XI-XV

XI

Василий Митрич был мужик толстый, брюхатый, с красными щеками, опушенными черной бородкой, и с веселым взглядом, лет под тридцать. Он был человек весьма образованный и знал — не только знал, но и двадцать раз в руках держал книги Дарвина, Гекскли, «Прекрасную магометанку», сочинения Тургенева, Марлинского, учебники Смирнова, арифметику Малинина и Буренина, множество французских изданий преимущественно в растрепанном виде, и часто пропитанных, если это были романы Золя, Доде, Монтенена, Прево и тому подобных, запахом гелиотропа и карилопсиса. Он бы далеко пошел, если бы не выслали его из столицы за приобретение краденых книжек. Одним словом, он в ранней молодости был букинистом — сначала, как водится, служил мальчиком, а потом держал и свою лавочку. Может быть, он скоро стал бы издателем и благодаря его расторопности, настоящая бесхитростная повесть, напечатанная на прекрасной оберточной бумаге, разошлась бы не в тысячах экземплярах, а в десятках тысяч. Но с кем не случается греха. Его выслали, он распродал свое собрание библиографических редкостей и хлама и через год, в течение которого аттестовал себя перед земляками с самой лучшей стороны, потому что чуть не каждый праздник ставил миру по ведру водки, получил в аренду общественный кабак. Толковый был мужик и всем пришелся по нраву. Женился он на дочери старшины и взял в приданое остров с такими деревами, что два человека едва могли обхватить. Рыбные ловли тоже очутились в аренде у Василия Митрича. Да все равно, и без аренды мимо его никому нельзя было продать рыбы. Главное, что он всегда цену знал. Дорогой цены не знал, а дешевую знал. Но ведь и деньги у него водились и кредитоваться он не любил. За все платил наличными. Обстоятельный был купец. С ним любо было поговорить. Несложны были его разговоры: «Да-с, никак нет-с, это точно-с, никто себе не враг-с», но тем он хорош был, что слушал внимательно. И жил он хорошо — на линии барина. Жена его одевалась попросту — впрочем разве кофточки носила модные, с рукавами, вздутыми на плечах. Но Василий Митрич любил пестрые крахмальные сорочки, яркие галстуки, пиджаки до колена и сапоги ваксил. У жилета его болталась толстая, серебряная цепочка с брелоком, купленным по случаю у лакея земского начальника и обладавшим редкостной механикой: стоило нажать пружинку и брелок раскрывался как книжка, на каждой странице которого было по барышне; только от времени они полинили. Широта его торговой предприимчивости поистине была удивительна. Мало ему было кабака, мало рыбных уловов, он мелочную лавочку в деревне открыл, лес сплавлял и дровами нагружал барки; наконец давал деньги в рост. Нечего греха таить — так случилось, что и земский начальник ему задолжал. Земский начальник был человек благородный, взяток не брал. Он выдал вексель Василию Митричу и поэтому не он Василия Митрича, а Василий Митрич держал его в руках. «Пустое, Мордар Мордарович, не извольте беспокоиться. Отдадите со временем». А Мордар Мордарович все-таки беспокоился, задумчиво посматривал проездом на питейный дом, и на мелочную лавку, и на лесную пристань и тихонько вздыхал. Крепче щита, как вексель, нет, и оградил себя им Василий Митрич, как каменной стеной.

Когда Костятин и Федька Безносый ввалились в кабак, там уж стояли у стойки и тянули вино Митька и Яшка — плотники, которых тяготили принесенные ими домой заработки и они старались придать им форму полегче. Оба уж порядком осовели.

— А, и вы здесь, други сердечные! — вскричал Костятин, весело оскалив зубы.

Полушубок висел теперь у него только на одном плече, стоило им шатнуть и полушубок упадет за стойку.

— Василию Митричу!

— А что тебе? — спросил из-за бочки Василий Митрич.

— К вашей милости.

— Вижу, что ко мне, — отвечал тот, окинув опытным взглядом полушубок, сползавший с плеча.

— Нельзя ли, благодетель…

— Нельзя.

Федька Безносый, остановившийся у порога, молча подобострастно поклонился кабатчику.

— Ну, а ты с чем?

— Я по дружбе.

— Нельзя-с здеся.

— Костятин, друг, не полагается здеся, — как эхо отозвался Федька.

— На заднее крыльцо обойди — вполголоса произнес Василий Митрич и подмигнул, причем прядка жирных волос отделилась и мазнула его по щеке.

Из-за перегородки по его знаку вышла свояченица и уселась за стойкой, а Василий Митрич ушел. Минут через десять, Костятин и Федька, победоносно вернулись в кабак, вдвоем, но без полушубка. Василий Митрич был дружелюбен.

— Вино больно хорошее, — объяснял он. — Хлебное и без воды. Так-с. А что же таракан этот в пользу идет? — спросил он, продолжая разговор, очевидно начатый на заднем крыльце, по почину Костятина.

— Неизвестно, ест он эту тварь, аль лекарство делает. Бог с им. Может и от начальства — мы про то неизвестны. У-ах! Фу, ты, братцы, душу воротит! Влей еще, Федька, подставь посуду.

— Что ж, значит, таракан действительно в большом количестве требуется?

— Врачебная управа, вишь, требует… Куда нам, не надо! Мы с тобой, Федька, и так проживем. Митька, я угощаю тебя! Яшка! Подрядчик угощает.

— Что ж это Зосима Павлович мне молчок, — тревожно подумал вслух Василий Митрич. — Сорок копеек, говоришь, сухой и двадцать сырой? Цена недурная. Так-с. А ведь в нашей Дягиловке тараканов страсть.

— И-и-и-и! — пропел один пьяница, растопырив пятерню.

— И-и-и-и! — протянул другой.

— Собрать их действительно можно, только умеючи, — двигаясь за стойкой и управляя медным краном, рассуждал Василий Митрич. — Маланья! — крикнул он. — Подите, посидите заместо меня, а я сем-ка съезжу к Зосиме Павловичу.

— И-и-братцы! Тараканов у нас… Прямо будем говорить тараканье царство! — угодливо начал Яшка, смакуя даровое вино.

— Не больно ты… эй, кто там, про царство распространяйся! — строго заметил Василий Митрич.

— Оно, действительно, не годится, — серьезно сказал Митька.

— То-то, не годится…

— Храни Бог!

— Царство не царство, — сказал Костятин, входя в интересы Василия Митрича, — а скажи — биржа извозчичья. Что понапрасну себя дразнить… Василий Митрич, бери подряд — разбогатеешь, — посоветовал он и даже не почувствовал, что предал Марью. — Бери, говорю, тебе. Нам с Федькой не надо. Слава Богу, мы действительные плотники и так рассудить — пачкаться не стоит. Ну, а твоей милости, Василий Митрич, рука — у тебя деньги есть.

— А вот я поеду к Зосиме Павловичу, потолкую. Пусть он монополь мне предоставит, авось на дягиловских тараканов хватит, — сказал он и хлопнул себя по боковому карману.

— Василий Митрич, твое здоровье! Ах, и славный человек Василий Митрич. Уж такого человека, то-ись скажи, свет пройдешь — не сустретишь. Руки этому человеку надо целовать, за то, что он нашу Дягиловку просветил. Василий Митрич, а Василий Митрич!

Так изливал свои чувства Костятин, держа стаканчик в руке. На нем был жилет и красная рубаха навыпуск, часы были при нем, настоящий подрядчик. Между тем солнце померкло и стал порошить снежок. Василий Митрич дождался Маланьи и исчез.

XII

В этот день к вечеру выпал снег на четверть. Он потом долго держался в Дягиловке, так что старожилы радовались и у них был предлог говорить: «а такой зимы дружной давно не было… Что значит Господь-то». Василий Митрич не любил, когда мужики напивались в кабаке и у них больше не было денег. Он положительно возмущался таким развратом. «Ну, уж публика, стоит рублика», — сказал он с насмешливо презрительным выражением, увидев, что Федька Безносый стоит посреди кабака, обнявшись с Костятином и в засос целуются.

— Огонь буду гасить. Проваливайте.

— Василий Митрич, душевный человек…

— Тельники и те с себя готовы пропить.

— Василий Митрич, не дешева она проклятая.

— Уходите, уходите.

— Василий Митрич, грех тебе, ждали четыре рубля, а ты два отпустил.

— Хороший человек!

— Руки твои целовать!

— Долго вы будете разговаривать? Как садану!

— Садани, потешь душеньку, да полтину-то прибавь, душевный человек.

Василий Митрич решительно подошел к влюбленной парочке и приложил к их бокам свои здоровенные кулаки. Он сделал это деликатно, без натуги, с расчетом сил. Друзья пошатнулись, уперлись руками в дверь и вылетели на улицу.

Василий Митрич задвинул болтом дверь, взглянул на часы, потушил керосиновую лампу и отправился на семейную половину пить чай. Напился он чаю до изнеможения, весь расстегнулся, щеки его отделяли испарину, глаза затуманились, волосы слиплись, точно он был в бане и на него вылили десять ушатов кипятку.

— Весел ты что-то, Василий Митрич, — сказала жена, пестуя толстого ребенка, между тем, как Маланья, некрасивая и дюжая девушка, скромно разливала чай и перемывала посуду.

— Никто себе не враг-с, — произнес Василий Митрич. — Дельце обделал-с. Плевое, а зачем же упускать. Вот мы тараканов у себя вывели, а напрасно-с, — заметил он помолчав.

— Что так?

Василий Митрич не ответил. С блаженной улыбкой он принял одиннадцатую чашку, выдул ее и, откинувшись всем корпусом на спинку стула, сказал, опрокидывая чашку:

— Ныне отпущаеши…

А тем временем Безносый и Костятин удивлялись незнакомой местности, среди которой они очутились. Главное, снег по щиколотку.

— Друг любезный, откуда? Кака деревня? Впрямь, леший путает. Тут сичас церква была. Куда девалась? Отчего землю шатит?

Им стало казаться, что деревья пляшут перед ними. Несказанный ужас охватил их. Спотыкаясь, они побежали с криком: «караул!» Федька отстал от Костятина, который все подвигался вперед. Опять колокольня. Ладно, одна ступенька, другая, третья. Надо крепко держаться. Храни Бог, сбросит. Что же это она вертится? Безносый, где ты? Лестница вертится! ой! Не иначе, что сделано… Батюшки, караул! Бух! бац! бац! шлеп!

— Окаянный, как земля тебя носит, пса вонючего! — послышался в вое ветра голос Марьи и во то же время ее костлявая рука вцепилась в волосы Костятину.

— Держи, так, так, держи, Марья! — осторожно проговорил Костятин, в погибающей душе которого вспыхнула надежда на спасение. — Не выпускай. Ничаво, что больно!

И в то время, как Марья, ругаясь, тащила его за волосы, Костятин на четвереньках полз по лестнице, восхищенный вовремя подоспевшей помощью своей подруги жизни.

— Спасибо тебе, Марьюшка, — сказал он, почувствовав тепло избы. — А это пошто ж так? — с искренним недоумением вскричал он, когда на спину его опустился ухват.

— А полушубок и впрямь пропил?!! — горестно спросила Марья и еще раз хотела огреть Костятина ухватом, но рука ее уже упала, она схватила себя за голову и зарыдала.

— Марьюшка, глупая, полушубок в теплом месте, не бойся. А как я жив остался! Летел раз я с пятого этажа вниз головою, когда подрядчиком был. Благодарение Господу, в строительном мусоре ввяз по самые плечи. Три дня в больнице пользовали… пивом. Но с этакой высоты, как примерно сказать, колокольня… Ах, волк тебя зарежь! Марья, поди сделай милость, достань там еще внизу Федьку Безносого. Человек ведь он, Марья!

Марья скоро перестала плакать, сообразивши, что с пьяного Костятина взятки гладки, и так как маленький раскричался, да и Зинка вздумала реветь, а Катерина поднялась на постели, прилаженной на лавке, и вполголоса проклинала свою несчастную судьбу, то, чтобы установить какой-нибудь порядок, она начала гнать мужа на печь.

— Завтра, я с тобой поговорю, пустая твоя голова. В волость пойду управы на тебя просить. Пускай тебя спрыснут. Ох, горькая я. Ох и муж у меня… Полезай, полезай!..

— Чем же я, Марьюшка, укроюсь? — простонал Костятин.

— А я виновата? — яростно прошипела Марья, успокаивая маленького шлепками. — Цыц! Смерти на вас нету с отцом вашим беспутным!

— Марья, и-и тепло тута! Щи поставь — закипят!

— Печка у нас хорошая, а спекись — не пожалею. Лучше вдовой быть, авось мир не обидит.

— Марья, что я удумал?

— Что еще, бесстыжие глаза твои?

— Марьюшка, сделай милость, принеси из кладовушки паклю — голова у меня что-то болит.

Кое-как заснула и замолкла изба. Костятин, только от времени до времени что-то мычал. Утром он был мрачен и укорял жену:

— Скажи — гривенничек просил, как добрую, а она вместо того, что наделала? Из-за кого же я полушубок-то пропил, как не из-за тебя, жена лютая. Зачем корову посолила? Я бы молочка похлебал и тараканы были бы наши. Василий Митрич теперь владает тараканами-то! Я подряд в кабаке с полушубком пропил.

Марья не совсем еще поняла грозный смысл признания Костятина. Но когда она сбегала к Василию Митричу выкупить полушубок, ей стало все ясно. Василий Митрич и цену объявил: пятнадцать копеек сушеные и десять сырые. По его словам, это была божеская цена. Марья возвратилась домой убитая. Она встала на полати, растолкала Костятина и посмотрела ему в глаза. Вся голова его была в пакле, на бороде тоже висели клочья, глаза его слипались.

— Что это ты наделал, подрядчик, ты безмозглый!? — подавленным голосом спросила, наконец, Марья.

— Марьюшка, — томно отвечал Костятин, — выпить мне охота смертельная… Пошли опохмелиться, а я самосек обдумаю и расплачусь с тобой, лопни глаза мои!

Он скрестил руки на груди.

Марья злобно плюнула в паклю и перестала разговаривать с мужем.

XIII

Удивлялись дягиловцы снегу; но еще и другая забота была у них: сколько времени они на свете околачиваются, а не могли запомнить подобного урожая на тараканов. Отчего вдруг размножилась эта тварь? И без того земский начальник, когда приезжал в волость, корил деревню тараканами и все хотел принимать какие-то меры, чтобы помочь мужикам в их темноте. Только он сам еще не получил из губернии ученого сочинения о тараканах. Потом книгопродавец ответил ему, что едва ли есть такое сочинение. Земский начальник был в большом огорчении — благие намерения его разбивалась о суровую русскую действительность. Тараканы, размножившиеся в Дягиловке, были совершенно черного цвета и блестели, как полированные, с узенькими плечами и с широкими плоскими жирными крупами. Они были прожорливы, и случаи, когда их можно было заподозрить в каннибальских наклонностях, повторялись все чаще. В то же время, среди них господствовало какое-то недовольство жизнью, и в отчаянии они кидались в щи, в дежу, где подходило тесто, пеклись в хлебах и в изобилии тонули в кадках с квасом.

Надо заметить, что их собирали целыми мешками.

Известие о том, что Василий Митрич покупает тараканов, с быстротою молнии разнеслось по деревне, и на другой день оно никого не удивляло, как никого не удивлял быстро установившийся санный путь. Тараканы стали доходной статьей каждой крестьянской семьи. Правда, что надежды на крупные барыши оказались, благодаря божеской цене, преувеличенными. Марья собрала всего несколько фунтов. Костятин, лежа на печи, предавался грандиозным замыслам. Вся его помощь Марье заключалась в том, что иногда он бросал сверху на пол какого-нибудь одинокого таракана, который сам заползал к нему в пригоршню, и спросонья произносил: «На». Из-за тараканов Марья перессорилась со всеми соседками и даже с незлобивой теткой Акулиной. Катерине был выдан паспорт и она поступила белой горничной к земскому начальнику. Заключенный в мешок зверь быстро убывал в весе, и собрать даже несколько фунтов сушеных тараканов, при всем их изобилии, было делом трудным. Тараканы умели прятаться и забивались в такие щели, откуда ничем их нельзя было выкурить. Казалось, что в избе все уж чисто, и нет ни одного таракана. Но стоило семье лечь спать, как черные полки выбегали из своих неведомых засад, набрасывались на снедь с воинственным шумом и тревожили сон своих двуногих врагов.

Так продолжалось до Рождества. Таракан шел, умирал в кипятке или кончал свою жизнь на соломе в вольном духу и в конце концов поступал в собственность Зосимы Павловича. Василий Митрич потирал руки. Иные дягиловцы посмеивались, а иные смотрели на тараканий промысел серьезно. В каждой избе шла речь о тараканах. Марья разливалась в жалобах на Костятина:

— Лежебок! Уж и муж у меня! — кричала она. — Муж у меня ленивый! Не знаю, кто еще ленивее его. На что маленькая Зинка, а и та, матушка, таракана ловит. Я про Зинку говорю, что иной день по двадцати штук ловит. Ему же и горюшка мало, спит как байбак, да потолок коптит. И дочь в отца! Катька, фуфлыга, рубля не пришлет, а тараканы-то все к чужим людям перебежали, чтоб им пусто было, людям, значит.

Костятин отвечал с печи:

— Отчего ж ты не послушалась меня, когда я тебя Христом Богом умолял — артель мне дозволить набрать? Человек десять, никак не меньше, в три дня всех тараканов сымали бы. Федьку Безносого ты на двор не пустила, сороковкой никто от тебя не попользовался. Скажи гривенничка, тьфу! — и того не дала. Пива лизнуть не дала, молока мне хотелось, я больной сделался, так молоком хоть бы брызнула! Я машину обдумаю — ну, погоди же, дудки, брат, шиш покажу!

После нового года улов тараканов стал еще затруднительнее. Тараканы словно поумнели и ни на какие приманки не шли: ни на муку, ни на сладкое тесто, ни на гущу. Молоденький таракан прибежит действительно, его поймают и засушат, но старики строго держались лучших тараканьих традиций. Они были огорчены, даже более, они были мрачны и, можно сказать, не дорожили жизнью, пока сами распоряжались ею. Но не хотели, чтобы торжествовал человек и только не береглись одного Костятина, по которому свободно разгуливали днем и ночью, как бы угадывая, что разрушительный гений его весь направлен на машину самосек. Во всех же остальных случаях они были образцом осторожности, и усы их отличались нечеловеческой чувствительностью, служа, им как уши, нос и язык, как термометр и как барометр…

XIV

В декабре был выбран в старосты дядя Александр. Долго он отговаривался и кланялся миру, но мир не уважил отговорок старика. Он хоть и сед был, но еще не очень древен и ходить мог не спотыкаясь. Надо же кому-нибудь и послужить обществу. Вид у дяди Александра был внушительный: он был высокого роста, шапку нахлобучивал на уши, борода была у него длинная, волнистая, плечи сутулые и одна щека пухлее другой, потому что когда-то в молодости на рыбной ловле он застудил десны. Выбор его в старосты пришелся по нраву всем дягиловским старикам, которые всегда были того мнения, что чем старше мужик, тем умнее. Для них дядя Александр был своим.

Надо заметить, что к этому времени в Дягиловке образовались две партии, которые можно было бы назвать старотараканьею и младотараканьею. Старотараканники весьма осуждали новый промысел и, бесконечно лежа на печи, как бы разделяли мрачное настроение тараканов и впереди не ждали ничего доброго.

— В старину, братцы, этого ничего не было (с сокрушением говорили они), — чтобы тараканов в вольном духу сушить. Да и не слыхали наши отцы и деды, и прадеды не слыхали о такой срамоте. Допрежь люди были богобоязненные и с тараканом ладили, как указано… А теперь вишь что затеяли… Антихрист смущает, он самый!

Младотараканники ничего предосудительного в новом промысле не видели и, напротив, радовались, что Василий Митрич не сбивает своей «божьей» цены, а все покупает и покупает и сушеных, и сырых. К тараканам они не питали никакого уважения и даже подсмеивались над старотараканниками.

— Что пустое говорить! — огрызались они. — Антихрист придет? Он, брат, не спросится! На тараканов ему начихать!

Тараканий вопрос обострялся еще крайними младотараканниками, которые желали бы, чтобы тараканья монополь была отдана дягиловскому обществу, как исконное его достояние.

— Довольно-ста мироеду кровушку нашу пить! За пятнадцать копеек покупает, за четыре гривенника продает! Очень невозможно терпеть! Мы ему брюхо распорем, тараканьему подрядчику-то!

Одним словом, выслушав все стороны и видя, что таково почти всеобщее желание, дядя Александр, посоветовавшись еще с сельским писарем, собрал в январе сход. В сельскую избу набралось человек сорок. Пришли старики самые мудрые из дягиловцев. Мутными глазами смотрели они на старосту, и беззубые рты их грозно жевали слова, которые они готовились произнесть против мдадотараканников. Младотараканники держались позади их и подбоченивались. В числе их занимал не последнее место и плотник Костятин. Крайние младотараканники кучились в стороне и перешептывались.

Всем хотелось выпить.

— Вот что, братцы, честной мир! Обсудить нам должно относительно значит тараканов, — начал староста, пошевеливая усами. — А что мир положит, о том волостным судьям донесем! Многие именно мекают так, что, мол, негоже таракана изводить, затем, что он тварь Божия и мы к ему привычны…

— Верно, дядя Александр! — задыхающимся голосом сказал мудрейший из стариков, — быть беде, если мы в Дягиловке таракана сничтожим.

— Таракан умен, — сказал другой мудрец, — и он этого так не оставит. Нельзя его гневить…

— Га-га-га-га! — загалдели умеренные младотараканники и заглушили шамканье престарелого мудреца. Он метнул молнии из глаз, — точно блеснули зарницы из свинцовых туч, и ударил посошком в землю.

Дядя Александр продолжал:

— А еще обсудить надо, братцы, относительно, значит, продавать тараканов, аль нет? А ежели продавать, то просить волостных судей о заступничестве их перед земским начальником… Как действительно тараканы наши всегда были, сколько мы не запомним, и дедов и прадедов наших, и испокон веку в Дягиловке множились, а бабы наши и, главное, Костятинова жена Марья, подстрекают, что цена обидная…

— Ихм, ихм, ихм! — зашумели старики, но не могли заглушить начавших говорить младотараканьих ораторов. Костятин, держа полушубок, выкупленный Марьею, на плече и отставив ногу, томно начал:

— Которые, например, ежели теперича, так будем говорить, подрядчики, то они очень хорошо соображают, каку пользу можно иметь, хотя бы сказать от тараканов. Бью челом миру, что я именно подрядчик. Мне на таракана тоже начихать и я бы его с артелью в сорок человек в три дня изловил и наличными деньгами согласен платить двадцать супротив пятнадцати.

— Куда ж тебе предлагать двадцать супротив пятнадцати и с Василием Митричем тягаться, если, того гляди, спину тебе чудесным манером не сегодня-завтра распишут? — спросил пильщик Федор, работавший обыкновенно на лесной пристани Василия Митрича и потому убежденный его сторонник.

— Как бы твоей не расписали, а мою, брат, если распишут, так по суду, — закричал Костятин. — Не в бессудной земле живем, в матушке Рассее живем! Тоже выискался! Я тебя за шесть гривен куплю и продам. С кем ты говоришь? У меня по тысяче человек артели бывали! — заврался Костятин. — По пятисот… И по тридцати человек бывали. Я, брат, таких горючих в шею турял. Распишут!..

— Полно, — закричал другой пильщик Алеша, тоже сторонник Василия Митрича. — Знаем, Костятин, твои подряды довольно хорошо, кабы не твоя баба, давно бы ты пропал на этом свете.

— Да чего ты цепляешься за Василия Митрича! Много ль дал он тебе?

— Кровушку нашу пьет! Га-га-га-га-га! — загалдели крайние.

Подъехал на своей лошади Василий Митрич и в шубе вошел в избу. Толпа раздвинулась, чтобы пропустить мироеда.

— Не помешал я вам, честные? — весело спросил он, расстегнулся, вытащил из бокового кармана бумажник, и раскрыл его туго набитый желтыми, синими и зелеными бумажками.

— Тараканы-то наши вон где! — завистливо закричали крайние младотараканники.

Василий Митрич засмеялся, как ребенок, у которого пощекотали под ложечкой.

— Тараканы-с? Окромя убытков, ничего пока не имею… А что сраму-то, честные! Очень просто, ведь я для мира. Не люб я вам, завтра же перестану покупать. Пущай вам Костятин платит хоть по рублю. Он мужик, может, и обстоятельный, — серьезно проговорил Василий Митрич.

Но когда сход прыснул со смеха, пустил нежную ноту и Василий Митрич. Незлобиво и наивно хохотал он.

— Здравствуй, дядя Александр, — сказал он, успокоившись, и поздоровался за руку со старшиной, с мудрецами и со всеми, кто стоял около него.

— Продолжайте, — сказал он. — Может, что обо мне говорят, я прислушаюсь, с моим большим удовольствием-с! — невинно заключил он.

Сход молчал. Василий Митрич держал раскрытый бумажник и посматривал направо и налево, узнавая мужиков.

Престарелые мудрецы жевали свои языки, сопели умеренные младотараканниики, крайние шептались между собою.

— Меня стесняться не для чего-с, — начал Василий Митрич, застыдившись, как красная девушка. — Готов и уйти, ежели во мне дело; но сам я из вашего обчества и имею полное право участвовать… Мир я уважаю и пожертвовать всегда не прочь. Мир мне таракана жалеет — ладно. Завтра только платеж есть, а то и два ведра поставил бы… Ведерко с четвертью идет?

— Га-га-га-га!..

— Дозвольте слово сказать!..

С криком выступил вперед, протискиваясь сквозь толпу, член крайней младотараканьей партии Иван Филинов и поклонился миру.

— Христиане! — воскликнул он, — справедливо сказано дядей Александром, что тараканы всегда были нашим исконным достоянием и как теперь случилось на них действительно большое требование, а мирских сумм у нас мало и во всем недохватка, то отчего бы нам не приневолить Василия Митрича взнести лишки в обчественную казну и на впредь строжайше подтвердить, чтобы таракан был мирской? Об этом бью вам челом.

— Га-га-га-га!

Василий Митрич тяжело дышал во все время речи Ивана Филинова и напряженно улыбался, прядка волос совсем прилипла к его красной щеке.

— Мирской, говоришь? — переспросил он тонким голоском, весь закипятившись. — Так и бырать на полто ведерка-с!

— Надо мир уважить… Душевный человек! — сладко сказал дядя Александр.

— О винной лавке тоже не мешало бы потолковать, — возвысив голос, подхватил Филипов. — Базарные дни у нас редки, и для нас кабак одно развращение. Я вот о чем хотел миру представить. Достаточно для Дягиловки виноторговли навынос.

— Га-га-га-га!

— Ты что рот дерешь? — подскочив к Ивану Филипову, набросились на него его же друзья.

— Ты очень рот не разевай. Горлодран! Не слышишь разве, ведро и три четверти поставил.

— Два ведра! — в порыве любви к миру щедро пообещал Василий Митрич.

Все младотараканники и все старотараканники, Костятин, все грозно-жующие и мутно глядящие старцы и староста дядя Александр неистово заревели:

— Согласны за Василия Митрича! За Василия Митрича! Душевный человек!.. За Василия Митрича!..

Василий Митрич кланялся.

— Сколько? — с недоумением спросил прерванный радетель общественных интересов, у которого тоже ёкнуло сердце.

— Два ведра, глухой тетерев.

— Вре!

— Что с тобой толковать!

— Га-га-га-га! — присоединился к большинству оратор, и сход во всем составе своем двинулся по направлению к кабаку.

Бабы не ожидали такого конца. В этот вечер много было пролито слез в Дягиловке.

XV

Прошло время. Перед Светлым праздником отощал народ. У многих из дягиловцев совсем не хватило хлеба, а у кого был хлеб, те ели его медленнее, жевали рассудительнее и вдумчивее и часто задавались вопросом: хватит ли корму до Петрова дня. У Костятина совсем провалился живот и по поводу этого обстоятельства он, просыпаясь, от времени до времени поучительно распространялся:

— Ни Боже мой, не двигайся… Ни-ни!.. Побурчит, побурчит и перестанет. А возьмись я, Марья, за топор, или напр., как люди, поехал бы я в лес дровец раздобыть или, будем так говорить, затеял бы я рыбу ботать — колода-колодой стал бы! С этаким брюхом, голубушка, никак работать невозможно. Скажи ни синь пороха!.. Сем-ка я посплю еще разик.

— Хоть бы не просыпался боле! — кричала в ответ на это Марья. — Я одна всю семью кормлю и тебя, дармоеда.

— Грех тебе, — коснеющим языком возражал Костятин. — Какой же я дармоед? Подрядчик я, Марья. Машину все удумываю — можно на два пучка и на пять… На манер точила удумал… значит один лежит, один вертит, третий счет ведет.

— Полно тебе Бога гневить, хлеба нету, а ты о самосеке. Ванька! — начала Марья, — а ты что же матери не поможешь, я две бутылки нашла — подь на мучицу сменяй.

— Таньку пошли, мама, ноги у меня распухли, а у ей еще тонкие ноги…

Таня сидела перед зыбкой маленького Кости, худая, синяя, но веселая: возможность пробегаться заставила ее улыбаться. Через полчаса она вернулась с двумя фунтами муки.

Так перебивались в Костятиновой избе.

Если бы зима стояла суровее, дягиловцы пришли бы в отчаяние. Глядя на их мрачные лица с распухшими подглазниками и свинцовыми губами, даже сам кабатчик Василий Митрич становился снисходительнее и старался не очень зарываться в своей жестокосердной стяжательности. Не ровен час, думал он.

Но совершенно неожиданно с половины марта начались пригревы. Солнце сжалилось над Дягиловкой и быстро растопило снег, помчались и зарокотали ручьи и потоки. Река почернела, в синих небесах зареяли крикливые станицы ворон. Весна пришла и оживила надежды впадавших в уныние дягиловцев, они стали добродушнее, а Василий Митрич суше и злее.

XI-XV