дядя Александр, в самом деле, дремал; он сквозь сон слышал трескотню Марьи, но ему было тепло и хорошо, как тараканам на этой новой еще сыроватой печке; чтоб быть любезным, он хотел что-то сказать в ответ, но только чуть-чуть пошевелил в разные стороны своими белыми усами.

Марья вышла и в сенях встретилась с теткой Акулиной.

II

— Тетка Акулина!

— Это ты, Марья?

В сумраке они узнали друг друга и поздоровались за руку.

— А я к тебе ходила, — сказала Акулина. — Печку-то нашу видела?

— Видела… Что печка, хорошая печка. Дымом всю трубу оболокло. Ненатуральная труба.

Для Акулины было неожиданностью то, что сказала Марья про печку; ей казалось, что ее печка заставит соседку радоваться: прошлый год все жалели, что ей приходится стряпать в дурной печке и прожужжали уши добрыми советами и пожеланиями: «Вам бы печку нужно, долго ли намять глины, а то храни Бог, пожар, не к ночи будь сказано, и от сырых щей брюхо разговаривает у дяди Александра». Она не возразила, однако, ни слова по своей болезненности, и не стала защищать печку.

— Там видно будет, — сказала она. — А Зинка-то у вас больна.

Марья подперла щеку рукой.

— И, больна! Фершал намедни щелкал на нее.

— А зачем так он делает?

— Не знаю, кума, прежний фершал все больше водкой занимался. Наука до чего доводит! Ох, сказала б я тебе, Акулинушка, да боюсь, разболтаешь. Печка-то у вас еще новая, тараканов не завели. А у нас хоть лопатой огребай. Много у нас тараканов, — понизив голос сказала Марья. — Фунтов десять будет. Черные и важкие. Печка долгая, жаркая, отступка есть во всю стенку и как ухо приложишь, так они и шумят, что весною лиственный лес. У вас-то печка супротив нашей хуже будет, а тараканов больше трех фунтов не поместить.

Первый раз тетка Акулина слышала, что тараканов измеряют фунтами; она взяла Марью за руку, подвела ближе к порогу и пристально посмотрела ей в лицо.

— Что это ты, Марья, говоришь?

— А ты слушай да помалкивай. Пощелкал он этта зубами, а далее и объясняет, фершал-то, фершал, голова твоя бестолковая. Мне надо смерть, объясняет, кормить, по этому случаю предоставь мне тараканов мешок. Дельный мешок приказал доставить, а платить я буду за сушеных тараканов сорок копеек с фунта, а за свежих двадцать. За свежих, значит, двадцать, а за сушеных сорок. Про фершала говорю. А Зинку вылечу в придачу… и зубами на нее щелк! Прости Господи! Он-то вишь сам ест тараканов, — с ужасом и радостью объявила она соседке на ухо.

Та всплеснула руками.

— Ест?

— Ведь и лягушек едят.

Акулина сплюнула, но так как она знала, что действительно лягушек едят, то поведение фершала по отношению к тараканам перестало казаться ей особенным чудом.

— Тараканы молочные, — продолжала Марья, — он их за это обожает. Непременно, что ест. Иду я и думаю, сказать тебе иль нет… как будто по соседству негоже промолчать. Сколько, смекаю, у ней тараканов? Отчего не продать, если случай. Продашь — найдешь. А потом гляжу — дым… Кака така печка у дяди Александра? Трубу всю дымом оболокло. Должно быть, тараканы у тетки Акулины старые вывелись, а новые не завелись, побегу к ней… Это я про тебя, голова бестолковая, про тебя, пускай огребет думаю сколько есть; хоть фунт продаст, и то деньги. С фунт-то, болезная, найдется у тебя? — с состраданием спросила она.

Акулина усмехнулась.

— Как и продавать их, я не знаю, — отвечала она. — Николи не приходилось тараканов продавать нам, ни сушеных, ни свежих. Грибы точно продавали и хорошие деньги получали за грибы, а про этого зверя мужикам сказать, на смех подымут.

— Чего уж на смех подымут, — горячо возразила Марья. — Мозги-то у тебя, милая, ты мозгами раскинь; мужики зимой сами станут ловить, да в кабаке пропивать; от мужиков утаить надоть. А не хочешь к фершалу идти с товаром, мне продай, я может, на твоих тараканах что наживу, вот и будет на помин Зинке.

— А Зинка рази так плоха?

— Плоха, мать моя, плоха, всегда она слабая была, а теперь третий день не ест, не пьет, в нутре горит. Язычок ваш позвольте посмотреть. Это фершал-то, слышь, и пальцем это так на язычок сделал. Может, ей от того хуже стало. А про тараканов узнала, поймала троих, так в ручке и держит. Мы, шепчет, мамка, их продадим, — заключила Марья и заплакала.

— Бог с тобой, тетка Марья, перестань, кума, — стала Акулина утешать соседку, — какие болезни бывают, а ничего — проходят; подожди — Зинка выздоровеет. Обери ты, сделай милость, тараканов даром, если тебе хочется… Возьми их так… У Холодовых тараканов гибель, к ним ты сходила бы; они тоже так отдадут.

— Спасибо на добром совете!

— А только, как бы худо из этого не вышло, — сказала Акулина.

Марья выжала из глаз, при помощи пальца, остатки слез и затараторила с жаром:

— Что тут худого, подумай сама соседка, их у нас в Дягиловке видимо-невидимо, в каждой избе, так и кишат, а по ночам ребят объедают. Да что ребят, у моего мужика позапрошлую ночь под ногтями мясо выели… Так всю говядину и слизали. Десять фунтов, да десять фунтов, да еще десять фунтов, да у Вавилы фунтов двадцать, да у солдатки непременно фунтов пять найдется на худой конец… С деревни смело можно набрать два пуда, лопни я на этом месте, если брешу. Клади пуд десять рублей. Разве худо? Ох, заболталась я, — спохватилась Марья, — язык мой — враг мой, не выдавай меня, соседка… Сколько есть тараканов, всех неси, это фершал-то, пустая голова твоя. Фершал так говорит… Ужо оберу у тебя, сердечная… Кабы Зинка-то не скоро помирала. А тараканы если есть у вас — тощие, худые у вас тараканы. А наш бежит, как воробей скачет. Ну, прощай Акулина, замешкалась я, прощай!

— С Богом!

III

Муж Марьи, плотник Костятин, был тоже большой прожектер. Он только что вернулся из далекого города, где все лето строил на окраине дачу, держал целую артель рабочих и пил пиво. А в Дягиловку он ничего не принес. Серебряные часы принес с медной крышкой, потому что нельзя подрядчику быть без часов, а инструменты по дороге заложил. Иначе никак не добраться бы ему до Дягиловки. Инструменты были так себе: щербатый топор, два долота и рубанок. Можно было бы часы заложить, но он рассудил, что часы всегда нужно иметь при себе, а с рубанком на улицу не выйдешь и не будет того почета от соседей… В Дягиловке ожидала его порка. В волости был уже разговор о том, что за Костятином недоимок много, и все он ходит в промысел, дует пиво, как немец, цепочку поверх жилета носит, подрядами занимается, а податей не платит. Может быть, еще в этот раз он от порки как-нибудь отбоярится. Соберется с деньгами и поставит миру полведра. Он знал об ожидающих его розгах, и уже думал об этом, потому что он был мужик мечтательный. Однако вместо того, чтобы проникнуться страхом ввиду возможности такого неприятного происшествия, как порка его спины, он, лежа на своей долгой печи, куда забрался спозаранку еще в теплые осенние дни, чтобы проспать на ней всю зиму, раскидывал своим умом, и соображал, русский самородок, что хорошо бы изобрести машину, которая сама бы секла. За это от начальства можно было бы получить еще награду, да и по новейшему времени, когда развелся мужик-неплательщик, большие заказы могли бы быть. Обдумывая машину, он и название ей нашел: самосек.

Зинка лежала в бреду на полатях, Анютка качала зыбку с маленьким Костей, дрожавшую на стальной пружине, старший мальчик Иван, притаившись в темном углу, грыз корку хлеба, а другой дочери, приехавшей домой, почти одновременно с отцом, из Вологды, где она служила в горничных уже несколько лет, не было дома, так как она по своему городскому образованию предпочитала проводить время в семье волостного писаря, с женой которого во многих отношениях сошлась и подружилась.

Услышав, что Марья хлопнула дверью и увидев свет вспыхнувшей керосиновой лампочки, на которой не было стекла, Костятин натянул на себя полушубок и слегка хриплым, томным голосом проговорил сверху:

— Марьюшка, мне охота чайку попить.

— Зачем же ты самовар не поставил… Ивану приказал бы, вишь дармоед сидит. Ты никак весь хлеб спер!? — накинулась она на сына, который встал, ухмыляясь, и утирал рукой рот.

— Ничего, новый почнем, — раздался с печки томный голос, — хлебушка еще нам на месяц хватит.

— Ставь отцу самовар, не слышишь разве, окаянный! На месяц, а потом чем кормиться будем? Много ты денег принес. Люди пришли с гостинцами. Холодовы избу новую рубят на четыре квартеры, животов прикупили на Воздвиженской ярмарке, к ним любо войти, из подполья воспарение так и курит — и телятами пахнет, и овцами, и свиней у них пять голов.

— Что Холодовыми коришь! — возразил Костятин полудремля. — От воспарения полы гниют. У них непременно к Благовещенью печка провалится.

— Уж и провалится! Как бы у нас только не провалилась.

— У нас не может быть провала. Воспарений нет, потому что животов нет. Ах! ха! ха! ха! ха! ха! — широко зевнул он. — А сахар есть у нас?

— Как же, есть! Ты много ли сахару-то принес? Зинка проснется — ей надо будет дать.

— Бог даст поправится, Зинка еще мала. Господа сахару деткам не дают. Я вот где дачу строил, ни Боже мой! Детки просят, инда жалко смотреть. Из кармана вынешь, дашь. Что тараканов у нас!

— Слава Богу, хоть тараканы есть, — сказала Марья.

— Нет глупее баб, — проговорил Костятин, помолчав. — Радуется, что тараканы есть. Ах ты баба, баба! Неразумная ты б-а-б-а! О Господи, что это зевается так.

— А ты умник, — только с твоим умом дети давно бы примерли, кабы не я. Ты умен, а про тараканов ничего не знаешь.

— А ты знаешь?

— А я знаю, — сказала Марья и правой рукой защипнула левую, чтобы сдержать себя и не выдать тайну. Все крепче и крепче защипывала она свою кожу, и продолжала: — и очень даже знаю. Их на фунты продают, сырые двадцать копеек, сушеные сорок. Их едят.

— На противне сушат, — пояснил Костятин, который хотя и был поражен словами жены, но не хотел обнаружить своего невежества. — Солью посыпают. Миндаль тоже с солью едят. В городе чего не придумают, — равнодушно заключил он.

Досадно было Марье, что Костятин все знает.

— Если тебе про то известно, отчего же ты раньше не говорил?

— Мало ли что мне известно, у меня про себя свое мнение. У меня теперь вот такое мнение, что я тоже избу новую хочу срубить с подпольем на двадцать животов и чтоб весь двор был бревенчатый и крыша тесовая и вышка, как у старшины. Я об машине воображаю. А другое мое мнение — чаю с баранками хочу.

— Выдумал, с баранками! У меня и есть-то, что для Зинки всего, пара баранков.

— Одну баранку мне дашь. Когда я подрядчиком был, я завсегда чай с баранками пил. А сколько я пива перевел, ужасти! Я очень много пива перевел. У меня теперь пара часов была бы, в левом кармане и в правом, по обем сторонам, значит.

— Подожди, Костятин, — прервала Марья, — ты мне лучше скажи толком, почем в городе тараканы?

— Разные бывают тараканы, — глубокомысленно начал Костятин, — свежие или сушеные это уж абнаковенно, а то маринованные, также булочники в тесто запекают. Разные, Марья, и цены тоже разные. А только я о ценах не справлялся, так как они мне не надобны, тьфу, провались они.

— Уж, видно, в городе дороже, если у нас предлагают цену.

— А кто ж цену предлагает, белены ты объелась, Марья!?

— Не скажу! — вскричала Марья и крепко защипнула свою руку. — Фершал предлагает. Мне, говорит, смерть надо кормить, а только я смекаю, он их сам ест; из самого-то он Петербурга приехал к нам. Вишь немцы лягушек едят.

— Крыс тоже.

— Страсти какие!

— Саранчу, — томно продолжал Костятин.

— Про саранчу ни за что не поверю, смеешься ты надо мной.

— Ну, как знаешь.

Самовар между тем стал выбрасывать из своего нутра клубы черного дыма и зашумел. Костятин слез с печки и присел к столу, спустив полушубок с плеча и почесываясь. На вид он был гораздо моложе жены, худой, с маленькими, запухшими от сна глазками и с реденькой, совсем светлой бороденкой на подвижном подбородке. Он смотрел вокруг себя с таким выражением, как будто эта изба и все, что окружало его, было ниже его достоинства.

Таракан взбежал по полушубку к нему на плечо и спесиво шевелил усами. Не знал ли он еще об ожидающей его судьбе, или же смело вызывал ее на бой?..

IV

Супруги поладили между собою и, несмотря на многочисленные горькие опыты, Марья все еще доверяла предприимчивому гению Костятина. Она рассказала ему со всеми подробностями о своем свидании с фельдшером и заключила:

— Ты мужик и должен помочь бабе. Куда ж мне одной обобрать тараканов, их может в Дягиловке три пуда будет.

— А может и шесть, — сказал Костятин.

— Почему же и шести не быть. Ты верно, Костятин, говоришь, шесть пуд, — шестьдесят рублей, подати заплатить можно. Я бы коровку купила. Я бы пестренькую коровку купила, мне красные коровы не нравятся. Я пестреньких, Костятин, обожаю.

— Пестренькие бодливы, — выдумал Костятин.

— Рога можно спилить, — заметила Марья. — Так вот ты и раскинь головою, если ты все знаешь. Пусть станут говорить, что ты умней меня, — это даром!

— Неужели же я глупее тебя? — с улыбкой спросил Костятин и громко высморкался. — Я всегда разговор могу иметь, потому что я говорить языком могу.

— Ну я пускай не могу, — смиренно согласилась Марья. — А на печи, Костятин, лежать нечего: — не ровен час, соседи узнают.

— Ни за что они не могут узнать, — возразил Костятин. — Завтра же я артель наберу.

— Зачем артель?

— Тараканов обирать, — сказал Костятин. — Дай мне бамажки, и там где-то на полке плотничий карандаш лежит. Я смету должен сделать, без этого Марья, ни к одному делу приступить нельзя. Тут без сметы вдруг прогоришь.

Он взял карандаш и долго муслил его во рту, а затем пристально смотрел на его кончик и в неопределенное пространство. Когда же его осеняло вдохновение, он что-то чертил на бумаге, считая по пальцам.

— Большая артель нужна, меня инда в пот вдарило, — заявил он с испугом. — Одначе, барыш будет. Здоровый барыш можно получить.

Марья подперла кулаком щеку, и, глядя на бумагу, спросила:

— Ты скажи мне, умный человек, сколько же ты барыша кладешь?

— В очистку, рублей двадцать останется.

— Это с шести пудов-то?

— С пудов? Ах ты голова телячья, — вскричал Костятин, — я на дюймы высчитал! Нет, Марья, не стой ты над душой, — стал он сердиться, — ты меня с толку сбиваешь, я такой дуры еще отродясь не видывал. Что тут высчитывать, дело новое: перекреститься и с Богом. Таракан никуда не убежит, он своей участи дождется и уж если я возьмусь, то к фершалу его беспременно доставлю. Шурина Митьку подручным надо, Яшку и Федьку Безносого сегодня я на улице видел, — все с себя пропили. Они за дешевую поденщину пойдут. Я, Марья, шантрапы наберу, — не бойся, дорого не будет стоить. У меня еще есть здесь чем думать.

И он кулаком указал на свой лоб.

V

До полночи не спал плотник Костятин и шептался с Марьей.

— Ты сама посуди, — говорил он, — один человек бедно-бедно пуд с отдыхом. Даром, что день короткий, зато поденщина дешева. Три человека, три пуда, а я не в счет, потому что я надзор должен делать. Ну, конечно, как уйду чай пить, подручный присмотрит. А только мешков надо всенепременно и бечевки завязывать — сажен двенадцать, а сушить, я думаю, можно на соломе. Надоть соломы запасти. Что это Зинка так хрипит? Анютка, дай испить ей водицы. Спит, пропасти на нее нет. По субботам расчет, ну и вычитать буду, — без этого нельзя. Ты, Митька, если взялся тараканов обирать, так обирай. Нечего баклуши бить. У меня, Марьюшка, строго. Я ведь беда, — строгий подрядчик. Ругаться я горазд. Хочешь сейчас заругаюсь? Мне чтоб деньги аккуратно. Moшенства я не люблю, а то и в волость. А как сто рублей насбираем, избу начну рубить. Сплю и вижу, Марья. И машину самосек… Ах и умный же я человек, Марьюшка. А-а-а-ах!

— Дай ты мне спать, ради Бога! — ответила Марья. — Не бреши ты языком. Тараканы от твоих речей разбегутся и такое ты затеваешь, что боюсь — толку не будет. Спать я хочу, чтоб тебе пусто было.

Среди ночи, когда уже Костятин устал мечтать вслух, а Марья захрапела, Иван неожиданно заревел. Ему приснилась, что тараканы, величиною с свинью, объели ему ноги. Он разбудил маленького Костю, который тоже стал орать. Анютка вскочила и шальными глазами уставилась на мать, которая слезла с печи и зажгла лампочку. С Зинкой творилось что-то неладное: она судорожно вытягивалась на рядне, набитом соломой, и не узнала мать, когда та наклонилась над ней.

Утро в Костятиновой избе наступило пасмурное и скучное. Зинка по-видимому кончалась. Марья забыла про тараканов и хотя она еще вчера не сомневалась в грустном исходе Зинкиной болезни, но теперь с воем побежала к фельдшеру. Он обещал приехать через час. Когда же Марья вернулась, то застала Зинку сидящей на постели, девочка была бледна и смотрела повеселевшими глазами, опухоль горла пропала. Зинка играла тараканами, Костятин, Иван и Анютка ловили этих зверей в красный платок, который, завязанный узлом и положенный на столе, шевелился, как живой. Марья до того обрадовалась, что напустилась на больную девочку.

— Ты что ж это, негодная дочь, матку напужала? Я уж думала, что ты помираешь. Разве можно такие шутки делать? Матушка ты моя родимая! Глазками смотрит и таракашечки в ручках. Что ж мы будем фершалу говорить, как он приедет? Ну, слава тебе Господи, что хоронить не придется, расход-то большой. Дочь моя милая, дочь негодная, пупочка моя пригожая, хлебца не хочешь ли скушать, сахарку кусочек, капустки, может хочешь кисленькой? Анютка, дай ты ей, сделай милость, баранку.

— Баранки нет, — сказала Анютка.

— А где ж она?

— Я съел баранку, — признался Костятин. — Неужли же я не мог съесть? Последний я человек в доме разве? Я первый человек в доме. Чай пил и баранку съел.

— И, бесстыжие глаза твои! — вскричала Марья и замахнулась на мужа. Он храбро выдержал нападение. Но так как движение Марьи не перешло в действие, то он счел себя, в конце концов, глубоко оскорбленным.

— О чем спорится безмозглая баба. Я, может, нарочно съел баранку, чтоб Зинка не подавилась. А ей бульон нужен куриный, да порцию телячьих котлет с сухариками, на гусином масле. Я знаю, что говорю, слава Богу в трактире насмотрелся.

— А птичье молоко знаешь? — ядовито спросила Марья.

— Птичьего молока не бывает, а гусиное масло из-под кожи вынимают, его по три рубля фунт продают. Плевать мне на твоих тараканов, — презрительно продолжал он, чтоб досадить жене. — А как самосек выдумаю, — ну тогда точно гусиного масла куплю.

— Полно врать, а вот Ванька сходи, пару пряников Зинке купи.

Она достала из чулка две копейки и послала сына в лавочку.

Пока муж с женою пререкались, приехал фельдшер Зосима Павлович. Это был человек лет под тридцать, с туго курчавыми, черными волосами, и не то пьяными, не то добрыми масляными глазками, смуглый и похожий на еврея.

— Ничего, — сказал он на извинение Марьи, что напрасно его потревожили, — серый народ всегда вот так, поверишь, а на деле выходит, что до смерти еще далеко. Покажи язычок, — обратился он к Зинке. — У, хороший язычок, медом надо помазать… А ты покажи язычок… тебя как зовут… Анютка? Ну, покажи язычок.

Он дотронулся пальцем до языка Анютки и похвалил его. Марья обеспокоилась, и шепотом приказала Анютке сплюнуть.

— Чем же благодарить вас, Зосима Павлович? — льстиво начала она. — Народ-то мы бедный. Костятин летом был подрядчиком, а теперь пороть его собираются за недоимки. Когда он еще свою машину выдумает, а порки не избежать. Плохи работы, нонче никуда негоже подрядчиком быть. Он машину выдумал, но в волости на это не посмотрят.

— В волости аккуратное сословие, — томно произнес Костятин.

— Какую ж ты машину, братец, выдумал? — спросил фельдшер.

— Женщина зря болтает, ваше благородие, — уклончиво ответил Костятин, который, как и все авторы, был скрытен до поры, до времени. А тараканами, вашей милости не поклониться ли? Слух есть, что тараканов обожаете. В городе, бают, тараканы тоже в спросе. Мы цельный платок сегодня собрали, и еще есть. Значительные запасы еще имеются.

— Уж и тараканов у нас! — с радостью заметила Марья и всплеснула руками.

— На подарочке не обессудьте нас, — сказал Костятин, подал фельдшеру платок с тараканами и поклонился.

Фельдшер взял платок и спросил:

— Сушеные?

— Живые, что твои раки, — сказал Костятин.

Фельдшер, почувствовав, что тараканы шевелятся в платке, вскрикнул диким голосом и уронил узелок на пол.

— Я боюсь живых тараканов, — объявил он, — надо их заморить сначала. Кипятком надо ошпарить. Ошпарьте кипятком, тогда и приносите, — сказал он и уехал.

— Что я тебе скажу, Марья, — начал Костятин, почесывая в затылке. — Непутевый я человек. Отчего, как фершал заговорил, испугался я. Что если он шутить горазд? И сколько надо мной шутили, когда я подрядчиком был! Подведут ребята и потом рот раскроют и за живот держатся, провались они. Я по рублю восемь гривен взял с сажени за вырубку, а углов, вишь ты, шестнадцать в строении, — меньше трех рублей взять нельзя было. Я тогда красную рубаху заложил, две жилетки отличные, цепочку и струмент. Что смеху было. С этого самого смеху пива действительно я много выпил.

Он сплюнул и махнул рукой.

— Пустая голова твоя, Костятин, ошпарьте, говорит, тараканов и приносите, сколько есть, всех заберу. Это фершал-то. Слышала ты, Анютка? Зинка и та небось поняла. Всех, говорит, всех — сушеные по сорока копеек, а сырые по двугривенному. Как же станет он тебе шутить. Живых тараканов боится, так вон и земский начальник боится. Как приедет, бают, к нам в волость, сейчас запрется и кричит: мне, кричит, от тараканов житья у вас нет, но, впрочем, вы люди честные и богобоязненные, а то всех перепороть бы надо… С тараканов-то, пустая голова твоя. Значит мы радоваться должны, что объявился фершал.

— Не нашего ума дело, не разбери Господи! Может оно и от начальства! А следовало б спросить, соли не прибавлять ли, — сказал Костятин и устремил задумчивый взгляд на пустую сороковку, стоявшую на подоконнике маленького покосившегося окна.

— Марья, а литки будут? — осклабясь осведомился он. — Я за Митькой схожу, да за Федькой Безносым, они, Марья, с превеликим удовольствием по шкалику выпьют. На Федьку даже страшно смотреть. Весь ободранный, плечо голое, руки дрожат, душевный человек!

— Пропади ты пропадом с твоим Федькой Безносым и с Митькой и со всей шантрапой твоей. Стану я вас сороковками отпаивать! Лучше я мешок найду, другой из рядна пошью. Мы живым манером тараканов оберем. У нас своя артель, — Анютка и Ванька, нас двое — четверо, и Катьку от писаря отозвать, фря она городская. Экое счастье привалило, от тараканов пользу можно иметь, пусть же и она супротив родителей не идет. А все что ты болтал ночью, в одно ухо я впустила, в другое выпустила и подрядчика мне не надо, чтоб литки пить. Много вас таких лежебоков.

— Марья, — укоризненно произнес Костятин. — Стыдно тебе, Марья, моей главы ослушиваться, потому что я тебе толком говорю, артель нужно собрать непременно — чтоб мужик был дюжий. Федька крючником был — там ему и нос отщемило. Вишь ты он пьян был маленько и в голове шатило, по лестнице пошел с кульем, оступился, носом и поехал. А напорожники железные. Ты сама посуди, Марья, и с тобой такое несчастье может случиться. Нет уж лучше дозволь хоть одного Федьку Безносого взять. С ним, я уверен, мы целую скирду тараканов накидаем. И как бы только они, брат ты мой, не стали портиться.

— Чего там портиться, — не дура я, чтоб сырьем продавать. Наш таракан большой, молочный, что воробей ходит. Он и сушеный потянет. Мы сушить будем и подумай, ты своей головой, Костятин, что сорок копеек больше одного двугривенного.

— Я справедливый мужик… Марья, а Марья, красную корову-то купим? Мотри, не мало ли одной? Я молоко заместо пива готов пить. Дай мне хоть на молоко гривенничек. Пришла охота мне молочка попить. Дай, Марья, пока я тебя за косу не взял. Мне с Федькой надо беседу сделать.

— Ты меня за косу, а я тебя ухватом, — закричала Марья. — Попробуй, несчастные глаза твои, жизни своей не рад будешь.

— Марья, неужли ж ты не видишь, что я шутя сказал. Я Марьюшка…

— Ступай лучше к Холодовым, поклонись им и тараканов попроси, они люди богатые, не откажут, что им тараканы! Акулина говорит, так отдадут. Да сходи к писарю за Катькой, скажи дома надобно; так мол и так, работа есть, а кака работа не объявляй, чтоб ей чужие люди чего не натолковали, потому что писариха, пустая голова твоя, все об городе вздыхает и рыбу сардинку с луком кушает. Трески не хочу, от трески голова болит… Это она-то говорит, писариха, пустая голова твоя.

— Марьюшка, а Марьюшка…

— Ступай, ступай не разговаривай.

— Марьюшка! — совсем угасающим голосом протянул Костятин уже за дверью; но дверь захлопнулась при грозном крике:

— Ступай!

Пролог-I-V