XXI-Эпилог

XXI

— А вы, братцы, надули меня, — торопясь вслед за земляками, говорил Василий Митрич. — Тараканы-то ползут. Эх, уверяли, будто совсем нет?!

— И Бог их знает, отколе они взялись. Опять сам рассуди, Василий Митрич, все ж-таки жаль было до одного изводить. На завод-то надо было оставить, Василий Митрич. Старики-то что говорили: без таракана нет вам благословения!

Бежали молодые, бежали и старики. Бежали младо-тараканники, сомневаясь уже в справедливости и верности своих принципов; поспешали, опираясь на посошки, старо-тараканники. Глаза их метали молнии, бороды тряслись.

— Ихммм! — мычали они на тех, кто стоял за тараканий промысел. — Дождались! Ползут! Ах ты, Боже мой, горе наше! Как нам горю пособить не знаем, горемышные мы старики, одинокие! Из ума, говорят, выжили. Молокососы! Прочь, костылями изобьем! Ихмм!

— Кто ж его знал, дедушка, — оправдывался один младо-тараканник перед стариком Сысоем, который был так бел и такая большая извилистая борода была у него, что его смело можно было бы назвать самим Сатурном.

— Кто ж его знал, — передразнил младо-тараканника дедушка Сысой. — Черти лешие! Мы знали, мы упреждали. Позарились! Будет вам ужо!

Бежали женщины, бежали дети. Страшная весть о том, что тараканы ползут из деревни, распространилась по Дягиловке с необыкновенной быстротой. Народ валил на дураковскую дорогу. За избами, по улицам, по переулкам в Дягиловке можно было заметить необыкновенное движение тараканов. Они шли по стенам и исчезали, когда к ним приближались. Чем ближе к Дураковке, тем их попадалось все больше и больше. Они соединялись в отряды и ползли. Отряды сливались в армии. Одну такую армию первый увидел Костятин. Она заняла часть огорода. Забежав вперед, Костятин схватил ком сухой грязи и стал швырять в беглецов.

— Назад! назад! — кричал он. — Кишь! кишь!

Но тараканы не слушались.

— Братцы мои, табак дело! — завопил Костятин. — А что в Федькиной избе тараканов, страсть. Я как вошел, изо рта его таракан пополз. Может, душенька евонная, — сантиментально сказал Костятин и, несмотря на необычность окружающей обстановки и ужас, который могли внушать эти уползающие из деревни насекомые, отер слезу, как дань дружбе.

— Ребята, что ж это мы так и позволим им уползти? — рыдающими голосами шамкали старо-тараканники. — Убедились? Помогите-ка нам, помогайте. Машите зипунами, лопатами загребайте. Рыть надо канавы по дороге, канавы рыть.

— Братцы, костры разложить надо, костры! У кого ноги быстрые, костры разложим, да на дураковской дороге перехватим их!

Несколько парней помоложе бросились исполнять предложение Костятина.

— Слава те Богу, есть у меня еще тут, — сказал Костятин и ткнул себя кулаком в лоб. — Есть чем подумать, небось!

Затрещали плетни, сухие ветки на деревьях, там и здесь поднялся дымок к синим небесам.

Тараканы теперь двигались совершенно ясным для всякого непредубежденного глаза потоком, черным как смола. Это именно были тараканы, а не какие-нибудь другие насекомые. Солнце отражалось в их полированных члениках, и шорох, поднимаемый ими, слышен был на расстоянии нескольких шагов. Они тесно жались друг к другу. Казалось, ничто не может их остановить. Канава, которая была вначале вырыта на их пути, была ими наполнена. Они взбирались друг на друга и, перейдя через этот живой мост, опять растягивались в длинную, бесконечную ленту. Торопились они. Их тараканьи души обуревало негодование. Чувствовалось сознательное отчаяние в их движениях, в их опущенных вниз усах, и они походили на отряд легкой кавалерии, который устремляется вперед с копьями на перевес. Со всех концов деревни слышались возгласы, исполненные удивления и ужаса:

— Ползут! Еще ползут!

Шамкали и бранились старики, винились молодые. Крик стоял в воздухе. Все давали советы. Кто бежал с ведром воды, кто с багром, кто с топором. Все растерялись. Только один Костятин, подстрекаемый своим изобретательным гением, гнул свою линию и уже на дураковской дороге успел сложить третий костер, командуя, распоряжаясь и ругаясь, как настоящий подрядчик.

Отзывчивее мужчин оказались еще бабы. Молодые, старые, девочки и девки не хотели ничего соображать; они знали только, что тараканы уползают, что тараканы разгневались на Дягиловку, что это великое и страшное горе, и не могли сдержать слез. Они плакали навзрыд, простирали руки к тараканам, причитали, падая на землю и хватая тараканов, которые тут же ускользали из их рук.

— Таракашечки наши милые, жаланненькие! На кого ж вы нас покидаете, светики вы наши, соколики, ненаглядные! Что же вам, таракашечки, так не взлюбилося? Не будем, не будем мы вас трогати. Не надо нам вас ни пареных, ни жареных, ни сухих, ни сырыих. А беречь мы вас будем, таракашечки, ненаглядные таракашечки! Усатенькие! Холошенькие! У-у-у-у-у-у!

Сливаясь с шумом мужских голосов, бабий плач и визг сопровождался еще собачьим брехом и воем малых ребят. Панический ужас царил над всею Дягиловкой. Не быть добру, не быть. У всех ныло в сердце это предчувствие и все, что было дорого крестьянской душе, к чему она привыкла с детства, с первых взлетов сознания — все это, казалось, теперь покидает ее, закатывалось светлое солнце прошлого и в грядущем разверзался какой-то мрак, что-то неведомое, чреватое несчастиями и сулящее непонятные и неисчислимые бедствия.

— Быть худу, быть худу, — шамкали старо-тараканники, глотая слезы.

— Кабы знато, дедушка! — вопили в ответ младо-тараканники и беспомощно хлопали себя по бедрам руками.

Костятин с несколькими смельчаками стоял у костра, собираясь его зажечь, и спорил с подошедшим Сысоем, который укорял его.

— Ты, ты с своей бабой подвел нас! Тебя самого бы в костер бросить, пустого человека! Сжечь бы тебя надо живьем за твои затеи дурацкие! Что выдумал! И фершала этого надо бы тоже, пойти бы да запалить, негодного. Тараканов скупать! Ах, времена последние!

— Дедушка, не изволь сердиться, позволь тебе доложить все как есть по порядку, — слегка с присвистом сказал Костятин. — Пойми ты, дедушка, что тут надо стеречь его.

— Что стеречь? Кого стеречь?

— Тараканьего старшого. Он-то, родименький, должон идти впереди!

— Ну, ну, — что-то припоминая, сказал старик, а может быть и не желая ударить лицом в грязь перед Костятином, который знал такие удивительные вещи.

— Я то-то и говорю, что он идет впереди, его сейчас узнать можно, потому что у него усы золотые. Его как хватил, пымал, понес, тараканы все назад за ним бросятся. Отойди, дедушка, не мешай, я его угляжу.

— Да полно, есть ли у тараканов старшой-то? — спросил другой мужик, кузнец Вавила, опиравшийся на огромный молот.

— Как же у тараканов-то да не быть старшому?

— Старшой должон быть, — решил дедушка Сысой.

Искали старшого, стерегли, не могли углядеть. Зародилась слабая надежда — и погасла.

Между тем, тараканы находились уже в нескольких шагах от костра. Тут по команде Костятина вспыхнула солома, повалил густой дым и тараканы совершили то, чего не могли предвидеть крестьяне, потому что они были умнее: они повернули с дороги в поле и заставили Костятина широко раскрыть рот от удивления. Дым валил, трещали сучья, летели искры, дул ветер.

— Ух! Ух! Динь-динь-динь! Тараканы-тараканы-тараканы! Стой!-ой-ой-ой!

Тройка земского начальника остановилась перед костром. Замелькали еноты. Вокруг экипажа земского начальника собралась вся Дягиловка, и старые, и молодые. Он выбивался из сил, водворяя порядок и здравые понятия. По временам коренная потрясала дугой и тогда колокольчик позванивал:

— Нет, нет! Зелен, брат! Зелен, брат!

Между тем тараканы разделились на два потока и одна партия поползла в Дураковку, а другая в Болвановку. Это было на глазах всех и никакие внушения господина Караулова не могли убедит дягиловцев в неосновательности и недействительности того явления, которое совершалось у них на глазах. Уже он слышал (как он уверял потом) зловещие слова: «да что на него смотреть-то — в костер его, братцы!» Неизвестно, чем бы кончилась эта распря. Как вдруг позади над деревней взвились серобурые столбы, винтом к небесам. С колоколенки раздался набат:

— Бим-бим — горим! Бим-бим — горим!

Эпилог

Если бы г. Караулов не донес об этом тараканьем бунте, то едва ли мы узнали бы о существовании Дягиловки. Она выхвачена из мрака неизвестности этим выдающимся событием. Мы почли своим долгом изложить, по возможности обстоятельно, эту правдивую историю. К сожалению, она отразилась роковым образом на судьбе господина Караулова. Такой добрый и прекрасный земский начальник, такой истинный друг просвещения и враг деревенского невежества, и пострадал. А главное, взоры всей прессы вдруг были обращены на Дягиловку и выплыли на поверхность все эти счеты волостного писаря об утках с яблоками, курицах и косметиках. Впрочем, счетам я лично не придаю такого большого значения; можно сказать, я им совсем не придаю значения. Меня занимали и занимают до сих пор эти непонятные массовые влечения, которые от времени до времени обнаруживаются черными тараканами, населяющими убогие деревни наших северных губерний. Я живо был также заинтересован не столько изобретением, сколько изобретательностью Костятина. Славный русский ум, как ты гибок и глубок! Кстати мимоходом могу сообщить, что прах великого пьяницы сгорел тогда в общем дягиловском пожаре, а остальное все нисколько не изменилось в Дягиловке. А фельдшер, пока еще господин Караулов был в силе, переведен был, во избежание народной мести, в другой участок.

Года два тому назад в газете «Сын Отечества» было напечатано любопытное сообщение о самосекущей машине, которая будто бы применяется в одном из уездов Вологодской губернии. Не имеет ли это какого-нибудь отношения к моему Костятину, о судьбе которого я давно уже ничего не знаю?

На земские деньги Дягиловка опять отстроилась и опять завелись в ней тараканы. Но дягиловцы живут теперь в большом мире и дружбе с этим племенем. Партия старотараканников и партия младотараканников слились в одну единую сильную нераздельную партию, которую можно назвать, если угодно, тмутараканскою. Это нечто великое и совершенно беспросветное.

«Северный вестник» № 1, 1897 г.

XXI-Эпилог