VI-X

VI

Холодов — мужик видавший виды и десять лет проходивший в Белом море на военном судне в должности боцманмата, рубил новую избу вместе с своим шурином Агафоном. Сутуловатая спина его в кожаной куртке резко выступала на бледно-голубом фоне осеннего неба, на котором горело невысокое солнце. Иней и снег, нападавший рано утром, растаял. Легкий ветерок развевал золотисто-рыжую бороду боцманмата, который верной рукою кантовал четырехсаженное бревно. Бревно было сухое сосновое, и звонко отдавались в воздухе удары топора. Шурин Холодова, корявый мужичок с черною лохматой головою, возился около другого бревна. Маленький сын Холодова, известный в семье под именем Ивана Ивановича, стоял поодаль и с засунутыми в рот пальцами, глубокомысленно смотрел из-под огромного черного картуза на тятькину работу.

— Здравствуйте вам, — сказал Костятин, поклонился и прибавил с серьезным видом: — Бог помощь!

Иван и Агафон кивнули головой, едва поведя глазом в сторону Костятина, и продолжали свое дело.

— Не видал ты, дядя Иван, Федьку Безносого?

— Зачем мне его видать? Мне его видать совсем ненадоть, — отвечал Холодов и, приостановив работу, закурил трубку.

— А я курить совсем бросил, — сказал Костятин.

— Что ж так? Али у подрядчика на табачок нехватка?

— Нет; об этом нечего гневить Господа, я как подрядчиком был, то всегда папиросы «Бабочка» курил и в порт-табак их клал.

— А порт-табак где же?

— На полке лежит, — уверенно отвечал Костятин.

— А зубы при тебе или тоже на полке? — добродушно спросил Холодов.

— Ты не смейся, дядя Иван, насчет зубов. Вот ты новую избу рубишь, а того не знаешь, что зубы из стекла делают, и сам я видел у барина зубы на полке. Так и лежат, сердечные.

— Тебя, Костятин, послушать для ума очень пользительно.

— Ведь и ты, дядя Иван, умственный мужик.

— Ну я что.

— Что же подрядами довольно заниматься, или еще будешь? — предложил вопрос Холодовский шурин, работавший в полосатой рубашке и тоже запустивший руку в карман за трубкой.

Пока он закуривал, Костятин, с сознанием собственного достоинства, подробно объяснил обоим мужикам и маленькому Ивану Ивановичу, что плотничий подряд вещь очень доходная и двадцать копеек от рабочего можно в день оставлять, да вишь ты в чем дело — расчет надо держать.

— Я например прогорел, будем так говорить, через то, что рабочих нагнал черезмерно. Где бы четырех поставить, а я думаю, доставлю десять, лучше я дешевле с хозяина возьму, а двугривенный на рабочем набежит все равно. Десять двугривенных, два рубли. Между тем иду в трактир чайку попить, с народом поговорить, а шантрапа моя, без меня, тоже пьянствовать и вавилоны делать. Во какую стену выведут. На другой день, значит, перекладывать вновь и от хозяина большая неприятность. Глядь, братцы мои, в кармане тебе два рубли, а из кармана десять. Тут десять, в другом месте десять — ровно двадцать. Сичас струмент под залог, жалетка отличная бархатная в чистку, гармонику и ту продал. Ах, и хорошая у меня, братцы, гармония была. Сама разговаривала.

— Как раз подрядчику кстати, — заметил Иван.

— Добрый я очень, сколько моих денег пропало. Пущай им на гроб, будь они прокляты. А у мирового взятки гладки. Чаю этого с облакатом попьешь, трешницу ему сунешь и тебя же самого, ах ты житье разанафемское! под арест — зачем беспаспортных в артели содержишь? Ух, ты мужик необразованный, я с тобой чай пил, а ты мне смеешь упреки делать. Посиди, пес ты эдакий. Ты не дворянин, а я не Бог.

— Ты и с мировым чай пил?

— Доводилось и с мировым. Я у него ремонт делал — ну, мне точно стаканчик в переднюю выслал. Но только я про аблоката говорю. Я ему в глаза наплевал.

— А слыхал ты, что тебя в волости сечь собираются?

— Слыхал, Катька моя у писарши днюет и ночует. Какими розгами теперь наказывают?

— Натуральными. Не бойся, сосновыми не отдерут.

— Самосеком бы удобнее было.

— Что ты говоришь?

— Пролетело. Авось удумаю. А что, дядя Иван, — просительно начал он и приподнял картуз. — Можно обрать у вас тараканов?

Рыжебородый боцманмат вынул трубку изо-рта и пристально посмотрел на Костятина. Корявый Агафон тоже перестал курить. Даже Иван Иванович перестал сосать палец.

— Тараканов хочу в ход пустить, — загадочно сказал Костятин. — Все-таки польза может быть.

— Тараканов истреблять хочешь? Нет, брат подрядчик, от меня не наживешь.

— Что ж так дрянью дорожитесь, дядя Иван?

— Как дорожитесь? Если ты что знаешь против тараканов, помоги. А только денег, говорю, не заплачу. Услужи по-соседски.

— Ладно. С мешком приду и оберу. Мне тараканы для дела нужны. Ты не понял меня, дядя Иван.

— Чудак человек, — произнес Холодов и, обратившись к Агафону, спросил: — на что ему тараканы?

— Всей деревне хочу пользу сделать, — прервал Костятин Агафона, который усердно стал чесать затылок, — и сам не останусь в накладе. Так можно, дядя Иван?

— Ты за этим и пришел?

— За этим самым.

Еще раз пристально посмотрел Холодов на Костятина. Сомнение закралось в его душу.

— Сходи к моей хозяйке в избу, поговори с нею, там что она положит. Дело темное. Полтину дашь?

Костятин помотал головой.

— И хват же ты, дядя Иван. То мне хотел платить, а теперь полтину требуешь.

— Уходи ты, сделай, милость, подобру-поздорову, мы с тобой тут немного наработаем. Уходи к хозяйке. Ейные тараканы, не мои.

— И то… Счастливо оставаться, дядя Иван, до свидания с вами, Агафон.

VII

Костятин вошел в избу Холодовых. У порога он перекрестился на иконы, потом отвесил поклон хозяйке. Тетка Пелагея стояла перед печкой и наблюдала, как закипает в чугунке вода. Другой чугун поменьше был выдвинут на припечек и обливался жиром. Запах щей распространялся по избе и приятно щекотал ноздри тараканов (если у них есть ноздри, что составляет спорный предмет в науке). Ноздри Костятина тоже слегка затрепетали.

— Со щами вас.

— Здравствуйте, Костятин, мы каждый день щи кушаем.

— С бараниной?

— Зарезали барана, грешны. Мой-то мужик без мяса за стол не сядет.

Тетка Пелагея, несмотря на свои сорок пять лет, была еще румяная баба. Она вечно суетилась. Пряла, ткала, кормила скотину, плела чуни зимою, а летом растила огородину; и между прочим рожала детей. У ней их было девять человек больших и малых — своих, да пятеро внуков — детей от двух дочерей, мужья которых еще не возвратились с отхожих промыслов. Оба промышляли пилою, отличные были пильщики. Изба у Холодовых была большая, а все же тесно было, да и стала она ветшать. Новая была необходима.

— Воспарение-то у вас какое!

— Парко у нас.

— Таракана, должно быть, много у вас, тетка.

— Садитесь, Костятин. Что скажете?

— Я говорю, таракана у вас много, а только он теперь нипочем. Сама посуди: кто тараканов продавать станет? Скажем так: фунт, что ж за него взять? Разве тараканы ягоды? Сушеные или свежие, все едино — грош им цена.

— Разговора твоего никак понять не могу, — возразила Пелагея. — Дело утреннее — на посиделки я не хожу, до праздников еще далеко. На праздниках милости просим к нам — тогда и пошутим.

— Я не шучу, зачем я шутить буду с чужою женою? Своя у меня есть и та надоела. Нет, сурьезно, подари ты мне, сделай милость, тетка Пелагея, своих тараканов, а я за тебя буду век Бога молить.

— Рехнулся ты, Костятин, право слово, не в своем ты уме! И жалко мне тебя, и боюсь я тебя. Что у вас мало тараканов, что ли? Да и как же я дарить буду? Таракан тварь свободная. Он не курица, его не подаришь.

— Тетка Пелагея, разумно ты рассуждаешь и сколько раз я Марье своей говорил — учись, Марья, уму-разуму у Пелагеи. Пелагея самому черту зубы заговорит. Мешка нет ли у тебя, Пелагея?

— Есть мешок, да на что?

— Тараканов в мешок посажу.

— Окаянный Костятин, не пужай ты меня! Никогда я еще отродясь такого не видывала и не слыхивала. Не дам я тебе ни одного таракана. Уж и голова твоя сквозная, а спина несчастная.

— Насчет порции? Сам я знаю, что порцию пропишут. А ты будь добрая. Тебе же лучше — изба чище станет. Я тараканами недоимку взнесу.

Пелагея стала хохотать. Она взялась за бока и раскачивалась перед печкой. Костятин, ободренный ее смехом, из печурок, которые зияли в разделке между кореником и бревенчатой стеною, начал шваброй выметать тараканов.

— Ах ты шут гороховый. Не трожь, я крику наделаю. Уж во щи таракан упал!

Она схватила Костятина за плечи и повернула лицом к дверям.

— Подожди, тетка, не сердись. Много же ты возьмешь за тараканов? Неужли же полтину? По копейке фунт — за глаза довольно!

В избу вбежал Иван Иванович, заинтересованный судьбой родимых тараканов.

— Мамка, не отдавай ему тараканов! Тятька говорит, что цену надо взять!

— Пошел ты, клоп! — закричала Пелагея на сына. — Что вы сговорились изводить меня сегодня? Я не маленькая дурочка. Слава Богу, у меня внуки есть.

— Слыхала ты, Пелагея, новость? — приотворив дверь сказала Акулина, — фершал тараканов скупает. За сушеные сорок копеек дает, за свежие двугривенный. Ах, и Костятин тут. Здравствуйте, Костятин… Уже обираете?

— Да неужели же цена есть на тараканов? — вскричала Пелагея.

— Есть, Пелагеюшка, есть, и хорошая цена. Оно действительно с первоначалу смешно, а как надумаешься — отчего же не продать? Твоя баба, Костятин, мне все рассказала. Просила не болтать, да мы свои, Пелагея никому не расскажет. Пущай, они люди бедные! На кой хрен тараканов беречь?

Свидетельство тетки Акулины заставило тетку Пелагею призадуматься. Она уже с некоторым уважением посмотрела на «свободную тварь», в запуски бежавшую по стене; и Костятин перестал ей казаться дураком, потому что в конце концов она была справедливая женщина.

— Если так, Костятин, то тем паче нам самим тараканы пригодятся, а хочешь из-пола собирай — Бог с тобой, где наше не пропадало!

— По копеечке бы.

— Нет, самим дороже стоит.

Тщетно торговался Костятин. Второй таракан успел свариться в щах. Подрядчик покраснел от досады.

— Ну, и дошлые же вы бабы! — вскричал он. — Посмотрим, как-то без меня обойдетесь. Их можно не иначе собрать, как артелью. Чтоб одним загонять, а другим ловить. А иначе разбегутся. Вишь, нет зверя умней. Таракан умен. По две копейки идет? По три?

Костятин разгорячился. Тараканы, распуганные шваброй, метались по избе и соблазняли его своим откормленным видом.

— Ты мотри, таракан-то какой! — сказала Пелагея, уловив направление его взгляда.

— Таракан стоящий, я не спорюсь… Бог с тобой, возьми полтину, как твой мужик положил. Пущай же вам срам будет, что вы мне тараканов продали. Тетка Пелагея, отдай! На месте мне провалиться, отдай. Ударим по рукам. Жалеть будешь, может ночь не поспишь, да поздно уж. Так-то.

Тетка задумалась, Акулина была добрая женщина, она пожалела Костятина и по ее взгляду было видно, что она не стала бы дорожиться. Пелагея посмотрела на соседку и сказала:

— Возьми за полтину, что с тобой делать. Может, я и продешевила. Ох горюшко мое! Ох-хо-хо-хо-хо!

Она схватила ухват, так, что испугала Костятина, который отскочил в сторону, имея преувеличенное представление о неожиданности женских поступков, и выдвинула горшок с водой, который застлал белым паром пол избы.

— Полтину отдавай и с Богом, — проговорила она, возвысив голос.

Костятин отправил руку в карман и можно было подумать, что у него имеется, по крайней мере, пятьдесят копеек. Но так как у него не было ни копейки, то он рылся в кармане до тех пор, пока лицо его не приняло самого растерянного выражения.

— Был гривенничек, — объявил он, — и оставил бы я его в задаток, да Марья пожалела дать мне на молоко. Мне молока охота была попить. Я бы молока не пил и пива тоже не пил бы, а все деньги тебе, тетка Пелагея, до копеечки отдал бы. Поди ж ты, …. Экие грехи, право.

Опустив руку чуть не по локоть в другой карман, он тщательно продолжал разыскивать в нем несуществующий гривенник.

— Чего ж ловишь тамотко? — сердито спросила Пелагея. — Что дурака строишь? Убирайся прочь. Нищий, а тараканов пришел покупать. Если они в цене, то дождутся своего купца. Только вода из-за тебя вся выбежала.

— Верь, ужо принесу, — сказал Костятин. — Сама скажи, разве деньги полтина? Когда я подрядчиком был, я на полтину даже не смотрел. Услужающий получи полтину, пусти машину. Что день таково…

— То-то на тараканов стал льститься. Оно хоть и пользу можно иметь, а негоже честному человеку тараканами торговать. Нечистый от этого, может, вот как радуется. Ходит по жупелу, да как лошадь ржет. Не хочу я полтины, если с тебя нечего взять. Обирай даром. Согрешила я с тобой, головотяпом, прости меня Господи!

— Спасибо, тетка Пелагея, большая вам благодарность на подарочке вашем. Завтра я с артелью приду — надо мешков купить да веревок, — сказал Костятин, низко кланяясь.

— С артелью? Народу ко мне в избу наведешь? Срамить меня будешь? — закричала тетка Пелагея. — Ах ты!..

Тут почтенная женщина осыпала Костятина отборными ругательствами, какие только были доступны ее непосредственному женскому чувству.

Костятин некоторое время стоял и хлопал глазами, наконец выскочил в сени и по ступенькам высокого крыльца сбежал вниз, преследуемый Пелагеею, голос которой еще раздавался в его ушах, когда он шагал по улице, встряхиваясь, как трепанный.

VIII

По дороге к волостному писарю, Костятин встретился с Федькой Безносым. Не было ничего случайного в этой встрече, потому, что бывший крючник обитал в ближайшем соседстве с кабаком, часто выходил «на волю» и грелся на солнце, лежа на земле, как бедный Лазарь, устремив глаза туда, где день и ночь из медного крана сочилась водка в подставленный сосуд. Но Костятин от всей души удивился встрече.

— Федя, друг любезный! Неужли ты?

Почему Костятин предложил этот вопрос? Нельзя было сомневаться, что это Федя, потому что он обладал роковой приметой: — ущемленным носом, частью отсутствовавшем на его широком мрачном лице, заросшем волосами до самых глаз. Его можно было бы принять за несчастную жертву разбойников, которые сняли с него кафтан, сапоги и даже поясок: — розовая рубаха с вырванным плечом висела на нем, как мешок. Босые ступни были желты, как воск, и пухлы, как булка. Видя, что Костятин как будто не сразу признал его, Федька проговорил:

— Я самый. Я.

— Простудился, что охрип так? — с любопытством спросил Костятин.

— Захватил маленько простуды, — подтвердил Федька. — Сапоги-то вишь я пропил. Фершал сказал, что у меня водянка будет. Ну, я и пропил — шут с ними.

— Федька, подряд я взял — только ты не смейся.

— А какой подряд?

— Тараканов обирать по всей деревне — беспременно скирду надо накидать.

— Что ж накидаем, — сказал Федька.

— Можешь ты, Федя?

— Накидаем, — повторил Федька, относясь к подряду Костятина с равнодушием человека, который, в надежде на скорую водянку, уже ничем не поражается.

— Не бойся, не обижу, — сказал Костятин.

— Шатит меня, — начал Федька. — Шатит меня нестерпимо. Большой шат в ногах. Помру я скоро. Не будет у вас больше Федьки Безносого, нет! И другого такого вам не дождаться. Главное мое качество — я другом могу быть. Если в кабак идешь, Костя, возьми меня с собой. Не пей без меня, сделай милость. À тараканов я одним махом изловлю.

— Приходи, Федька, ко мне, — отвечал Костятин. — Мы с тобой сурьезно потолкуем. Хоть бы на смех, одна копеечка была теперь при мне!

Федька бросил на него внимательный взгляд.

— Продай, — посоветовал он и указал на полушубок.

— Не годится продавать, — возразил Костятин. — Он мне самому завсегда нужен.

И тут он доказал справедливость своих слов, поднеся меховую полу к носу и издав им трубный звук.

— Прощай, — мрачно сказал Федька Безносый. — Эх, народ бессердечный!.. Если б у меня был полушубок, я бы не пожалел для друга. Друг ты мне, Костятин?

— Как же ты хочешь, Федя, чтобы подрядчик без полушубка ходил? Кому-кому, а уж мне нельзя быть без полушубка. Взять также и то, что жена у тебя ласковая, а у моей бабы зубы, что у крысы. Она меня за полушубок пополам перервет.

Федька Безносый промолчал. Это было справедливо. Он опустился на колоду и устремил глаза опять на кабак, а Костятин сказал.

— Так гляди же, Федька, на таракане можно нажить, а там, что я в день положу… Ладно?

— Ладно, протянул Федька и махнул рукой.

IX

Надо было пройти всю улицу. На повороте к церкви — там, где начиналась плотина, стоял домик волостного писаря, крытый, не в пример прочим избам, соломой и огнеупорной глиной и расписанный красными, синими, зелеными, желтыми и вообще невозможными узорами. Это производило в начале сильное впечатление на дягиловцев; но потом они привыкли, хотя, от времени до времени, писарь и писариха любили удивлять честной народ не тем, так другим. Например, писарь завел двуглазку, которая держалась сама собой на конце ею носа; когда надо было писать, он снимал ее и клал возле себя. Что касается писарихи, то она два года подряд являлась в церковь в шелковой шали и в таусиновой косынке на голове, но вдруг надела пальто с карманами назади, куда, то и дело, совала руки то за платочком, то за портмоне, и вместо косынки стала щеголять в шляпке величиной с огород; сбоку красовалось чучело в виде мертвой вороны с стеклянными глазами. Вообще затейники были писарь и писариха. Кто идет к ним, должен был звонить в медную ручку, которая так ярко была вычищена, что дягиловцы боялись прикасаться к ней и предпочитали стучать в дверь перстом, а иногда и просто кричать: «Увар Иванович, отворите!» «Увар Иванович!» «Ува-а-ар!»

Костятину не пришлось долго стучать перстом — его увидел из окна сам Увар Иванович, пивший с фельдшером чай. Катерина, по его приказанию, впустила отца.

— Что это вы, папаша?.. По какому делу? — спросила она. Неужели насчет розог беспокоитесь? Не очень тревожьтесь, потому что я от страму в тот бы день уехала и значит, ежели я тут, то до порции еще потерпите.

— Тише, Катерина, не равно услышит! Бог с им. Я хоть его и не боюсь, а ненароком… помолчать лучше. За тобой пришел я. Мать велит тебе домой идтить: — в тараканью артель тебя. Это мать-то, а я ничаво — по мне мужик лучше справился бы. Девка в артели не годится. Иди, иди, мать осерчает. И, Боже мой, размочалит она тебя — жаль мне твою косыньку, Катерина.

— Вы, папаша, белены обкушались? — изменившись в лице, спросила Катерина. — В какую артель вы меня определяете? Мне место у земского начальника выходит, я белая горничная, а вы насчет тараканов! А, впрочем, все это вроде сумасшествия. И хотя я родителей должна уважать, но у меня своя голова на плечах. И за меня заступники найдутся, было бы вам известно.

— О чем ты разговариваешь с ним? — спросил Увар Иванович, просунув голову.

— Пусть они вам сами скажут — я что-то не очень поняла, а между тем дурой меня никто не считал! Мать меня тир-а-а-нить собирается, — со слезами пояснила Катерина.

Костятин замахал на нее картузом и полой полушубка.

— Полно, что ты, цыц! Домой мать требует, а у ней нежелание, Увар Иванович, — вишь место выходит к земскому начальнику. Я и то говорю, где уж тут за тараканом гоняться.

— За каким тараканом? Зосима Павлович, выйдите, взгляните на этого обалделого…

— За каким тараканом?

— За черны-и-м, — отвечал Костятин.

Катерина всплеснула руками, наклонилась до земли и стала хохотать. Вошла в коридор писариха и, еще не зная — в чем дело, тоже засмеялась.

Костятин стоял пасмурный с отвороченной полой полушубка, одна рука его была судорожно запущена в затылок.

— За черны-и-м! Вы папаша, мужик необразованный — с вами в смех и горе. Послушайте, душенька, какая неправдоподобная канитель. Вы только послушайте! Вот и живи в таком, можно сказать, невежестве.

— Зосима Павлович, — взмолился Костятин. — Сделайте вашу милость, подтвердите толком, что, по вашему же приказу, таракана надлежит ловить, сколько в Дягиловке найдется, и которых в кипятке варить, которых на соломе в вольном духу сушить. Справедливо ли я говорю?

Тут уж и писарь не выдержал и так захохотал, что двуглазка спрыгнула у него с носа и он на лету поймал ее обеими руками.

Фельдшер покраснел и сказал:

— Натурально, я жене твоей вчера об этом выразил, потому что, — обратился он к писарю, — от врачебной управы в самом деле получено предписание насчет тараканов, как лечебного средства, но я, между нами сказать, эту теорию сам еще хорошенько не раскусил. — А ты, братец, старайся и другим мужикам объяви. Чем в кабаке-то глотку лудить алкоголем, лучше тараканов собирать.

— Спасибо, тебе ваше благородие, — просияв вскричал Костятин и низко поклонился. — Живо собирайся! — смелее крикнул он на дочь. — Покелева к земскому начальнику поступишь, матери не смей перечить. Извинения просим, Увар Иванович, и у тебя, Лукерья Филиповна, а уж хочешь не хочешь, дочь я уведу.

И действительно, Костятин проявил в этом отношении большую настойчивость. Писарь посоветовал Катерине повиноваться, тем более, что она была несовершеннолетняя. Писарь был известный законник, да и надоела ему гостья. Костятин, в конце концов, отправился с дочерью домой. Она шла впереди в розовом платье и в кофточке, обшитой фальшивым барашком, а он позади в своем «натуральном» полушубке, приговаривая от времени до времени: «Ужо будешь ты матерь знать, курицына дочь»!..

X

Отец с дочерью подошли к своей избе.

— Входи, — приказал он.

— Входите вы, папаша.

— Что это ты меня все папаша, да папаша? Какой я тебе папаша? Ты думаешь — барышня? Входи! — яростно вскричал он.

Катерина сказала:

— Что ж, и войду, а если вы не папаша — запишем для памяти.

— Нет, ты что-то больно умна стала. Мы из тебя ум выбьем. У меня по струнке. Ну!

Катерина отворила дверь. Мать только что сварила обед. Было два часа на Костятиновых часах, но так как он их не проверял со времени возвращения своего в деревню, то нельзя было полагаться на их показание. По мнению Марьи, был полдень, потому что солнце как раз светило в печурку, где копошились тараканы.

— Привел, — объявил он.

— Лишний рот привел, — проворчала Марья. — Ты даже матери и не поклонишься.

— Я поклонилась, как полагается в нашем быту. Здравствуйте, мамаша, еще раз! Не беспокойтесь, мамаша, я есть не хочу, вы знаете, я к вашей пище не привычна. Зинка не померши еще? Слава Богу. Здравствуй и ты, Анютка. А где же Иван?

— Иван, слезь с печи, сестра пришла.

Иван зевнул, как Костятин. Вскоре показалась одна нога, обутая в валенку, спустя некоторое время другая.

— Мамка, конопляного нет ли?

— А зачем тебе?

— Конопляного? — насмешливо спросил Костятин.

— Бок дюже пропекло, — отвечал Иван.

— Конопляное на пост надо припасать. Мало у нас конопляного-то, водицей примочи. Погляжу я на тебя — весь в отца.

Иван медленно упал на полати, а с полатей на пол, подошел к столу, взял корку хлеба, запихнул в рот и сказал сестре:

— М-здраствуй!

— Как у людей поживешь, на своих и смотреть не хочется, — проворчала Катерина, оглянулась на скамейку и села.

— Кофточка на тебе хорошая.

— Хорошая, да для кого. Что это, мамаша, странный какой разговор насчет тараканов я слышала?

— А то, Катька, что будешь делать, как тебе прикажут, — проговорила Марья. — Уж очень ты от рук отбилась. Нам в семействе работница вот как нужна. Сушеные сорок копеек, а сырые двадцать. Это я про тараканов. Фершал говорит, пустая голова твоя. Небось сама знаешь, коли спрашиваешь. Головотяп наш артель удумал, потому что он горазд на муху с обухом. Но артель нам не идет.

— Я сичас поняла, что вы про папашу утверждаете. Неужели же, однако, вы такого низкого мнения, что я тараканов соглашусь ловить? У меня от них головокружение делается. И на каких местах я не жила, всегда тараканов боялась. Вы меня от этой работы увольте.

— Что ж мы станем ее учить, аль нет? — спросил Костятин, наклоняясь к лавке, и вытаскивая из угла старые вожжи.

— Погоди, батюшка, спешить, — строго сказала Марья, — Так ты, Катерина, не хочешь есть? Щи у нас пустые? Отчего же, щи у нас хорошие. Каша у нас с русским маслом. Хлеб с пелёвой. Ничего, и хлеб у нас хороший. Поняньчись с маленьким Костей.

— В грязи какой, мамаша, содержите вы ребенка.

— Указывать нам будешь? — возвысив голос, спросила Марья.

Костятин бросил взгляд на вожжи.

— Она, слышь, идти не хотела.

Катерина, взявшая было ребенка на руки, положила его обратно в зыбку и заплакала.

— Пущай ее, — равнодушно сказала Марья. — Похлебаем, что Бог послал. У Холодовых был?

— У них жирный таракан. Я полтину давал.

— Полтину, с ума ты сошел!

— Сама-то согласна была, да вишь денег у меня с собой не было. Ты мне на задаток ничего не дала. Срамишь ты меня, жена милая. Все ж, как-никак, я подрядчик. Я и в полушубке, и картуз на мне, и часы при мне. Безносого я сустретил.

— Ну?

— Обещается всех тараканов одним махом изловить. Тоже на сороковку годилось бы дать. Он полушубок советовал пропить, — прибавил он, помолчав.

— Что ж, было послушать.

— Рубля четыре Василий Митрич даст, — задумчиво сказал Костятин.

— А зимой, что бы ты делал?

— На печи все едино лежать, что в полушубке, что без оного.

— А хватила бы я тебя ложкой по лбу, ей-ей, тошно слушать. Тебе тараканы уж прискучили?

— Нежели же самому мне ловить? Так много не наловишь, с одного себя прибыль не великая. Артель — ина стать; три человека — тридцать копеек в день, а сорок — четыре рубля на худой конец.

За дверью раздался стук, кто-то хотел попасть в избу и не мог, и в досаде ворчал, как медведь.

— Никак Безносый! — догадался Костятин и озабоченно встал. — Сделай милость, Марья, дай хоть гривенничек!

— Пошто я тебе буду давать?

— Марья! — осерчав начал Костятин. — Хочешь, чтоб я тараканом сурьезно занялся, аль ты на ветер все врала и главы моей нисколечко не уважаешь? Скажи, на маково зерно и то в тебе страху ко мне нет! — плюнув, вскричал он.

— Пропади ты пропадом, пустая голова твоя! — завопила Марья, — сам ты все врешь, пес непотребный! Жрал ты пиво все лето, а мы тут работали, как каторжные, день-деньской, день-деньской, хлеба припасали, коровку растили, для тебя же, прожоры, на говядину зарезали. Нам соли надо купить — досолить солонину, а ты, бесстыжие глаза твои, сорок человек пьяниц грозишься набрать… Ох, и глупая же я, глупая, что тебе рассказала, окаянному! Не с тобою талан мне сужден, а указано век маяться, да причитывать: ух, и дурак же муж у меня, головотяп бессовестный! Уж и муж у меня, у кого еще есть муж такой!..

На Костятина всегда действовали Марьины слова, как град, от которого спешат куда-нибудь укрыться. Он едва схватил шапку, выскочил из избы, споткнулся на Федьку Безносого и упал в сенях. Вместе, они кое-как поднялись и спустились по ступенькам крыльца на улицу.

— Друг ты мой, не будет артели, расстроила злая женщина! Выцарапала бы она тебе глаза и был бы ты еще безглазый. Не подрядчик я. Часы оставлю про всяк случай, а полушубок тю-тю! Полушубок мы, друг, пропьем!

Друзья направились к кабаку.

VI-X